Моя апология

Но и теперь вот вы советуете мне быть повразумительнее и яснее в своем образе речи, чтобы иметь больший круг читателей. Сами можете судить, что вы, став между читающею публикой и мною такою несветлою для меня средою, как ваши неправые нарекания насчет самого правомыслия моего, – и это в листках довольно официального духовного органа, – вы тоже чрез это слишком поблагоприятствовали умножению моих читателей. Я и без того должен пробиваться сквозь цельную стену, противостоя господствующим ныне направлениям и за то рассчитывая на серьезное и живое мне сочувствие почти только грядущих поколений. – Но грустно и больно, что, когда и западный мыслитель (Гизо в недавно изданной в русском переводе книге его) возвышается, отстаивая против нынешних нападений и отрицаний Христову истину, над духом придирок и партионных споров, даже между протестантством и римским католицизмом, у нас и православные неправо придираются к раскрытию православия.

Довольно о высказывавшейся относительно моей книги духовной мысли. Взгляну и на проявления мысли светской по тому же предмету, в своем роде очень характеристические. Это – в «Русском слове», в библиографических заметках г. Зайцева, за апрель, кажется, 1865 года.

Сущность отзыва о моей книге в «Русском слове» состоит в том, что автор книги обозван просто юродствующим. В каком смысле? В смысле издевки, с какою именно в этом же отзыве говорится о подвиге или явлении юродства. По какому же, по крайней мере, поводу? Нет ли разве в книге моей каких-нибудь признаков того, что я говорю в ней отчасти в форме и с видом юродствующего? Нет, речь в книге от начала до конца идет в складе и характере обыкновенной человеческой речи, без тени приемов юродства: о самом юродстве, когда был случай мне касаться его или когда в целой, небольшой впрочем, статейке рассуждал я о нем, я говорил и рассуждал во имя здравого смысла и в том простом интересе знания и образованности, чтобы не дозволять себе порицать или отрицать что-либо с безотчетностию и самопроизвольностию, которых ныне не дозволяют и башибузукам. Итак, г. Зайцев хотел отличиться только невежливостию и наглостию, рассчитав, конечно, что в данном случае ему не придется поплатиться за это? На такой мысли мне не хочется остановиться по моему личному расположению и даже, если угодно, принципу – смотреть прежде всего на лучшее в человеке: без этого принципа и расположения, мне, пожалуй, не оборониться бы от презрения к людям по поводу испытанных мною наглостей со стороны одних, несправедливостей других, мертвой невнимательности ко всему этому остальных. Чтобы добраться до какого-нибудь дельного или хоть только делового смысла в выходке г. Зайцева, я беру во внимание в характере вообще светской нашей мысли и письменности (не касаясь на этот раз лучшей их стороны) одну жалкую сторонку – по отношению именно к предметам, которым посвящена моя книга. У меня на этот счет отмечены недавние же, очень знаменательные явления, на которые, впрочем, еще не обращается у нас общественное и литературное внимание. Помню, как один наш, очень и очень представительный журнал^[11], поместив у себя одну статью пресловутого Бокля с некоторыми духовными вопросами и довольно религиозными мыслями о смерти и бессмертии, говорит в таком тоне и духе об этой неожиданности для некоторых господ: вот-де мы первые познакомили русскую читающую публику с Боклем, – первые же мы и не поклоняемся ему как общепризнанному божеству: мы всегда смотрели на него как на смертного, каким вот он и оказывается, рассуждая, между прочим, и о духовных предметах и явно склоняясь к верованию в бессмертие и будущую жизнь человеческой личности. По поводу и против этого другой наш журнал^[12], претендующий на еще несравненно большую представительность в России, делает такой блистательный маневр. Он выписывает на свои страницы помещенный в одном из наших духовных журналов перевод одной английской статьи о Бокле, в которой серьезным и «уважающим себя» голосом какой-то ревнитель провозглашает этого Бокля отъявленным, по преимуществу пред другими, безбожником с самого времени, и даже по вине своего домашнего, а не школьного, воспитания. Значит, мол, и Бокль все еще остается в бессмертных, как мы-де всегда его понимали, вопреки недобросовестной неверности ему первого журнала; между тем вопрос по поводу того, что этот человек все же высказался в пользу верования в будущую личную жизнь людей, ловким софистическим движением обойден и тем прибит, едва успев подняться до нашей публики; духовная мысль уважена и довольна; а тенденции светской мысли известного кружка и журнала, усиливающегося задавать свой тон и другим, остаются нимало не тронутыми в своей самоуверенности, как бесспорно принадлежащие представителям европейской мыслительности. Вышло дельце удивительно ловкое! – представителем такого характера и движения светской мысли, и притом представителем горячим, признает себя и действительно оказывается и г. Зайцев: он даже уж слишком всегда забегает в этом вперед других, почему с невольным хохотом приостанавливают его по временам более холодные и серьезные вожаки партии. И вот этому человеку, любящему по-своему потолковать вкось и вкривь о многом, чего сам не понимает, попадается книга с таким дерзким названием: «О современных потребностях мысли и жизни…», и в этой книге заявляются права над человеческою мыслию и жизнию – Самого Господа, с советом притом «Русскому слову» внушать молодым людям за начало в деле истины и знания не «ядовитые сомнения», а живую веру и любовь к истине, хотя бы только стоящую еще не более как за это самое общее и начальное убеждение: есть же истина! Понятно, что естественным и простым движением горячего ревнителя животрепещущей современной мыслительности и свежей жизни было по-свойски остеречь молодых людей (а дело-то было именно о семинаристах) от возможного влияния книги и по-свойски же прихлопнуть ее автора за посягательство на монополию в деле истины новых олимпийских богов. Вникнуть пообстоятельнее в книгу прежде суждения о ней – это уж не в его пылком характере, да и не в его правилах. И таким образом вышло, что написал книгу упомянутого названия юродствующий, – и больше ничего. Тут нет ни особенной невежливости, ни тем более наглости. Это – при известном характере и обстоятельствах светской мысли некоторых, при известном настроении г. Зайцева – совершенно в порядке вещей, в таком же простом порядке, по которому другие, более спокойные и уверенные в деле своей партии, считают за более достойное себя и притом за действующее еще сильнее на чаруемую публику – не обращать внимания на мечтательные попытки, а прочие русские деятели мысли и слова держат себя как люди, которым действительно нет никакого дела ни до чего подобного. Правда, г. Зайцев, по своей пылкости, проговаривается откровенно о многом, о чем другие за лучшее рассудили бы помолчать; но эта самая откровенность и может послужить интересу истины.

Итак, самоуверенные, а все-таки мнимые боги-олимпийцы! Удостойте, хоть для развлечения своего, внять голосу смертного, у которого, однако, вам не удастся ни отнять, ни оспорить небесного огня. (Невольно сходит с пера и шутка, хотя от грусти за дело мысли и слова у русских.) Оставим, впрочем, шутки, даже и горькие, а предложим, по обыкновению, прямо слово здравого смысла и правды. – Вы, господа, стремитесь отстаивать свежую жизнь и живую мыслительность; это, конечно, дельное и достойное сочувствия и уважения стремление, в какие бы крайности ни увлекало оно вас иногда, охотно и с радостию признаю за вами. Но если вы хотите вести свое дело, по этому стремлению, хоть сколько-нибудь – не скажу – трезво и разумно, а просто с какою-нибудь надеждою на успех этого дела у нас в России, – то вы не можете серьезно не озабочиваться тем, как сделать, чтобы и народный наш дух становился на путь живой мыслительности и свежей жизни, а не закосневал на совсем противоположной дороге. Вы сами примечаете и это умеете высказывать беспрепятственно, что в неблагоприятном живой мыслительности и свежей жизни настроении или направлении наш народный дух многими неразумно и рабски задерживается, и притом очень и очень немало, во имя дорогих ему начал православия. Но вот пред вами – человек, стоящий и за начала православия, потому что он говорит о Божественных правах нашего Спасителя над нашею мыслию и жизнию, оправданных Им и всемирною историею, и животворным, просветительным существом и духом Своей истины, и непрестающими доныне фактами Его всевластительства и всеведения^[13], и наконец самою невозможностию без Него поставить выше произвола начала истины и добра, оградить от мечтательности наши стремления к доброму и прекрасному, осмыслить и оправдать отчетливо самые законы и требования разума. Но вместе это – человек, стоящий, на основании самого православия, за свежую жизнь и живую мыслительность, потому что он говорит и вместе твердо по-православному доказывает, что Сам Господь Самим Собою стоит за жизнь нашей мысли и противостоит косному ее бездействию и темноте, что Он Сам дарует и утверждает за нами духовную самостоятельность, что все сколько-нибудь жизненное и свежее, хоть бы только инстинктивное, относится в существе своей свежей жизненности к Его же свету, что, особенно, искренняя любовь к истине и достойная истины строгость и честность свободного исследования принадлежит служению Ему же как истине. Этот человек не усомнился поставить, именно как Христово же, на открытый вид все живое и свежее, все лучшее, и в таком произведении, которое иные православные и не называют, не перекрестясь, – как против какого наваждения: разумею роман «Что делать?» И вообще, если для ревности по православию достаточною порукою за правомыс-лие этого человека, дорожащее всем освященным для нас и благодатию и священною для веры древностию, служит название его от людей века юродствующим, то и обратно, порукою пред самими людьми века, или передовой, как они думают, современности, за действительное и серьезное сочувствие его делу свежей жизни и живой мыслительности служат обвинения его и доныне, против всякой очевидности, в поблажке миру, в противоцерковных побуждениях и проч. И что ж? Вы, без зазрения совести, с издевкою, не затруднились такого человека назвать юродствующим.