Но их хозяевам словно и не мешает слякоть. Как не заметить открывшихся мужскому глазу красивых ножек в облегающих полупрозрачных колготках? Красавицы живо заставляют оборачиваться водителей, отвлекают, мешают движению. Тогда только и слышится: «Ух, хороша чертовка!»
И летят от них в пространство мечтательные улыбки, посвящённые и этой холодной весне, и прошедшей зиме, и тёплому, где-то затерявшемуся лету.
Салонам красоты прибавилась работа по сбору и утилизации веснушек. Говорят, что их собирают в большие ёмкости и куда-то отправляют потом за счастьем.
Птицы уже чувствуют скорое приближение лета. Каждым ранним утром они громко и старательно выводят такие чудесные ноты, что только открывай окно, не ленись, слушай их громкие рулады, смотри во все глаза.
По тротуару плывёт не спеша юноша с большим букетом тюльпанов, вызывая весеннюю улыбку у прохожих. Наверное, многие просто завидуют ему. Он идёт походкой уверенного счастливого человека. Не страшны ему преграды весны-пересмешницы, её холод и ветер, когда в сердце любовь. Весна всё же умеет заразить всех ожиданием какого-то чуда и счастья.
Всё хорошо: ведь впереди – лето!
Медленное время
Она идёт сюда к машине. Снова засуетилось моё сердце, заворочалось, забилось чаще.
«Милая», с большой буквы, она меня прихватила своей фигурой, своими чертами лица, в которых художник видит правильные линии, манящие его немедленно к написанию прекрасного образа на холсте, а любой математик страстно, не вдруг выведет формулу её красивого лица на кончике пера.
Она сравнимая и несравненная, манящая и отдаляющаяся по причине своей неповторимости и исключительности.
Вспомнилось, как при самой первой нашей встрече она благоухала тонкими дорогими духами, будущим внезапным и долгожданным хлопком передней дверцы, хотя может ли пахнуть самим великолепием хлопок этой самой дверцы какой-то машины?
Деловая моя красавица. Может быть, это богиня? Да, точно, моя богиня. Нет, она, конечно же, не моя, просто я у неё работаю. Я вожу её машину. Я её водитель. Обычный водитель.
И каждое утро у меня обычное. Глянул в зеркало, а там – бр…. Дальше обычно бритва, обычная небольшая зарядка «на дыхалку», чтобы в тонус войти, обычный завтрак там…
Снова гляжу уже более осмысленно в зеркало: «Вроде получше!» В нём уже не морда, уже физиономия, которая даже улыбается. Тогда вперёд в лифт, вниз. Кнопку красненькую на вдохе машинально на выходной двери нажимаю.
Я на улице! Ключ зажигания повернул и тормознул, пока машина греется. Можно подумать о том, что да где. Музыку «на всю» не включаю, боюсь её бухом хорошего парня в себе загнобить.
Ещё вижу вокруг одних прогревальщиков, сидящих в своих машинах, на мозги и уши которых она здорово бьёт. Они друг перед другом не только матчастью, но ещё и громкими бухами выпендриваются, ничего не замечая, а зря. Средина ведь декабря уже, а они бьют, себя не щадя.
Глядишь, так и Новый год бухнет намного раньше времени, сокращая им время. Эти громкие, как зомби, вызывают у меня раздражение, у них «я» на первом месте.
Тахометр на приборной показал, что всё в порядке. Поехали! Кручу туда-сюда рулевое колесо, потом жду, когда же освободят дорогу. Но вот, наконец, Свобода! Выезжаю на дорогу.
Панорама обычна: вижу очередные аварии. Люди, понурые и горячие, в них поцеловались. Стоят теперь тут и там, машут руками, доказывают, кто прав, кто виноват.
Люди до, люди после – абсолютно разные. До – они самоуверенные и разгорячённые; после – жалкие. У них всех лишь руки в воздухе летают, доказывая, как пропеллеры. Вообще, редко встретишь водилу со стажем совсем без аварий, таких просто не бывает!
Индивид, человек! Или как тебя там! Ты стоишь и бежишь, спишь и бодрствуешь, судишь и нарушаешь одновременно. Авария для тебя дело не проходящее, а даже закономерное, как без неё, просто нельзя.
Поворот. Красавица грациозно машет, голосует. В перчатках вся. Сю-сю! Колесико с чернёной резиной, с азотом проколола….
Если остановиться и помочь ей? Нет, пожалуй, не буду, нет времени. Потому что проколы разные бывают и предлагают разное. Извини, на работу спешу! Я просто улыбаюсь злорадно и следую дальше. А ещё я научился ворчать, хотя раньше не занимался. Ворчу везде, где только не бываю. потому что раньше, наверное, громко и тихо недоворчал что-то кому-то.
Сейчас вот скоро Новый год. Декабрь. Середина. Нечего говорить, приноровился я к своей работе. День начинается, если он не суббота или не воскресенье, для меня рано: подъём, дорога. Живу в Москве же. Бегу, как очумелый, как все окружающие, туда-сюда, ноги горят вместе с землёй. Людьми правит скорость. Я понял, что здесь главное – не опаздывать: этого не любят.
Ещё поворот. Приехал! Во двор заезжаю. Известно, к начальнице. Припарковался без проблем, что удивительно. Теперь можно и думы подумать, есть ещё время. Жду.
Надо включить на подогрев движок, стало прохладно в салоне, зима ведь, реальность.
Но как щемит сердце. Интересно, но я ни разу не испытывал раньше этого чувства ни к одной женщине. Да и сердца у себя я никогда не ощущал, не слышал: есть там оно в груди или нет.
Свет вокруг неё какой-то всепроникающий прямо в самого меня. Она окружена ореолом чего-то непонятного, совсем неопознанного. Внутри у меня всё от этого просто трепещет, и каждая клеточка истомно дрожит и взывает к ней.
Сейчас вот выйдет из дома, потом подойдет ко мне незаметно и закроет мне глаза руками, в которых и ласка, и любовь, и много чего в них только нет. Стихи свои ей я из-за своего стеснения и малости прочитать, конечно же, не могу по причине их хронической нескладности и несуразности, а на другое мне решиться стеснительно, поэтому, наверное, это и не получится.
Нет, она подойдёт и скажет: «Почитай мне свои стихи!»
И буду я громко ей читать их! Была не была! С трепетом! А что, и прочту!
Почему-то вспомнился мне выпускной в школе. Радовал солнечный июньский день, затем тихий красивый вечер. Мы с пацанами стояли стайкой у стены спортзала с вертикальными деревянными гимнастическими лестницами. Те лестницы выступали в пространство на импровизированной танцплощадке бала.
Девчонки сбились внутрь зала. Их пошитые или купленные к выпускному летние красивые платья подчёркивали буйство радости и даже торжественности момента, нахлынувшей ниоткуда серьёзности.
Учителя, родители здесь же. Они устроились за столами из столовой, переговаривались между собой, кивали, обсуждали каждого.
Ведущей была молодая учительница пения, перед этим объявлявшая наши фамилии в актовом зале для вручения аттестатов. Теперь она объявила вальс, и редкие пары на три четверти стали кружить наперекор всем сидящим, стоящим и говорившим.
Через весь зал, боясь помешать танцорам, в нашу сторону направилась тогда моя одноклассница Танька. Я заметил её решительность и позавидовал какому-то неизвестному, которого она наградит и прижмёт к себе в танце.
Пока она шла, перед ней соединялись пары и дальше кружились, выходя на средину, но она была упорна и, лавируя, продолжала подходить к нам всё ближе и ближе.
Вдруг она чуть поменяла направление, остановилась прямо перед нашей шумной, говорившей между собой компанией. Мы все замерли на полуслове в надежде.
Итак, кто же он? Вот она протянула руку и… Все разом сделали шаг к ней навстречу. Она же в свою очередь отвергла всех и показала на меня.
Вмиг пространство между нами опустело, и пацаны испарились. Она взяла мою руку, поглядела прямо в глаза. Мысль, что я не умею танцевать вальс, что мы в нём просто не совместимы, кольнула тогда, обожгла.
Я с безразличием отдёрнул свою руку, пожал плечами. Нет, если бы она была похожа на какую-нибудь знаменитость или киноактрису, то, конечно, а эта, подумаешь, какая-то Танька.
Я демонстративно отвернулся. А она, оглядевшись по сторонам, увидев всеобщее любопытство окружающих, просто сразу оттуда исчезла, будто её там и не было. Бегом, она уже оказалась на выходе, заставив расступиться всех зевак.
Ко мне быстро подскочил тогда друг Лёшка:
– Дурак же ты, – и помчался за ней следом.
Потом они, говорят, поженились…
Она идёт, приближается сюда, к машине! А я в ней сижу и от стеснения смотрю абсолютно не в её в сторону и жду…
Снова засуетилось моё сердце, заворочалось, забилось чаще. «Милая», ты для меня с большой буквы.
Добро пожаловать сюда! Человек, а не машина ждёт тебя. Поедем с ветерком, прямо внутрь Нового года!
А что, и поедем!
Повесть.
Синее небо.
Синее небо. С одной стороны на нём солнце, а с другой стороны синь, бескрайняя, глубокая, густая. Вон в этой субстанции плывёт серебристый маленький самолёт, оставляя за собой туманную полоску. Он призывно и настойчиво тянет полоску за собой, куда, одному Богу известно.
Так внезапно народившаяся позади от него, белая, она появляется не сразу и на каком-то небольшом удалении по ходу от серебристого начинает увеличиваться, расползаться прямо на глазах. Дальше её подхватывает высотный не досягаемый с земли ветер, превращая в широкую, величественную пузырчатую полосу – след от моторов, который и замечает с земли простой наблюдатель. Динамичная и одновременно чарующая, она надолго остаётся в глазах, памяти, а, значит, и в его душе. А на бескрайнем синем фоне вдруг возникают видения настоящего и будущего. К наблюдателю живо приходят мысли, становясь и мечтой, и памятью одновременно.
Говорят, что если долго всматриваться туда вверх, то можно увидеть даже силуэты ночных звёзд, только надо не отвлекаться на эти самолётные полосы летящих там чёрными точками птиц, не брать во внимание посторонние звуки и мысли, а если уж ты их увидел, эти слабые, неяркие точки, то сбудутся все твои желания. Надо только сильно-сильно сосредоточиться и уловить этот своеобразный необходимый кураж, надо просто сильно захотеть и всецело раствориться в нахлынувшей синеве.
Марьям была таким наблюдателем и очень любила в одиночку вот так долго смотреть на небо, просто мечтать. Вспоминала себя, бегущую по двору совсем юную девочку: угловатую, волосы чёрные, как смоль. В них вплетены белые ромашки, такие живые маленькие солнышки. Она их с нежностью поглаживает рукой – красивая, наивная, верящая в своё счастливое будущее. Она гордилась своей красотой, ведь об этом ей говорила её мама: «Красавица моя, самая, самая. Я так тебя люблю, моя девочка!»
Вспоминалось, как мама нежно гладила её волосы с вплетёнными в них ромашками и показывала маленькой Марьям волшебство синего неба. «Милая моя мамочка!» – думала она.
Раиса, так звали маму, была красивой, хорошо сложенной женщиной, и когда родилась Марьям, ей было около двадцати. Она часами проводила время с дочерью, учила её говорить первые слова, ходить. Это от неё малышка услышала про «надо, нельзя, плохо и хорошо». Мать учила свою девочку радоваться и наблюдать, думать и переживать. А её руки? Их ласковое материнское прикосновение запомнила Марьям на всю жизнь.
Они разлучилась, когда малышке было чуть больше трёх. Она помнила, как однажды вывалили в ограду машину с углём для топки зимой, целый самосвал. Уголь был чёрным и блестел на солнце. Вверху куча состояла из мелких камней, а внизу, ближе к краям, камни были большими. Марьям подошла к куче и потрогала пальчиком черноту. Уголь оказался пугающим, грязным, и это совсем ей не понравилось. Она потеряла к куче всякий интерес.
Но вдруг начались крики и ругань. Пьяный отец кричал на маму. Он страшно тогда пил, а в тот день влил в себя, видно, немереное количество и совсем одурел. Такие приступы ревности с ним случались часто. Дальше была страшная ссора. Отец окончательно рассвирепел и, подбежав к чёрной куче, начал яростно кидать угольные камни, не целясь, исступленно, во что придётся. Они летели со свистом, ударялись об забор, ворота, стены, оставляли в месте удара чёрные следы. Он кидал их куда попало, без разбора и пощады, оставляя навсегда чёрные отметины в памяти девочки. Он стал похож на бешеное животное, рычащее на весь мир громким, злобным, пугающим, идущим откуда-то из нутра страшным рыком.
Марьям удивлённо смотрела на этот ужас и как бы окаменела, превратившись в маленькую статую. Страха у неё почему-то не было. Она просто замерла среди моря криков и грохота ударов.
– Мама! – позвала она тихонько, но мать услышала.
Раиса схватила в охапку девочку и попыталась вынести её из опасной зоны, спасти её. Дикий вепрь догнал их и начал бить. В память Марьям навсегда врезались его беспощадные удары, которые сыпались по маминой голове, спине, животу… Она только прикрывала собой, как получалось, своего дорогого ребёнка, как могла, увёртывалась, отворачиваясь, пригибаясь пониже к земле. Удары пьяной ярости до Марьям не долетали, разбиваясь об крепкую мамину стену, и ценой жизни матери здесь была жизнь её ребёнка.
Вдруг внезапно деспот вырвал Марьям из рук Раисы и направился прочь, потом остановился, как будто что-то забыл, вернулся к лежащей жене и сильно пнул её в живот. Тихий стон боли и отчаяния гулко пронёсся по двору.
– Убью! Дрянь! – прорычал он и с силой ударил свою жертву прямо по лицу так, что кровь брызнула в разные стороны.
– За что?– послышалось мамино в наступившей вдруг тишине.
С этим последним ударом всё в их семье было кончено.
Деревня, точнее, аул, где прошло детство и юность Марьям, была татарской. Солнце и дождь, ветер и летняя жара, а зимой мороз со снегом делали своё дело. Природа любила здешние серые цвета и раскрашивала ими всю округу, запросто добавляя мрачности в картины старых обшарпанных крыш и стен. Дома на улицах были похожи друг на друга и напоминали какую-то очередь будто бы за лучшей жизнью. Стоящие на улицах заборы состояли из стволиков небольших сосёнок вперемешку с белеющими, давно срубленными берёзками, кора которых уже облупилась. Всё потерялось во времени, местами проросло само место заборов высокими кустами ирги и черёмухи, совсем не канадского, а сибирского клёна, раскидывающего осенью по ветру свои вертлявые семена. Так получалась картина достаточно безрадостного, гнетущего мира. Её дополняли не асфальтированные улицы с глубокими колеями, продавленными колёсами авто. Если долго не было дождя, то любая рычащая здесь машина поднимала огромные столбы пыли. А пыль-то была и рада стараться: оседала толстым грязно-серым слоем на любую любопытную произрастающую из травы или листьев зелень, без разбора надёжно и надолго тогда скрывала живой нормальный зелёный цвет. В довершение, если чуть поднять глаза вверх, то можно увидеть окраину аула, где возвышалась и хозяйничала покосившаяся старая кирпичная водонапорная башня, будто извиняясь своими красными боками за серые краски.
Но зато весной после долгой зимы серые тона отступали, и приходило настоящее весеннее тепло. Казалось, сюда устремлялись все птицы, и новая зелень, и всякая другая живность, все и вся норовили убрать надоевший серый цвет. И вот тогда улыбалась всему этому действу та самая башня, добавляя в довершение на картину пятно красного. Контрасты зелёного и серого бросались в глаза, а фоном служило безоблачное небо, принося с собой элементы какой-то исключительности для всех местных жителей от мала до велика. Звуки этой большой татарской деревни или просто аула криками петухов, мычанием коров, блеянием коз, овец и лаем собак по утрам будили обитателей и добавляли колорита в их жизнь.
Если прямо пойдёшь по той или этой улице, без разницы, то увидишь везде и сибирский размах, и какую-то вместе с тем простоту. Только и успевай всё это своеобразие подмечать.
Сибирские татары – черноволосые, смуглые потомки хана Кучума. Они не казанские: и язык немного отличается, и обычаи. Бывали случаи даже, когда не совсем они понимали друг друга. Казанские – побогаче будут, понапыщеннее, а местные во всём попроще: простор больше любят и свободу. Они почти не перемешивались кровью с другими народами и, приняв Ислам, остались своеобразными.
В тот год в аул приехала делегация с юга, будто Коран продвигать. На самом деле местные женщины сманивались южанами в жены. Туда на пмж увозили к себе из аула многих. Брали только молодых, красивых, хотя, впрочем, и другими не пренебрегали. Всё действие оплачивалось так, что большим татарским семьям от таких отъездов женщин был один большой прибыток.
Марьям навсегда запомнила тех людей в тюбетейках, на коленях картинно целующих здешнюю землю. Эти чужаки даже языка толком не понимали, только часто взывали к аллаху и всё.
– Откуда эти дядьки?– спрашивала Марьям маму.
– Издалека, а что, на кого они похожи?
– На бабаев страшных,– отвечала ей Марьям.
После случившегося тогда Раиса прибежала к мулле, который контачил с приезжими, и попросила спрятать её от мужа.
Тот посмотрел на неё с жалостью: вся в слезах, лицо заплыло в сплошном синяке, ни глаз, ни рта, брови рассечены, всё в крови, рёбра сломаны, голова пробита, одежда порвана.
Главный южанин решил помочь бедняжке. А что? Красивая женщина, если убрать её синяки да принарядить, то она очень даже может принести ему большую выгоду, ведь там, откуда он приехал, за деньги можно было всё. От такой изящной фигуры, красивых глаз не откажется ни один богач, взяв к себе в гарем, только надо переждать, пока выздоровеет.
Решено было тайно вывезти её из аула, а потом из страны, дав другое имя. Так Раиса исчезла. Её сначала увезли недалеко, за восемьдесят километров тут же в области. Потом где-то через месяц приехал главный южанин. Все склоняли головы перед ним уважительно, подобострастно, все говорили между собой, что этот человек очень влиятелен, богат и имеет высокий мусульманский сан. При встрече южанин спросил Раису о здоровье:
– Голова не болит? Синяки? Они скоро пройдут…
– Я вам так благодарна за всё. Век буду помнить Вашу заботу обо мне, спасибо! – с благодарностью произнесла Раиса. – У меня есть дочь Марьям, я хочу увидеть её.
– К сожалению, это невозможно. У тебя сейчас другое имя. Скоро мы уедем отсюда, а твоя дочь пока побудет с отцом и с бабушкой. Набирайся сил. На всё воля Аллаха, – он поднял руки, обращаясь к небу.
Так Раиса, теперь её звали Алина, уехала из тех мест. Всё было как во сне. Очнулась уже при входе в самолёт на трапе, но было уже поздно – Марьям рядом не было, хотя ей пообещали, что они попрощаются. Слёзы полились сами.
В иллюминаторе увидела огромное небо с маленькими домиками внизу, а вверху слабые не пропадающие звёзды. Она загадала увидеться когда-нибудь с дочерью. Под гул моторов пришло долгое забытьё …
Мать отца, бабка Алефа, невзлюбила Марьям с самого её рождения, звала чужой и как только можно гнобила девочку.
– Твоя мамаша – дочь карела и польки с запада, поэтому наши обычаи здесь не соблюдала, таскалась тут по аулу, бесстыжая. Но Аллах всё видит, где она, и накажет её обязательно. Куда она делась? Даже пашпорт бросила, тебя бросила, бесстыжая такая! Даже если её нет на этом свете, всё равно!
И всю свою неприязнь, даже ненависть она обращала по эстафете вместо Раисы к одинокой маленькой Марьям.
Отец после бегства жены стал пить ещё больше. Он попытался было найти Раису и за волосы притащить её в дом. Для этого он справлялся везде о ней по всей округе, пришёл даже к мулле, но всё без результата: тот ему ничего не сказал. Отец строил планы, предвкушая жестоко наказать пропавшую жену так, как только он один знает. Этим он живо делился со своими дружками-собутыльниками, и те только кивали в одобрении, надеясь, что тот нальёт им ещё и ещё.
В запоях отец бубнил что-то себе под нос, что он убьет тварь, но когда приходила похмельная относительная трезвость, он снова слабыми попытками пытался найти Раису, ведь он, говорят, даже любил её. Но наступал новый запой, приходили беспамятство и снова ненависть.
Бывало, ему казалось, что его преследовали, и тогда он закрывал голову руками, громко начинал кричать. Однажды отец решил даже уехать куда-то на заработки, но потом быстро вернулся, ведь кому нужны конченые алкаши. В пьяном угаре он любил почесать кулаки. И он дрался со своими старыми и новыми собутыльниками по любому поводу, всегда зверел и потом не помнил себя, что натворил в этом состоянии. Его постоянные синяки под глазами намертво закрепили за ним соответствующее прозвище «синий». Однажды в одной из таких драк, где он был, как обычно, виновником, пырнул кого-то, и его задержали. «Синему» дали целых четыре года, тогда Марьям было тоже четыре.
А Марьям росла. Она, действительно, была очень симпатичной, наверно, от смешения западных и восточных кровей. Когда она смотрела на синее небо, вспоминала его тайну, рассказанную мамой, то её красивые, выразительные, умные, миндалевидные глаза частенько застилала слеза.
До семи лет Марьям помогала бабке Алефе по хозяйству, терпя её характер, все проклятия и понукания, доила коз, давала корм животным и многое ещё. Причём, это не было для неё тяжёлым трудом, а скорее было развлечением. Она даже говорила с каждым питомцем, жалуясь на взрослых, но животные в ответ только молчали или блеяли.
Однажды летним днём от болезни лёгких скоропостижно старуха ушла в страну мёртвых, и всё хозяйство в несколько коз и овец перешло к брату отца. Туда же перебралась жить и Марьям. Но не прошло и двух недель, как умер из-за несчастного случая сам дядя, придавленный сорвавшейся с домкрата машиной. Так Марьям оказалась в доме двоюродной бабы Гафии, которая один в один была похожа на бабу Алефу, просто во всём и даже чисто внешне.
В первый класс Марьям отвела баба Гафия. Глаза у Марьям светились от счастья. Ещё бы, теперь она не просто какая-то девочка, она теперь ученица. И всё-то у неё будет, как у взрослых, и она полетит обязательно на том самолёте из памяти, дыша полной грудью, напитываясь и напиваясь синью и свободой глубокого неба.
Как-то мощный раскатистый гул раздался над аулом. Шарахнулись тогда в сторону козы и птицы, люди и бараны. Тень вертолёта накрыла на миг целый мир, внося хаос в тягучий деревенский уклад. Железная птица спустилась с синего неба и заслонила на миг его, шумно и грозно пролетела над Марьям очень низко. Такие небесные машины девочка никогда близко не видела, только издалека, они всегда высоко, а тут вот – рядом. Вертолёт тащил куда-то у себя на подвеске какую-то железную штуку, а баба Гафия полёт истолковала по-своему: это знак Аллаха, будет, наверное, испытание.
Вечером того же дня из тюрьмы вернулся её племянничек – отец Марьям. Он сразу сунулся в свой заколоченный пустой дом, ломиком снял висячий замок. Конечно, обошёл, обшарил все углы, вспомнил, как он тут жил раньше со своей женой и дочкой. На полу в осколках стекла наткнулся на цветную фотографию Раисы, вспомнил, что когда-то растоптал её по пьянке, от злости, как потом отправился «на турма».
Чёрные глаза жены смотрели на него с укором, сводили с ума. Воспоминания прошлого вызвали у него прилив забытой любви и нежности к жене, пробудили злость и обиду за всё, что с ним дальше произошло. Он промычал: «Это ты во всём виновата!» Пауза, которая последовала потом за этой фразой, была долгой, а он всё смотрел и смотрел на свою Раису. «Нет, ты не виновата! Это я дурак!».
В чувствах он вдруг поцеловал фотографию, чего от себя не ожидал. Сухие в шрамах губы ощутили упругий глянец. Он заплакал! Ему стало жалко себя. Хоть стреляйся! Он не плакал прежде, а тут громко завыл, застонал, как раненый зверь.
– Чёрные глаза! Нет мне прощения! – проговорил Синий. Потом одной рукой вытер слёзы, а другой налил себе полный стакан водки, потом пил ещё и ещё. Без закуски. Она была ему не нужна.
Очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо.
– Живой? – спросил у него сосед.
В ответ он только покачал головой.
– Четыре года чалился. Откинулся?
В ответ он закивал, что да.
– Пойду сообщу твоим корешам, что нарисовался Синий, не сотрёшь. Сообразим встречу.
Вечером была устроена грандиозная попойка, которая перешла в драку на ножах с кровью. Кого-то, как всегда, «немного» порезали. Отца снова схватили, арестовали и увезли. Дали очередной срок. С Марьям он так тогда и не встретился.
В доме родственников, кроме Гафии, жили ещё сыновья умершего брата отца: Тимур, Тахир и Камиль. Они были двоюродными братьями Марьям. Братья были старше её. Дурная слава о них распространилась по всему району. Не обходилось ни одного ЧП в ауле, где они так или иначе не приложили бы свою руку. Выпадал один Тахир, который давно вырвался в город, там женился и жил своей жизнью. Тимур и Камиль обитали в своих пристройках соответственно с левой и правой стороны от дома. Марьям была поселена в сам дом с бабой Гафией.
Камиль работал скотником на ферме. Ленивый, вороватый, склочный. Он ходил по ферме и думал только об одном, как бы что-то взять, что плохо лежит. Ему все говорили, что у него нет никакой совести, а он махал вилами или лопатой и думал в ответ: «Ненавижу гадов! Убил бы!»
Однажды он решил жениться на одной. Пришёл к ней и давай подъезжать. То да сё: «Давай распишемся, вместе жить будем».
Так он любовь к ней тогда проявил. Короче говоря, после её отказа он решил применить к ней силу. Разбирались с полицией. Ему чудом удалось избежать реального срока: женщина забрала своё заявление. Правда, у брата Тимура куда-то исчез жигулёнок из их ограды, но Камиль всем говорил, что одно с другим не связано.
Младший брат Камиля Тимур каждое лето ездил на лесоповал с дикой бригадой. Благодаря этому, ему удавалось привозить домой какие-то деньги. Он даже купил подержанную машину, установил у себя первым в ауле на крыше пристройки флюгер, указатель ветра, мечту детства. Он очень гордился флюгером и тем, что он отличается от других людей. Раньше Тимур был женат на сверстнице с соседней улицы. Однажды Тимур с дружком намеревались разобраться с козой, но жена застукала их полуголых за этим занятием. Разошлись.
Как-то Тимур, изрядно пьяный, а, значит, абсолютно дурной, попытался изнасиловать Марьям. Сначала он заманил её к себе в пристройку, чтобы она помогла ему в каком-то пустяковом деле, а как только девочка переступила порог его жилья, сразу набросился на неё.
Марьям сжалась, как пружина, а потом собрала все свои силы и оттолкнула его, побежала прочь в двери. Она ночевала в овчарне. Теперь представьте девятилетнюю девочку, без одежды, дрожащую от холода, босоногую среди овец и коз. Что же она чувствовала в этот миг, когда угроза сильнее исполнения?
Так Тимур стал для неё этой постоянной угрозой. После того случая он стал часто специально попадаться ей на глаза, всегда нагло улыбался в лицо, шипел на неё, как змей, приговаривая:
– Куда ты денешься с подводной лодки.
Как-то Тимур украл деньги у бабки, а Марьям увидела это и ей рассказала. Разборка была жуткой, пыль до потолка. Марьям даже не знала, что есть такие скверные слова, которые звучали в этих семейных криках.
В один из дней бабка приказным голосом произнесла, обращаясь к Марьям:
– Пойди в сарай, телят надо попоить.
Та повиновалась ей, ничего не подозревая. Она прошла в баню, начала подогревать воду в чане, включила кипятильник. Вдруг за спиной из угла она услышала голос Тимура:
– Ты меня волнуешь, когда упрямишься, это меня-то, тобой горячо любимого! Я хочу сделать что-то и сделаю сейчас. Давай, садись в воду, сначала помою тебя! – и мужчина, смеясь, начал приближаться к ней, намереваясь исполнить задуманное, сорвал одежду.
– В воду, собака, в воду!
Она упала, обезумев от ужаса. Спас тогда её брат Камиль. Он прибежал туда на крики, остановил одуревшего Тимура. Она же, воспользовавшись моментом, побежала раздетая, босиком прочь на улицу, потом к ближайшим соседям. Давай стучать к ним в дверь – ей никто не открывает, она по сугробам – к другому дому, потом – к третьему. Уже окраина.
«Всё, это смерть!» – это последнее, что она помнила, упав без чувств.
Хозяева, увидев её в окно, занесли в дом, растёрли. Хозяйка набросила на бедняжку целых три одеяла. Окончательно очнулась Марьям только утром, хотя она его-то как раз и боялась.
Тем временем братья-садисты подрались.
– Ты понял? – кричал Камиль на Тимура, нанося удары по рёбрам и голове.
– Понял. Буду вторым, после тебя.
– Ни черта ты не понял, – и саданул его по челюсти так, что тот надолго вырубился.
– А, может, и я ей тожа ничего плохого не сделаю, тожа…
Негодяй заулыбался своей беззубой, мерзкой улыбкой. Потом они нашли где-то самогон и помирились. Подумаешь, дело-то семейное…
И над притихшим аулом раздался громкий храп этих страшных тигров.
Через пару дней за Тимуром приехал из райцентра полицейский уазик, уделанный грязью по самую крышу. Приехавшие громко застучали в ворота, намеренно дразнили задремавшую в будке добродушную собаку по кличке Жуфа, а когда поняли, что она их не тронет в силу её добрейшего характера, подошли к самым дверям дома, постучали в окно.
На стук и крики к ним навстречу вышла испуганная баба Гафия.
– В чём дело?– спросила она.
– Здесь такой-то Тимур проживает, он дома?
– Да, – сказала она и повела полицейских к Тимуровой двери, куда все и скрылись.
Марьям, испугавшись людей в форме, тем не менее во все глаза наблюдала за происходившим из окна, как-то связала это с приставаниями к ней и дальнейшей дракой братьев.
Минут через пять вывели в наручниках Тимура. Он плёлся, хромая, низко опустив голову. Синяки и кровоподтёки после драки с Камилем были жуткими. Было видно, что ему трудно дышать. Вдруг он споткнулся и рухнул на землю, за что получил увесистый пинок от конвоиров в бочину, и, вскрикнув от боли, всё же умудрился погрозить Марьям кулаками, обвитыми стальными наручниками.
Марьям отпрянула от окна и закрыла глаза. Она ведь просила у своего синего неба этого и даже больше, ведь она так хотела, чтобы Тимур вообще исчез…
– Куда это его?– спросила она у бабки.
– В тюрьму дурака, за его старые дела, что-то украл, – ответила ей та.
Когда Марьям исполнилось четырнадцать, она попала с подачи уличных соседей и ходатайства школьного руководства аула в детский дом в областном центре. Мол, Марьям истязают и домогаются, что она ходит голодная и раздетая, что отец сидит, а матери у неё нет, бабка Гафия не родная ей, а двоюродная и не справляется с её воспитанием.
Потянулись длинные, однообразные дни детдомовской жизни. Марьям становилась красивой девушкой, хотя по годам была немного угловатой.
Никто в детдоме не любил красоты. Старшие девочки как раз тоже. Они всячески издевались над ней, травили, дразнили «конченой».
Однажды напали на неё в тёмном коридоре. Оглушили внезапностью. Не запомнила лиц из-за этого. Удары по рукам и спине. Слёзы. Ненависть к ней кого-то, про кого и не знала. Кроссовки и туфли. Мелькание. Удары. Голову обхватила руками, защищала. Пол перед глазами. Притворилась, что в отключке. Скрылись потом бегом. Тишина. Трудная дорога до туалета. Надо привести себя в порядок. Холодная вода в лицо. Обтёрлась кое-как полотенцем.