Детская жизнь и первоначальное воспитание «моего приятеля» были в домашней семье. Он был любимцем и баловнем и своих родителей, и трех сестер своих, из которых две были его старше, а третья моложе, и даже сторонних людей, имевших какое-либо близкое отношение к этой семье. Чем это объяснить? Что до родных, они были вообще такие любящие, и особенно любящие родственно близких; мальчик же в их семье во все почти время домашней его жизни был один – ему было уже восемь лет, когда родился в семье еще один мальчик. Но это только отчасти объясняет, и то только в его родной семье, особенное влечение к нему; а оно заметно было и в сторонних.

Сколько мне известно, «мой приятель» с самого детства располагал и влек к себе других людей: немножко – своими бойкими дарованиями по ученью, более – своею открытою, добродушною общительностию с другими, более же всего, кажется, тем, что у него сквозь всегдашнюю его скромность и даже боязливость обыкновенно просвечивала какая-то внутренняя живость, какой-то огонек, всегда теплившийся в его душе. Помнится, однажды, еще в отроческом кругу товарищей, когда среди веселого их говора и шума «мой приятель» тихо стоял в уголку, один из них вдруг обратил на него общее живое, веселое внимание. «Смотрите, смотрите, – указывал он на него другим, – как почти каждую минуту вспыхивают у него глаза; вот, вот – ведь это живой огонь». Не все так прямо и ясно замечали этот внутренний его огонек, но все его чуяли; и все, естественно, так сказать, жались к этому душевному огоньку, ведь нравственная наша атмосфера везде довольно сыровата – рады и маленькой живой искре. По этому-то свойству «моего приятеля» у него с отроческих до последних лет, во всяком его положении и обстоятельствах, не скудели задушевные, интимные друзья, друзья не до черного лишь дня; родители, сестры были, еще в детстве его, точно задушевные его друзья. Сам отец нередко рассуждал с своим любимым мальчиком, как с другом; и это делалось как будто и не по снисходительности, нарочно или намеренно спускающейся до детского уровня, – по крайней мере, не по одной такой снисходительности, а порой и по какому-то уважающему расположению к отроку, как к ровне. Мальчик же был удивительно понятлив; читать всякие книги славянской и гражданской печати он выучился, как будто вовсе не учась. Толковать с отцом или слушать, как он рассуждает с умными людьми, – это было наслаждение для странного мальчугана, предпочитаемое им всякой ребяческой игре. Открытое лицо, всегда готовая улыбка, умные детские ответы на вопросы, общежительная откровенность без навязчивости – это были также не отталкивающие, а привлекающие черты. Представьте же теперь такого крошку, чуть видного от земли (рост его был тугой, болезненный, всегда несоразмерно с годами малый), читающим на всю церковь «часы», «каноны», «паремии» и «кондаки», читающим внятно, слышным живым смыслом. Случалось, что и образованный посетитель храма из соседних помещиков заслушивался и симпатично заглядывался на мальчика. А то и в лесу, куда он любил ходить за грибами с своим отцом, этот мальчуган случайно разговорится с попавшимся мужиком и так иногда, сам того не ведая, разогреет его душу, что тот так и заслушается. «Есть в тебе Божия искра», – сказал один из таких лесных слушателей мальчику, расставаясь наконец с ним. А то случалось иной деревенской бабе, зашедшей к отцу его в зимовку с грудным ребенком, заговориться с мальчиком, как Христос любил малых детей, как Он Сам был мальчиком: баба как-то выпрямлялась, черты ее облагораживались, и маленький проповедник с боязливым уважением смотрел на нее, как она, при выходе из дома, глядит и молится на св<ятые> иконы. Родителям его, разумеется, все подобное было сладко.