Годунов. Последняя кровь

Глава 1

По всей Русской Земле летом и осенью 1611-го словно что-то закипало, зашумело из сердцевины, из глубин затаившейся, надолго замолкшей природной или народной души, как будто предвестья близкой природной и народной душевной бури дали о себе знать; какие-то дивные и странные слухи стали распространяться от города к городу, от селения к селению, а слухи и шорохи подхватывал ветер и переносил слуховые поветрия от поля к полю, от речки к речке, от леса к лесу, от сердца к сердцу, от души к душе человеческой. И всё это было естественным глубинным откликом на письма-грамоты, которые рассылал архимандрит Троицкого монастыря Дионисий в низовые города и селения Русской Земли и в которых для набожного народа, ждущего спасения от Великой Русской Смуты через Божию Небесную помощь говорилось:

«Православные христиане, вспомните наконец свою истинную православную христианскую веру… Покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении, стать сообща против предателей христианских, Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разорение учинили они в Московском государстве. Где святые Божии церкви и Божии образы? Где иноки, сединами цветущие? Инокини, добродетелями украшенные, не всё ли до конца разорено и обругано злым поруганием; не пощажены ни старики, ни младенцы грудные… Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам».

Ключевыми словами в разосланных многочисленных грамотах Дионисия были призывы к сопротивлению и борьбе против внутренних предателей христианства, засевших в Москве и Кремле, и против внешних врагов православия, поляков и литвы. Набожный православный русский народ, слушающий и читающий эти грамоты из Троицы с надеждой на молитвенное спасение через Божию помощь, считал необходимым особенным способом очиститься от грехов Русской Смуты и умилостивить Бога великим покаянием и строгим постом. С подачи монахов Троицкого монастыря по всем городам и селениям люди приговорились поститься три раза в неделю: в понедельник, вторник и среду ничего не есть, не пить, а в четверг и пятницу – сухо есть… Так приготовлялся народ русский к великому делу – отпору Смуте в своей многострадальной земле в огромном душевном желании сопротивляться Смуте и подняться на борьбу с внутренними предателями и внешними врагами православного христианства и положить раз и навсегда конец Русской Смуте, разложившей основы народной праведной жизни, сломавшей хребет и скрепы Московского государства…

А что же бояре и дворяне московские, засевшие в Кремле, жаждущие своего спасения не через помощь Небесную Божию, а через «земную помощь» со скорым прибытием в Москву польского войска короля Сигизмунда под началом гетмана Ходкевича? Внутренним русским «кремлёвским предателям» вместе с польскими отрядами Гонсевского, в окружении Кремля и Китай-города казацкими войсками Заруцкого и Трубецкого, была просто необходима воинская и продовольственная помощь гетмана Ходкевича. Но Ходкевич по каким-то причинам задержался с «земной королевской помощью» и подошёл к стенам Москвы только в октябре. Ему даже удалось доставить осаждённому измождённому польскому гарнизону и боярам-предателям незначительную продовольственную помощь. Гетман Ходкевич был опытным полководцем, чтобы чётко и правильно оценить ситуацию в Москве: пожары 15 сентября при бомбардировке Китай-города войсками Заруцкого и Трубецкого практически полностью уничтожили запасы фуража, в первую очередь продовольствия. Гетман разумно предпочёл ретироваться из столицы и отойти на зимовку в монастырскую обитель Рогачёва. Усмотрев в действиях Ходкевича нежелание предоставить «земную помощь кремлёвским сидельцам», бояре-предатели решили направить к королю Сигузмунду новое посольство во главе с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым. Грамота посольства Салтыкова начиналась верноподданническими словами: «Наияснейшему великому государю Жигимонту Третьему и проч. великого Московского государства ваши государские богомольцы: Арсений, архиепископ Архангельский, и весь Освященный собор, и ваши государские верные подданные, бояре, окольничие» (среди подписантов были, разумеется, боярин Иван Никитич Романов «Каша» и юный болезненный стольник Михаил Фёдорович Романов). Потом в грамоте говорилось, что новое посольство Салтыкова отправляется потому, что старое посольство Филарета Романова, как писал сам Сигизмунд, действовало не по тому наказу, который был ему дан, ссылалось с «вором», а также с осаждёнными в Смоленске и другими изменниками.

Только посольство Салтыкова представляло не всё Московское государство, а всего несколько десятков бояр и дворян, запертых в Кремле. Король Сигизмунд, испытывая законную радость от признания его «первыми московскими людьми» государем Московским, в принципе, не имел никакой возможности оказать «земную помощь» своим новым верноподданным и гетману Ходкевичу войском из-за отсутствия в польской казне денег. Это была тупиковая ситуация близкого краха союза предателей-коллаборантов с иноземными польскими захватчиками: гетман Гонсевский, засевший с боярами в Кремле, не имел сил удерживать всю Москву в своих руках, король Сигизмунд не мог выручить Гонсевского и бояр-предателей, а войска Заруцкого и Трубецкого не могли взять Москву с Кремлём.

Но недаром в грамотах Дионисия из Троицкой обители говорилось о скорой Небесной Божией помощи православным христианам и православному Московскому государству: народ призывался готовиться к великому делу освобождения от иноземных захватчиков и внутренних предателей-коллаборантов. Наверное, архимандрит Дионисий угадывал настроение русского православного народа: оно было таково, что в череде поголовных измен и предательств верхов, да и в низах, в казацкой среде, народ был готов всеми своими силами подняться на освободительную борьбу, когда просто обязана появиться новая свежая сила, способная сплотиться вокруг сильных народных организаторов-праведников и военачальников-вождей…

В октябре 1611 года в Нижнем Новгороде была получена грамота Дионисия из Троицкой обители. Грамоту решили прочитать в соборной Спасо-Преображенской церкви. Ударили в большой соборный колокол, несмотря на то что день был непраздничный. Народ в Нижнем понял, что неспроста звонят в соборе большим колокольным звоном. Скоро церковь св. Спаса была забита до отказа местным возбуждённым народом.

После торжественной обедни протопоп Савва Ефимьев перед зачтением грамоты из Троицы, знавший о хождении воззваний Дионисия в Русских землях, обратился к народу с речью:

– Православные христиане, горе нам! Пришли дни конечной гибели нашей. Гибнет наше Московское государство; гибнет с ним и наша православная вера. Горе нам, великое горе. Литовские и польские люди в нечестивом своём совете умыслили Московское государство разорить и обратить истинную веру Христову в латинскую ересь. Кто тут не заплачет? Ради грехов наших Господь попустил врагам нашим возноситься. Горе нашим жёнам и детям! Еретики разорили до основания богохранимый град Москву и предали всеядному мечу детей её. Что нам творить? Не утвердиться ли нам на единение и не постоять ли за чистую непорочную Христову веру, и за святую соборную церковь Богородицы, и за целебные мощи московских чудотворцев… А вот в моих руках грамота властей Живоначальной Троицы, монастыря святого Сергия, которую я решил прочесть вам…

И была прочтена протопопом Саввой грамота Дионисия, призывающая весь народ русский на спасение стольной Москвы и православной веры. Чтение грамоты закончилось великим умилением народа и его обильными слезами. И тут же послышались вопросы встревоженных людей и горестные восклицания:

– Что же нам делать?..

– Горе нам, гибнет государство Московское…

– Как помочь Москве и государству Московскому, если всё уже погибло, казалось бы, без возврата?..

И тут же раздался громкий голос:

– Не всё погибло в Москве. Надо ополчаться и идти на помощь Москве. – Это воскликнул земской староста Кузьма Минин Сухорукий с сияющими глазами, из которых во время чтения грамоты Дионисия пролились на землю обильные слёзы. – Ополчаться надо нам…

Он не стал говорить народу, толпившемуся у соборной церкви, как до этого утром рассказал своим родичам, ещё до колокольного большого звона, что ему несколько раз являлся во сне святой Сергий Радонежский и сурово приказал «возбудить уснувших». И в этот знаковый для Нижнего день св. Сергий явился к нему, земскому старосте, и обязал заговорить «по делу» после прочтения грамоты из Троицы протопопом.

– Православные люди! – обратился Минин к народу громким голосом, твёрдо решив не вспоминать мистические сны, а сразу «выступать по существу дела». – Коли хотим помочь Московскому государству, не пожалеем достояния нашего… Дворы свои продадим… Жён и детей заложим и станем челом бить, искать, кто бы вступился за истинную православную веру и стал бы у нас первым военачальником!.. Дело великое совершим, если Бог поможет…

– А если Бог нам не поможет?

– А ежели, как всегда, дьявол вмешается, – что тогда?

Нашлись и такие возражающие и осторожные люди с «законными» сомнениями. И первым из таких был стряпчий Биркин:

– Откуда ты знаешь, что тебе с твоими призывами Господь поможет? Где гарантии?.. Такое дело больших денег потребует – откуда соберёшь, Кузьма?..

– Я верю, и я знаю: только мы здесь в Нижнем подымемся на это великое дело, другие города пристанут к нам, и мы избавимся от врагов православия… – Кузьма Минин возвысил голос до предела. – Пусть мы сами не искусны в ратном деле, так станем и кличем кликать вольных служилых людей… военачальников сильных и искусных найдём… Только начать надо правильно, с верой в свои силы, в Божью помощь…

– Опять, Кузьма, ты напираешь на Небо, а будь на земле, стой на ней, знай своё место, сирое и убогое… – напирал Биркин. – И не высовывайся, чудак, скажи лучше, а казны нам откуда взять служилым людям?

Минин долго расчёсывал себе затылок, размышляя, что отвечать Биркину. Но ответил с горящим, не тухлым, как у Биркина, взглядом и твёрдым, не терпящим возражения голосом:

– Я убогий с товарищами своими, всех нас две тысячи пятьсот человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей… Брали третью деньгу… У меня было 300 рублей, и я 100 рублей в сборные деньги принёс… И ещё принесу… Так же и вы все делайте…

– Будь так, будь так, как староста сказал, – закричали в ответ люди и начали тут же сбор денег.

И начались частые сходки у Кузьмы Минина, которого все жители Нижнего Новгорода хорошо знали и уважали за деятельный характер, принципиальность, бескорыстие, все были уверены, что в святом деле помощи государству ни одна копейка не пропадёт у земского старосты. Желание послужить великому делу освобождения было так сильно в Нижнем у торговых людей и ремесленников, что сбор «по третьей деньге», то есть по третьей части имущества, многих патриотов уже не удовлетворял: многие жители стали жертвовать в казну ополчения гораздо больше.

– Чего мы тебе доверились, Кузьма? – как бы шутейно спросил Минина один купец, пожертвовавший «по второй деньге».

И пришлось Минину рассказать о своих мистических снах, в которых ему многажды являлся святой Сергий с настойчивым требованием «возбуждать уснувших», пробуждать у них уснувшую совесть и совсем не квасной безликий патриотизм.

Прослышав про это, а может быть, и без всякой связи с мистическими «Сергиевыми снами», однажды к Минину явилась одна вдова и принесла на ополчение огромные деньги, целых десять тысяч рублей. Сказала, как на духу, передавая деньги Минину:

– Я осталась после моего погибшего мужа одна-одинёшенька, нет у меня детей, а родственников тьма, и каждый из них норовит подоить богатую вдовушку. Было у меня от мужа двенадцать тысяч рублей, отдаю тебе десять, а себе оставляю всего две… Как думаешь, староста, муж покойный меня понял бы? Или сторону родичей взял, что с меня деньги тянут, а ни копейки не дали в казну ополчения?

– Понял бы тебя твой погибший супруг, – сказал Минин. – Благодарю тебя за помощь нашему Отечеству, оказавшемуся в беде, славная горожанка Нижнего… А с твоими родичами я поговорю ещё… Кто не хочет давать третью деньгу добровольно, у того мы возьмём всё убеждением и, если надо, силой… Силу иногда на нашей земле тоже надобно применять…

Глава 2

Но прежде чем собирать войско и скликать сильных и опытных ратных людей, надо было определиться с военачальником народного ополчения. Такое великое святое дело, которое началось в Нижнем Новгороде с лёгкой руки Кузьмы Минина, надо было отдать в чистые руки глубокоуважаемого и обязательно совестливого человека. Остановились нижегородцы на князе Дмитрии Михайловиче Пожарском, из многих бояр и князей это была самая верная и надёжная кандидатура. Чуть ли не единогласно решили нижегородцы звать на воеводство великого народного ополчения князя Дмитрия Пожарского, который залечивал тогда свои раны, полученные в Московском погроме, в Суздальском уезде, в селе Мугреево, расположенном недалеко от Нижнего Новгорода. Ратное дело князь знал хорошо, большой воинский талант и мужество проявил при защите Зарайска от Лжедмитрия Второго, в битве под Котлами против атамана разбойничьих войск Болотникова, а потом и в Московском восстании против поляков.

Когда из Нижнего Новгорода послали бить челом к раненому Пожарскому, тот с достоинством отвечал:

– Раны мои не повод отказывать такому высокому обществу. Надо так надо. Всегда рад я послужить своей земле и своему несчастному народу. Буду рад я и за православную веру страдать до самой своей смерти, и пусть эта смерть лучше случится в бою за Отечество православное, чем в безделье на печи. Но у меня есть условие одно к вам…

– Какое условие, воевода? – насторожились нижегородцы. – Говори без утайки, как на духу.

– А такое условие, чтобы вы должны избрать из ваших посадских людей такого человека, который был бы со мною всегда в моём военном деле и ведал бы казной для жалованья ратным людям. Не мне же самому казной заниматься – как, есть у вас такой человек, к чистым рукам которого ни одна ржавая копейка не прилипнет?..

Стали нижегородские послы раздумывать при воеводе, кого бы им выбрать в помощь князю «заведовать казной ополчения», стали шушукаться между собой. Но Пожарский не дал им практически никакого тягучего времени на долгое раздумье:

– Вот что, есть у вас в городе такой человек, Кузьма Минин. Земля слухами полнится. Вот и до меня слухи дошли, он человек совестливый, бывалый, организатор хороший, в торговле проявил себя, уважают его. С него ведь дело великое сбора средств на народное ополчение началось – не так ли?

– С него, с Минина Сухорукого.

– Вот видите, ему такое дело за обычай торгового человека, знающего счёт каждому рублю и каждой копейке. – Улыбнулся князь Пожарский. – У нас с ним разногласий не будет, я думаю. Я наслышан о нём только самого хорошего… К тому же к нему во сны часто святой Сергий Радонежский наведывается… Это тоже хорошо… Мой тёзка Дмитрий Донской недаром перед битвой с Мамаем на благословление к святому Сергию ходил… А мне нужен рядом человек, который во снах со святым Сергием общается напрямую, может, что и мне посоветует…

Когда посланцы к Пожарскому вернулись в Нижний Новгород и рассказали о желании князя видеть рядом с собой Минина, нижегородцы стали бить челом Кузьме, чтобы он потрудился на благо общества, стоял у мирской воинской казны ополчения. Минин поначалу отказывался от такой великой ответственности, но потом согласился с условием: пусть нижегородцы напишут такое общее распоряжение, что ничего не пожалеют для пополнения казны в великом деле освобождения Отечества от иноземных захватчиков.

Весть о том, что из Нижнего Новгорода скоро пойдёт на Москву народное ополчение Пожарского – Минина, быстро разнеслась по Русской Земле, ратные вооружённые силы стали подходить к нижегородцам со всех сторон. Пожарский с нижегородцами рассылал по всем большим городам грамоты народного ополчения, в которых говорилось, между прочим, следующее:

«Теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, идём на помощь Московскому государству. К нам из многих городов прибыли дворяне, и мы приговорили имение своё и дома с ними разделить и жалованье им дать. И вам бы также поскорее идти на литовских людей. Казаков не бойтесь: коли будем все в сборе, то всею землёю совет учиним и ворам не позволим ничего дурного делать… Непременно надо быть вам с нами в одном совете и на поляков вместе идти, чтобы по-прежнему казаки не разогнали бы нашей рати…»

В призыве грамот «не бояться казаков» всё же проскальзывала теневая сторона обращений: робели ополченцы перед казаками, побаивались смелые воины второго народного ополчения вместе со своим опытным военачальником Пожарским лихих казаков из первого ополчения…

Эти грамоты читались повсюду на мирских сходах, город сносился с городом через грамоты, собирались народные деньги на «всеобщее народное ополчение». Опять, после неудачи первого ополчения Ляпунова, собиралась на бой Русская Земля своим более организованным вторым народным ополчением Пожарского и Минина. О серьёзности намерений его вождей говорило хотя бы то, что ополченцам сразу же при выходе из Нижнего Новгорода было роздано жалованье: сотники и десятники получили по 50 рублей, конные дворяне – по 40 рублей, остальные – по 20 рублей. Вожди второго ополчения знали, что для ведения войны потребуется денег гораздо больше, чем собрано и роздано ополченцам, потребуется осторожность обращения с деньгами при понимании непреложного факта, что не только поляки – враги Москвы, но и казаки, и предатели-коллаборанты, засевшие в Кремле, – из той же породы опасной и злодейской…

Поляки и предатели-бояре, прознав о сборе второго ополчения в Нижнем и скором выходе его на «священную битву» с врагами Москвы, начали уговаривать патриарха Гермогена, чтобы тот написал в Нижний Новгород и запретил его организаторам поход на столицу. Были долгие и мучительные уговоры изменников, самыми активными из которых были «первый боярин» Мстиславский, «златоуст-Каша» с нечленораздельной речью – Иван Никитич Романов, мол, ты, патриарх, должен изменить опасную для них ситуацию в корне:

– Ты же не хочешь нового пролития русской крови, останови их, нижегородцев, запрети им идти на Москву…

Но сломить изменникам патриарха, склонить на свою сторону никак не удалось. И удастся ли – вопрос из вопросов. Ответ на вопрос изменников Гермогена был твёрдым и непреклонным:

– Да будет милость Божия над ними, идущими на Москву, и от нашего смирения благословение… А на изменников пусть изольётся великий гнев от Бога… А от нашего смирения да будут прокляты московские окаянные изменники в сем веке и в будущем…

Суровое проклятие стойкого патриарха распространялось не только на боярина Ивана Кашу Романова и других «первых бояр», преуспевших в изменах и предательствах, но и на юного стольника Михаила Романова, активного приспешника польских оккупантов. Льстивые «романовские летописцы» наверняка записали бы им в подвиг «борьбу с поляками», если бы Иван Никитич Романов и Михаил Фёдорович с матушкой заперлись у себя на подворье и носа оттуда не высовывали. Но все Романовы и их многочисленные родичи сидели кто в Москве, кто в самом Кремле, влившись в боярскую массу предателей-коллаборантов, не конфликтуя с польскими оккупантами по поводу лошадиной туши или снопа овса. Были бы конфликты Романовых с поляками в Кремле, то было отражено летописцами и свидетелями, – только Романовы жили с поляками «душа в душу».

Кремлевские предатели и Романовы в их числе в январе 1612 года рассылают в ответ на грамоты народного ополчения грамоты «московских бояр», где обличались князь Трубецкой и казацкий атаман Заруцкий:

«Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвой на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье… Ездят от них из табора по городам беспрестанно казаки, грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан, боярынь и простых жён берут на блуд, девиц растлевают насильством мучительским, церкви разоряют, иконы святые обдирают и многие скаредные дела на иконах делают, чего ум наш страшится написать… А мы прихода большого войска королевича Владислава ожидаем с радостью… Сами можете рассудить, что Московское государство усмирить и кровь христианскую унять можем только королём Сигизмундом и сыном его Владиславом…»

Пугая народ русский большим польским войском Сигизмунда и Владислава, бояре ничего не приукрашали, говоря о зверствах и бесчинствах казаков Заруцкого и Трубецкого. Только в грамоте «московских бояр» ничего не говорилось о заточении с их ведома в темнице патриарха Гермогена, противящегося боярскому предательству, бьющегося из последних сил за веру православную. Ничего не говорилось о том, что «первые бояре» с польскими оккупантами обрекли несокрушимого старца-патриарха на голодную смерть в темнице… А московские летописцы отметили, что патриарх Гермоген погиб голодною смертью уже 17 февраля 1612 года, всего через месяц с небольшим после написания грамоты «московских бояр» православному русскому народу. Погребли патриарха без подобающих его сану церемоний, тайно в Чудовом Кремлёвском монастыре.