Моя апология

Знаете ли вы, как жалко послужили вы чрез это собственному делу? Я всегда, по делу веры и знания, был уверен, что направлению неверия и противохристианских идей только не следует уступать ничего сколько-нибудь живого и свежего, что, напротив, все такое, будет ли то гуманность, рациональность, либерализм и под., следует, очистив от фальшивых односторонностей, относить именно к области Христовой истины как происшедшее от нее же и составляющее прямую ее собственность, – и тогда неверие или вообще противохристианское направление, только извращающее разумность и свободу, окажется во всем безобразии своей лживости, злости и вместе глупости. Такое самоопровержение этого направления и предначал г. Зайцев в своем ратоборстве против моего юродства. Он с издевкою отнес к юродству такие воззрения, по которым отстаивались живая мыслительность и свежая жизнь и с ними все разумно-либеральное и гуманное. Все это – юродство?! Что же затем оставили вы себе, кроме противохристианских тенденций в нагой уже их фальшивости и нелепости? Славно же вы постояли за дело мысли и жизни в их разумном и свободном развитии! Да, как хотите, но только уж за упрямую и дикую противоразумность ратуете вы, когда для вас юродство – такие речи и мысли: если мыслитель еще не утвердился во Христе, а был бы только не прочь от принятия Христовой истины, когда бы удостоверился в том, что это – действительно истина, то пусть он дело своей мыслительности, с ее самозаконием, ведет не в духе самонравия или произвольности беззаконной, но в послушной верности законам мысли как высшей или строжайше обязательной для него правде. Пусть в сознании, что и у других людей те же законы мысли, какие и у него, мыслитель пускается в разные попытки своей мысли не иначе как в человеколюбивом духе серьезной и крепкой озабоченности по делу и судьбе мысли и за других людей. И таким образом мыслитель и с этим одним предначатием духа здравой мыслительности вступит уже своею мыслию на стезю, несомненно, верного перехода – как из рабского и мертвого застоя, так и из столько подвижной влаемости от разных ветров и брожений мысли (с. 585 и 586). Вы стараетесь и наш православно-народный дух совсем отдалить от всякого движения живой мыслительности и свежей жизни, когда глумливо провозглашаете выходкой юродствующего такой образ мыслей: нужно нашему духу, и в частности нашей мыслителъности, прежде быть хотя бы в бессознательном соучастии Христовой жизненности, чуждой всего рабского и мертвого, – соучастии, выражающемся сначала хоть бы только в инстинктивном отчуждении или отвращении свежей мысли от всего рабского; и уже тогда наш дух и мыслительность могут входить в свет Христов, в живое и сыновнесвободное разумение Его истины. В том, говорит о Христе Боге-Слове св. Иоанн Богослов, вначале и всегда живот бе, и, собственно, уже живот бе свет человеком (Иоан. I, 3), т. е. «в Нем была жизнь, и жизнь была свет человекам» (с. 424).

Коснусь, хотя некоторых, и частностей в отзыве г. Зайцева о моей книге. Они тоже характеристичны и замечательны, особенно по вопросу о русской жизни и мысли.

Так, г. Зайцев издевается как над юродством, между прочим, над моими рассуждениями о самодержавии в России, подкрепляемыми убеждением не слишком или не всегда сочувственного нам, но, кажется, проницательного политического ума (Наполеона III) относительно «необходимости, чтобы императорская власть в России сосредоточивала как можно более в руках одного лица все силы государства» (с. 176 и след.), – также и над моими разговорами по крестьянскому вопросу, устраняющими нравственные поводы ко взаимным недоразумениям и недовольству между крестьянами и помещиками. – Это чем пахнет? Или откуда этот ветер дует и что хочет разнести или развеять из России?! – Это донос или изветец, скажете вы? – Не беспокойтесь – отвечаю на возможность подобного запроса с чьей-либо стороны. От меня только идет один донос к вам же самим, гг. резонеры, считающие юродством слова и приемы простого здравомыслия, – донос на ваше легкое и двусмысленное отношение к делу истины и жизни; другого доноса нет с моей стороны. Издевку лично надо мною или моими рассуждениями странно было бы и несправедливо смешивать с оскорблением самого предмета этих рассуждений. Кроме того, и я также не люблю и считаю не полезным, а вредным благу общественному тот ложный, выветрившийся, подобно мякине, патриотизм, который лицемерно поставляет на вид только одну, и то жесткую, обязательность и пугающий вид власти или льстиво и нечеловеколюбиво провозглашает помещиков «отцами и благодетелями» за то, что они мужика били, и <тому> подоб<ное>. Вы сделали не более, как отнесли, видно, мои рассуждения и разговоры к подобной выветрившейся мякине, которую и хотели бы развеять от нас по чисту полю. Не так ли? Но вы бы, г. Зайцев, вместо беструдной, конечно, насмешки над попавшейся вам на глаза моею фразой: «В поре зрелого возраста», – хотя бы немножко потрудились вникнуть в самые мои мысли о власти и о крестьянском деле. Вы увидели бы, что в освобождении крестьян от крепостной зависимости я вижу и в книге своей, с разъяснением дела, указываю – освобождение и самих помещиков от кабального в разных отношениях положения столь многих из них, именно: от той пустоты, праздности, легкомыслия, жестокости, усыпления всех сил, и проч. и проч., к чему давались поводы и средства преизбытками, ничего не стоящими, и ничего же не стоящими всяческими помыканиями людьми (с. 295). Вы нашли бы (и, с какими бы ни было вашими воззрениями, могли бы оценить это, по крайней мере, со стороны дела, вами дорожимой), что в самодержавии я признаю и в своей книге раскрываю небесный дар, данный нам, русским, по собственной нашей восприимчивости, которую всею историею нашею или самою жизнию мы сами разрабатывали в себе, – дар, священнообязательный для нас всех – и властей и подвластных; это – такой именно дар, в котором открыт и предоставляется нам, но нами, при взаимодействии подвластных и властей, должен быть и воспринят и в нас действовать, – дух Господнего вседержания, правящего нами и всем миром не просто по всемощному Его всевластию, но именно на основании и в направлении бесконечного Его человеколюбия и самопожертвования за нас, за самые даже мятежничества нашей греховности (хотя и без потачки этим последним), с бесконечным доверием нам благодати, но под условием всецелого нашего тому соответствия. Чрез такой образ воззрений – не правда ли? – именно, как пустая мякина, развеваются и непременно рассеиваются по чисту полю те ложные патриотические внушения и заботы, на которые выше указано, равно как своенравные притязания и стремления мечтаний, противных нашей истории и народному духу. Или «Русскому слову», может быть, кажется небесплодным и в жизни, как в мысли, начало ядовитых сомнений и недовольства? Нет, это начало не годится и для жизни, и даже особенно для жизни, в которой без духа бодрого и здраво, трезво уверенного в своем деле, совсем ничего не поделаешь, а только расстроишь и сделанное; в деле мысли тоже, конечно, совершается под заправлением начала ядовитого недовольства и сомнений, – только здесь это бывает большею частию так – a priori, в пустой отвлеченности; совсем другое – ставить самую жизнь, свою и общественную, на карту отравляющих сомнений и недовольства, могущих разрушить или расстроить всякое добро, но решительно ничего создать и благоустроить. Если по этому началу сомнений мы и в жизни, как в мысли, стали бы с г. Зайцевым признавать за «святые и вечные истины» только потребности аппетита и «дважды два – четыре» и под<обное>, то очевидно, много ли доброго и благо-устроительного мы поделали бы в жизни^[14].

Кстати нам теперь поговорить и об умственном скептицизме, порождение которого в русской мысли, или чуть ли и не в общеевропейской, я (юродствуя, конечно) приписываю будто бы, по словам г. Зайцева, «Отечественным запискам». О, други, друга! Такой скептицизм, за который г. Зайцев восстал на меня, пожалуй – и действительно – есть только порождение русской журналистики, хотя в своей книге я еще не имел основания говорить это. Да, г. Зайцев, после того как вы высказались насчет скептицизма в своем отзыве обо мне, я откровенно скажу вам, что вы только слухом слышали, а еще далеко не совсем понимаете, каков западноевропейский скептицизм. Этот последний скептицизм возник в западноевропейском мире и сделался как бы неотразимо присущею силою его мысли – вследствие таких причин. В этот мир, во имя и под видом святой для всех истины, вошла и в продолжение многих веков утвердилась очень многосторонняя и притом сильно деспотическая ложь^[15], которая и въелась во весь склад западноевропейской жизни и мысли. Но в живом человеке, и особенно в таком обширном отделе живого человечества, как западноевропейский мир, неискоренимо живое чутье истины; и при самом обширном и многовековом преобладании лжи, тяготеющем хотя бы на всей области жизни и мысли, во имя самой истины всегда же возможны люди, столько любящие истину и чуткие к живому ее духу, чтобы всею силою своего духа сделать запрос о всем развитии мнимой и самозванной истины: полно, так ли это? И нашлись такие люди; и произошел и вошел в свою силу этот западноевропейский скептицизм, – произошел в глубочайшем своем основании, не от болезненных и блуждающих ядовитых сомнений, но именно от той глубокой веры и чуткой любви к истине, о которой (с возвышением, впрочем, ее и над западными, неизбежными в тамошних обстоятельствах, отравами или скептическими увлечениями многих) посоветовал было я «Русскому слову» говорить русским молодым людям. Посмотрите, каков этот скептицизм – в самом своем действии. Верный своему благородному источнику, этот западноевропейский скептицизм не дозволяет себе терять из вида лучшего даже и в западном духовенстве, односторонность и притязания которого так дорого обошлись всему западноевропейскому миру. «Мы смотрим, – говорит, кажется, авторитетный представитель западного скептицизма (Бокль – в конце V выпуска перевода книги его «История цивилизации Англии»), – мы смотрим на духовенство как на общество людей, которые, несмотря на их склонность к нетерпимости, составляют, без сомнения, часть обширного и благородного учреждения, смягчающего нравы людей, облегчающего их страдания и уменьшающего их бедствия». А относительно истин веры, которые с западной точки воззрения разумеются тоже более или менее односторонне, западноевропейский скептицизм, вне крайности увлечения своего, именно так держит себя, как только прилично и возможно по духу крепкой веры и любви к истине, а совсем не по ядовитым сомнениям. «Мы не посмеем, – говорит тот же, скептически-беспощадный и безуклончивый в самых своих началах, мыслитель, – не посмеем коснуться тех великих истин религии, которые совершенно независимы от духовенства, истин, успокаивающих ум человека, ставящих его выше минутного увлечения и внушающих ему те возвышенные стремления, которые, открывая ему его собственное бессмертие, служат мерою и признаком будущей жизни». Не ядовитыми нахальными сомнениями, как видите, проникнут скептицизм мыслительности Запада европейского. Итак, воля ваша, г. Зайцев, но с западноевропейским скептицизмом ровно ничего не имеет общего напускной ваш скептицизм. Ведь вы смеетесь, как над странным и нелепым для вас юродством, и над таким образом мыслей: Вера в свет истины вовсе не прочь от того, чтобы относительно всего, принимаемого на темную и слепую веру, задавать вопрос: да полно, так ли? Но один и тот же вопрос имеет совсем другой дух, когда его задает отчетливая вера в истину, – это дух, при всей своей энергичности, светлый и мирный, и совсем другой дух и сила в том же вопросе, когда он возникает из ядовитых сомнений, – это дух озлобляющий и отравляющий. И, без сомнения, жесткая и инквизиционная нетерпимость более сродна этому последнему духу, если бы только дать ему простор, нежели светлому и мирному духу всегда свободной (т. е. равно и противорабской, и противодеспотической) веры в истину. Ведь вера в свет истины совсем не то, что фанатический обскурантизм, надевающий на обольщение себя и других личину веры (с. 370).