– Художнику мой поклон! – стараясь обратиться к Святославу с почтением, сказал новенький и протянул руку для рукопожатия.
– Здорóво! – дежурно ответил Святослав, нехотя повернув голову в сторону мужчины.
– Узнал?– подмигнув Святославу, спросил тот.
– Бор Борыч… – удивлённо воскликнул Святослав. – Рад тебя видеть! И ты оказался здесь?
– Да, дорогой мой Художник, опять и снова, как двадцать с лишним лет назад попадаю в объятия этих милых стен. Ну, поделись со своим старым корешем, как здесь лежится и мечтается?
– Здесь, хочу тебе сказать честно, очень хорошо думается, – зевая, протянул Святослав.
– Это точно, в таких местах только и остаётся – постоянно витать в думах о прошлом, которого не вернуть; о настоящем, которого нет; и о будущем, до которого вряд ли когда доживёшь. Выходит, думай не думай, а финал, как всегда, предопределён уже давно. Это факт, – поучительно произнёс Бор Борыч, подкрепив свои слова направленным вверх указательным пальцем.
– А ты, я смотрю, каким был раньше мыслителем, таким и остался, – подметил Святослав.
– Ты это во мне правильно усёк. Обо всём мечтательно я любил и люблю по-прежнему очень… очень поразмышлять всегда, – довольный такой оценкой своей личности, сказал «мыслитель».
– И что здесь ещё хорошо, так это то, что никто этого не может запретить, – сказал Святослав, решив поддержать своего давнего знакомого.
– Это точно… – подтвердил Бор Борыч и неожиданно перевёл разговор совсем на другую тему: – Слушай, гениальный мой Художник, а вы тогда с Николаичем здорово всё провернули.
– О чём это ты? – уставился на него Святослав.
– Я ведь, понимаешь, тогда весь ваш в раздевалке разговор с Николаичем слышал от начала до конца. Но всегда молчал об этом, потому что Николаича очень уважаю, а тебя, Художник, за твой талант ценю – не каждый может такие портреты писать. Я до сих пор храню свой портрет в молодости, что ты меня тогда на зоне изобразил. Таких «фотографов» я ещё на своём веку не встречал и потому «Виват гениям!»
– Ну и…? – насторожился Святослав.
– Не дыши так резво… и сбрось напор, потому что я сейчас мыслю не о том, о чём ты подумал. Я сейчас о другом. Надо сейчас, полагаю, отметить нашу встречу, так сказать, – предложил Бор Борыч. – То есть не мешало бы нам с тобой вместе пожрать…
– А не хочешь ли ты таким тонким способом за своё молчание кое-что с меня сейчас поиметь? – сурово предположил Святослав.
– Не-е-е… Ведь всё это было в прошлом. А посему я по своей жизни знаю, что, кто станет ворошить старое, никакой выгоды никогда не получит. Поэтому я сейчас не то, что хочу взять с тебя, а наоборот – вполне любезно предложить кое-что просто так.
Святослав невольно засмеялся:
– Ты, я смотрю, совсем праведный стал.
– С юмором «у нас», видно, всё в полном порядке, но вот в другом у тебя туговато… Понимаешь, ты художник, конечно, отменный, а вот с ходу чужие мысли читать пока, к сожалению, ещё не научился. Куда здесь тебе до меня. Даже самого простого моего намёка понять сразу не можешь.
– Ну, тогда давай, просвети меня… – настойчиво попросил Святослав.
– Ладно, просвещаю. Хочу сказать о нежности моей души в знак признательности вас ко мне обоих за доброе ко мне отношение. Понимаешь, Художник, после тебя Валентин оберегал меня на зоне, как своего. Это не оттого, чтобы я молчал, нет. Просто Николаич по природе любит и умеет быть нужным, когда это необходимо, – и не спеша продолжил своё подробное повествование об одном важном случае из его жизни на зоне:
– Однажды под вечер Николаич, к своему удивлению, заметил меня, сидевшим и плачущим в его, так можно сказать, личной каптерке на зоне. Понимаешь, я как-то не один раз был свидетелем на зоне разговоров о Николаиче и все, как на духу, признавались, что он, не по статусу своему на зоне, добрый. Он часто один на один, кто к нему обращался, помогал успокоиться. Вот и я пошёл тогда к нему – мне очень тогда жить не хотелось. От этой своей собачьей жизни мне так вдруг захотелось зарыдать, что, забыв страх, что он за это меня по головке не погладит, я и решил направиться к нему в его личные апартаменты, чтобы никто на зоне не видел такой слабости моей.
Сначала, когда он к «себе» вошёл и увидел там меня, я заметил, что он на меня сразу рассердился. Но когда увидел мой портрет в молодости в моей руке, что однажды ты мне нарисовал, взял вдруг в свои руки и долго сравнивая меня с рисунком, сказал: «Ты был настоящее когда-то дитё, а теперь – целая уже детина». Я тогда в ответ на мою характеристику признался ему с какой-то ребяческой наивностью, что в детстве не такой я был, как сейчас. И как на духу признался потом ему, что я так сейчас себя веду во взрослой своей жизни потому, что таким способом прячусь от того настоящего, что во мне осталось ещё. И тогда, как сейчас помню, Николаич вдруг неожиданно, выслушав меня, подошёл ко мне близко, по-отцовски меня обнял и мило потом предложил, мол, пойдём Бор Борыч, пожрём лучше – составь мне компанию и заодно вдвоём с тобой про жизнь потолкуем.
Ну, а потом, с огромным аппетитом потрапезничав, через полчаса, смотрю, и настроение стало приходить у меня в норму, и сразу же опять мне жить захотелось. В общем, вдоволь у него поев и поговорив с ним по душам, я бесповоротно зауважал Николаича, – красноречиво закончил основную часть своей речи Бор Борыч и добавил: – Так что я сейчас тоже буду заниматься усердно и настойчиво твоим пищеварением. У меня с этим делом как всегда только высший класс, где бы и когда я ни сидел. В этом приятном деле у меня особый дар – добывать поесть себе то, что мне угодно. Мне всегда это удаётся очень легко, потому что это благо я делаю для своего желудка с особой любовью, так как в противном случае он может закапризничать, а это чревато для всеобщего моего здоровья, так как больным быть в своем цветущем возрасте никак не желаю.
– Бор Борыч, как ты красиво и поэтично это всё произнёс, – решил похвалить своего друга Святослав.
– Я этим ещё раз констатирую и особо подчёркиваю, что гениальность не одному тебе дана – другим тоже. Я правильно свой вывод резюмирую? – завершил Бор Борыч свою затянувшуюся речь тоном, категорически не приемлющим отрицательного в свой адрес ответа. Спускаясь затем медленно к реальной обстановке, он загадочно похвастался: – А сейчас я вам, дорогие мои, такую живописную картину на столе изображу, что вмиг слюнки потекут.
Исполненный чувством собственного достоинства, он медленно взглядом обвёл камеру, а потом вдруг артистично произнёс с величественно-благодетельной щедростью:
– Сегодня я всех угощаю!
Потом, раскрыв свой изношенный вещмешок, начал, словно из волшебного ларца, выкладывать оттуда на общий стол всевозможные в своём разнообразии деликатесы, в том числе чёрную икру и красную рыбу, доселе вряд ли виданные в этих стенах, судя по заворожённым взглядам обитателей камеры.
Заметив, как один из сокамерников то и дело испуганно переводит взгляд с накрывающегося как скатерть-самобранка стола на дверь камеры, Бор Борыч вежливо попросил: – И, пожалуйста, не надо так любовно и нежно созерцать двери – я обещаю, что во время нашего уютного пиршества нас дёргать никто не будет.
– Да, Бор Борыч, с тобой не соскучишься, – заметил Святослав и, блаженно улыбаясь от созерцания столь искусно «нарисованного» и благоухающего аппетитными запахами вкусного «полотна», добавил: – Голодным здесь сегодня, благодаря тебе, чует моя душа, не останется никто.
– Ты, Художник, ещё не полностью, несмотря на то, что долго друг друга знаем, мог распознать во мне щедрость моей души и парение фантазий. Ну, как я и с какой проникновенностью произнёс своё приглашение к столу? – напрашиваясь на комплимент, наигранно воскликнул в финале Бор Борыч.
– Это настоящее чудо! Ты фокусник, маг и чародей! – наперебой стали выкрикивать сокамерники, поддерживая его доброжелательный настрой.
– Так-то вот! – удовлетворённо произнёс Бор Борыч и встал ненадолго в позу Наполеона. С трудом сдерживая свои аппетиты, все дружно принялись за угощение, изредка поглядывая на него с благодарной улыбкой.
Причина способности Бор Борыча всегда и везде добывать всё без труда кроется в том, что как бывалый зэк, он имел полезные связи во многих тюрьмах и зонах, а благодаря своему острому уму и умеренной хитрости умел ладить почти со всеми. Научившись по жизни очень хорошо разбираться в людях, он мог точно и без ошибок определить кому, где, как и когда угодить. Благодаря таким способностям, он пользовался уважением не только в кругу криминальных авторитетов, но и у некоторых работников тюрем и лагерной «верхушки». Поэтому везде, где бы он не появлялся – в тюрьме или на зоне, у него всегда был свой снабженец хорошей еды и даже выпивки. Как у истинного ценителя гастрономических изысков, у него, в отличие от многих «сидевших», всегда был при себе набор личных столовых принадлежностей, включающий в себя, как у каждого настоящего аристократа, безупречной белизны кружевную салфетку. Вот и сейчас, прежде, чем приступить к трапезе, он неспешно заправил свою салфетку за горловину робы, что заставило всех присутствующих удивлённо переглянуться между собой, и со знанием дела принялся за еду. После паузы, заполненной доставлением желудку «удовольствия», Бор Борыч с ленцой поинтересовался у Святослава:
– Слушай, я до сих пор не могу всё же «въехать», как ты здесь опять вообще оказался – в этих местах?
– После, как ты знаешь, того моего побега, у кума на службе, конечно, возникли очень большие неприятности, – начал неторопливо Святослав.
– Да, ты тогда, действительно, много шума на зоне наделал, – высказался, перебив его Бор Борыч. – Тогда начальника лагеря с треском на следующий же день с работы турнули.
– Так вот, продолжаю дальше. Откуда я мог знать, что он, через столько времени, встретит меня опять. И где ты думаешь? – Святослав выдержал многозначительную паузу: – В глухой тайге.
– Ну и, конечно, тебя вновь опять захомутали, – догадливо дополнил Бор Борыч Святослава.
– Наверное, судьбой так мне предначертано, иметь волю только на чуть-чуть.
– Ничего не скажешь – печальный факт, – поддержал Бор Борыч своего по жизни тюремного попутчика.
– Зато, попав снова в руки нашего доброго правосудия, я опять свиделся с тобой, чему безумно очень рад.
– Слушай, Художник, ты, я смотрю, тоже заговаривать начинаешь, как я, поэтично, – с юмором произнёс Бор Борыч, а потом, после паузы, осторожно начал переводить разговор на другие «рельсы».
– Слушай, Художник, я хочу, посоветоваться с тобой, то есть спросить об одной «штуковине». Но ты можешь не отвечать на этот мой странный вопрос, если не будет желания. Понимаешь, недавно не на шутку я увлекся одной интересной наукой.
– Какой же? – поинтересовался Святослав.
– Тьфу ты, только что в голове было… Опять забыл её название. Но, ладно, бог с ним, с этим названием. Это не очень то сейчас и важно. Здесь важно другое: я стал интересоваться очень и очень серьёзно всякими там необычными и таинственными явлениями.
– Да ты, я вижу, дяденька, самый настоящий мистик, – усмехнулся Святослав.
– Что это за слово новое такое? Объясни, хотя это сейчас тоже не главное.
– А что же, вообще, тогда для тебя сейчас главное? – глядя пытливо на собеседника, спросил Святослав.
– Главное, что я об этом думаю постоянно – даже во сне. А когда утром открываю глаза, то начинаю в это не только верить, но и чувствовать.
– Ты это, Бор Борыч, смотри, осторожнее с этим делом. Так недалеко и до дурдома дойти, когда тебе начнут потом вдруг однажды черти всякие мерещиться, – шутливо улыбнувшись, предостерёг его Святослав.
– Понял, значит, на что я намекаю.
– Пока нет.
– Ну, тогда для таких, как ты, задаю свой вопрос прямо. Ты там, в своей тайге, лешего видел? Никогда не поверю, что ты, живя в такой глуши более двадцати лет, не увидел его, – высказал конкретный вопрос Бор Борыч, глядя в упор на Святослава в ожидании ответа.
– Ах, вот ты это про что… – протянул Святослав.
– Что, видел? – не унимался Бор Борыч.
– Слушай, Бор Борыч, если ты и впрямь хочешь увидеться с ним, поезжай тогда туда сам и своими глазами увидишь своего лешего, если, конечно, с ним встретишься, – шутливо отнекиваясь предложил Святослав.
– Художник, не уходи от ответа. По глазам вижу, что ты что-то утаиваешь, – ещё больше нажимал Бор Борыч. – Меня не проведёшь.
Святослав, пристально поглядев на него, ненадолго замолчал, а потом, словно мысля вслух, проговорил:
– Если я тебе сейчас скажу «нет», ты никогда не уймёшься и всё-таки заставишь меня что-нибудь придумать или сочинить. А если же я сейчас, наоборот, скажу, что видел – ты тут же решишь, что я вру и заставишь меня признаться, что я пытаюсь тебя провести. Так что, Бор Борыч, я даже и не знаю, что тебе сейчас и сказать.
– Ну и хитёр же ты, Художник. Хочешь таким способом спокойненько выкрутиться?
– Я ничего такого не хочу. Это всё твои только лишь выдумки, – ответил Святослав, пристально глядя в лицо собеседнику, а потом, хлопнув его по плечу и с улыбкой подмигнув ему, неожиданно начал: – Ну ладно. Так и быть. Тебе, как своему бывалому солагернику и товарищу Бор Борычу – человеку не продажному и надёжному, хочу признаться, как на духу, если бы не он… то… Короче, не окажись он в нужный момент в нужном месте, то от меня бы одни лишь кости остались. Хочешь – верь, хочешь – нет, но это – чистая правда. И ещё одно к этому вопросу добавлю. До самой смерти этого, как ты называешь его, лешего, я, после того, как был им спасён, жил у него в пещере; когда же он умер, я его, как полагается, похоронил. И звали его Никита. Вот всё, что я тебе хотел сказать об этом человеке. Больше ничего нового тебе не скажу.
– Выходит, ты единственный на этой земле человек, кто с ним разговаривал и даже, по твоим словам, умудрился у него побывать в гостях?
– Нет, не я один, а со своим сыном, как ты говоришь, гостил у него.
– А сын откуда? – удивился Бор Борыч.
– С неба упал…
Услышав такой простоватый ответ, Бор Борыч, отмахнувшись рукой, вскочил со своего места и заговорил, смеясь:
– Вот теперь действительно можно кое-кого назвать больным, но только не меня, а тебя, друг мой ситный… И поэтому я с этого момента решил не выслушивать дальше твой бред… так как сейчас ты такое начнёшь выдумывать и всякую ахинею нести… про своего лешего, про бога, и про всяких там инопланетян… после чего меня действительно пора будет забирать в дурдом.
В ответ на такую реакцию Бор Борыча Святославу только и осталось покачать головой, сказав:
– Я же тебе говорил, что ты никогда мне не поверишь.
– Да какой дурак в такое поверит? Если бы сказал, что, мол, видел его только чуть-чуть, то поверил бы. А то загнул – и в гостях в пещере у него был, и на его похоронах был, и даже вместе с каким-то со своим придуманным на ходу сыном, который ещё к тому же с неба, видите ли, упал. Если это, действительно, так, как ты говоришь, с сыном случилось, то как он тогда тебя не раздавил, когда на тебя с неба падал.
– Дорогой Бор Борыч, если ты такое начал выдумывать обо мне, я и вправду лучше посплю, – сказал Святослав и стал укладываться на свою койку.
– Теперь и я, думаю, скоро смогу заснуть – байки про своего лешего и про всё прочее в твоей жизни усыпят меня крепче снотворного. Какой же ты, Художник, оказывается, отменный фантазёр, – охарактеризовал собеседника слегка обиженный Бор Борыч.
Святослав улёгся на свою койку и, дождавшись, когда Бор Борыч замолчал, вполголоса тихо проговорил:
– А ты отменный получился у меня слушатель.
– Признайся честно, что всё это ты выдумал? – никак не унимался Бор Борыч.
– Ну, конечно же, Бор Борыч, это всё я действительно выдумал. Ты правильно меня понял, – решив, что ему проще согласиться с этим утверждением, чем доказывать обратное, спокойно ответил Святослав.
– Я с самого начала об этом догадывался, – обрадовался Бор Борыч.
– Теперь не будешь больше у меня ничего выпытывать? – спросил Святослав.
– Не буду, обещаю. Лучше буду книжечки про всяких там леших почитывать.
– Обязательно почитывай. Там тебе подробно истинную правду откроют, – улыбнувшись сам себе, заверил собеседника Святослав.
– Хочешь, я потом и тебе дам кое-что об этом лешем почитать, – предложил Бор Борыч.
– С огромным удовольствием прочитаю. Спасибо за интересное предложение, – поблагодарил Святослав и отвернулся к стене, показывая всем своим видом, что хочет спать.
Лёжа на жёсткой тюремной койке, Святослав, как ни странно, вспомнил сейчас именно тот случай, после которого его жизнь покатилась по наклонной.
Тогда, в молодые ещё годы, Святослав работал при церкви, реставрируя иконы. Свою работу он считал очень интересной и добросовестно выполнял её, пока однажды не познакомился с одной милой девушкой, которая ему очень понравилась и которая, как ему показалось, ответила взаимностью на его чувства. Постоянно думая о ней, он медленно терял голову, не в силах сосредоточиться на своём любимом деле и часто устраивая себе выходные. В один из вечеров она попросила Святослава помочь её братьям. Нужно было вернуть «свежесть» принадлежащим им иконам. Передавая иконы на реставрацию, братья предупредили, что иконы очень дорогие и попросили обращаться с ними как можно бережнее. Как с родственников своей, как думал наивно Святослав, невесты, он с них, конечно, не стал требовать оплаты. Его смутило только то обстоятельство, что иконы были в очень хорошем состоянии и, на его взгляд, не требовали доработки. Но он не мог отказать своей любимой девушке в её просьбе и взялся просто немного «подчистить» образа. Чтобы успеть выполнить работу в срок, он взял иконы домой. Через несколько дней они внезапно пропали. Вместе с ними исчезли и те иконы, что принадлежали церкви.
Тут объявились «братья» с требованием вернуть иконы или же заплатить за них. Такая безысходная ситуация омрачилась ещё и предательством его девушки, которая насмешливо заявила в его адрес, что эти парни вовсе ей и не братья, равнодушно признавшись Святославу, что он ей глубоко безразличен, а нужен был лишь для того, чтобы провернуть задуманное вместе с сообщниками дельце с иконами.
И даже после откровенного признания любимой девушки Святослав не мог поверить в то, что что она могла быть связана с преступниками, и поэтому не стал заявлять о краже в милицию из боязни причинить ей неприятности. Обратиться в милицию он не мог и потому, что «братья» угрожали ему расправой с его родителями. Ему ничего не оставалось, как выкрасть деньги у матери, чтобы расплатиться с ними. В итоге произошло непоправимое: нелепая гибель отца по вине Святослава и, как следствие, срок на зоне.
Глава 13
Побег из больницы
На кровати, освещённой с улицы блёклым светом фонаря, лежала женщина лет пятидесяти, забывшись в тревожном сне и держа у своей груди куклу-мальчика. В ночной тишине в ритм капель дождя за окном слышалось её прерывистое дыхание. Внезапно она застонала, крепко прижимая куклу к груди, как будто живого ребёнка, словно пытаясь всем своим телом защитить его от какой-то угрожающей ему опасности. Через некоторое время она внезапно проснулась, настороженно огляделась по сторонам, ещё сильнее прижимая к себе куклу, и тихо заплакала. Через некоторое время она успокоилась и вновь погрузилась в свой тяжёлый, беспокойный сон. Вот уже более двадцати лет, вспоминая о самом дорогом ей человеке – сыне, она начинала вести себя таким странным образом. В такие моменты она отчётливо, словно наяву, видела перед собой полные ужаса широко раскрытые глаза своего маленького сына. Такими они были буквально за мгновение до авиакатастрофы.
Такое поведение женщины давало повод считать её умалишённой, но она не была сумасшедшей, нет. Только в минуты наивысшего пика тревоги она действительно находилась у той границы разума, переступив которую вряд ли смогла бы вновь возвратиться в своё прошлое и вспомнить до мельчайших деталей произошедшую с ней и её сыном много лет назад трагедию, которая в один миг изменила её жизнь. И только материнское чутье, подсказывающее, что её сын жив, и фанатичная вера в это удерживали её на этой хрупкой грани, не давая лишиться разума. Эту женщину звали Юй Лоу…
Утром в комнату к Юй Лоу как обычно вошла горничная – женщина средних лет, чуть полноватая, с добрым и открытым взглядом. Войдя, горничная присела на край её кровати, посмотрела на Юй Лоу и приятно улыбнулась. Так она делала всегда, пытаясь успокоить свою хозяйку, для которой она, можно без преувеличения сказать, была не только горничной, но и нянькой. Прибрав в комнате, она помогла Юй Лоу встать с постели, умыться и привести себя в порядок. Затем, покормив свою подопечную завтраком, нянечка помогла лечь ей обратно в постель, уложила рядом куклу-мальчика и направилась к выходу. Эта добродушная горничная-няня была коренной москвичкой и очень давно работала прислугой при китайском посольстве. Её доброе и внимательное отношение к Юй Лоу, которая была супругой посла, сделало эту женщину членом их семьи. Благодаря её неустанной заботе состояние Юй Лоу оставалось стабильным.
Прикрывая за собой дверь и взглянув напоследок ещё раз на Юй Лоу, она невольно отметила, что, несмотря на тяжёлые переживания по поводу потери своего единственного сына, эта пятидесятилетняя женщина по-прежнему оставалась красивой. После ухода горничной, Юй Лоу нежно прижала куклу-мальчика к груди и стала её качать, умиротворённо и радостно улыбаясь. Так она не улыбалась ещё никогда. В её глазах вновь сверкнул огонёк душевной радости, притаившейся слишком глубоко внутри. Возможно, её материнское сердце подсказывало ей сейчас, отбрасывая даже малейшие в том сомнения – её сын жив. Поэтому она была сейчас так спокойна и как-то по-особенному – с надеждой на светлое будущее – улыбалась.
Приблизительно в это же самое время, когда ночь ещё не встретилась с утренним рассветом, наш пострадавший в неравной схватке Кузьма мирно спал в палате одной из больниц Москвы, куда его привезли недавно Джулио и Всеволод. То ли от плохого сна, то ли от сильной боли Кузьма вдруг застонал – сначала тихо, а потом всё громче. Пронзительный неприятный визг автомобильных колёс, донёсшийся в это время с улицы через окно, разбудил его. Открыв глаза, он привстал с койки и удивлённо стал оглядываться по сторонам. Когда шум стих, парень встал, подошёл к окну, печально посмотрел на звёздное небо и, вернувшись обратно, в задумчивости сел на свою койку. Медленно просунув руку в карман своей пижамы, он вытащил оттуда газету с фотографией Святослава. Убедившись, что газета в целости и сохранности, Кузьма улыбнулся и положил её обратно в карман. Затем он проверил, лежит ли по-прежнему под матрацем его одежда и убедившись, что всё на месте, лёг довольный на койку и вскоре опять заснул…
В больнице он находился несколько уже дней, но никак не мог привыкнуть к этой незнакомой для него обстановке. Не соответствующее общепринятым нормам поведение вновь прибывшего пациента показалось вначале, как медперсоналу, так и другим пациентам, несколько вызывающим и дерзким, но уже через некоторое время на его странности перестали обращать внимание, приняв его как человека со своими причудами. Заметив, что этот молодой человек, несмотря на нестандартное поведение, радушен и улыбчив, к нему и вовсе стали относиться с почтенным уважением.
Надолго запомнилось всем первое появление Кузьмы в палате. Когда медработники попытались забрать у него его повседневную одежду, выдав ему взамен, как полагается, больничную пижаму, он среагировал непредсказуемо: быстро отскочил к стене и стал дико, по-медвежьи рычать, показывая всем своим видом полную готовность в любой момент наброситься на того, кто сделает попытку к нему подойти. Чтобы не нарушать спокойствие и безопасность соседей по палате, решили оставить одежду у него. Газету, которую он ни на секунду не выпускал из рук в этот момент, тоже не тронули. Лечащий врач – немолодой уже мужчина и, вероятно, с большим жизненным опытом – сразу по-человечески проникся к этому парню какой-то особенной симпатией. Интуитивно понимая причину его действий, врач в виде исключения позволил ему несколько отступить от больничных правил. Мягко похлопав Кузьму по плечу, он по-доброму извинился перед ним и пообещал, что больше ему не причинят неудобств. Почувствовав в словах доктора добропорядочность, Кузьма, впредь встречаясь с ним, смотрел всегда на него с огромной благодарностью.
… Во сне Кузьма увидел полный отчаяния от страха взгляд своей мамы перед тем, как он вдруг потерял её, ощутив в то последнее мгновение её крепкие объятия. О событиях той давней авиакатастрофы часто рассказывал его отец – Святослав, когда сын спрашивал его о том, почему рядом нет мамы. Будучи мальчиком впечатлительным и с хорошо развитой фантазией Кузьма настолько реалистично создал в своём воображении происходящие в тот момент события на борту горящего самолёта, что видел их во сне, как действительные события, отчётливо врезавшиеся в его память.
Вот и сейчас, в очередной раз пережив во сне ужас того страшного в его судьбе момента, Кузьма со страшным душераздирающим криком, перешедшим в устрашающий звериный рёв сорвался с постели и, словно загнанный зверь, стал метаться по палате. Соседи по палате мигом проснулись, испуганно глядя на парня. На шум быстро сбежались медсестры. Заметив, что парня колотит от необъяснимой мелкой дрожи, они позвали дежурного врача, которым, к счастью, оказался его лечащий врач. Кузьма неожиданно с умоляющим взглядом бросился к нему. Этот трогающий до глубины души взгляд измученного неволей существа был так красноречив, что доктор, поняв всё и без слов, слегка обнял Кузьму и тихо сказал:
– Я, дорогой мой парень, тебя прекрасно понимаю, но, прости – тебя надо ещё чуточку подлечить. Поверь, я тебе хочу только добра, хотя твоё стремление скорее быть на воле мне понятно.
Стоящая рядом медсестра заметила:
– Слава богу, потихоньку дрожь начинает отходить от него.
Выслушав доктора, Кузьма, наконец, еле заметно улыбнулся и опустил глаза.
– Это у него произошло от какого-то сильного во сне волнения. Видимо, ему приснился очень страшный сон, отчего он до сих пор не может в себя прийти. В обычной жизни такое происходит тогда, когда человек с ослабленными нервами неожиданно теряет очень близкого ему человека, – постарался объяснить доктор состояние этого парня…
После слов доктора Кузьма поднял голову и в знак согласия часто закивал головой, глядя на доктора полными слёз глазами, а потом развернулся и быстро направился к своей кровати. Изредка всхлипывая от еле сдерживаемого плача, парень переоделся и аккуратно сложил на стул больничную пижаму.
«Таких никогда и ничем не удержать, если они что-то решили», – глядя на Кузьму, только и успел подумать про себя доктор, как Кузьма ещё раз посмотрел на него, а затем, молниеносно быстро сделав несколько прыжков, оказался у раскрытого окна и, не мешкая, в один момент выпрыгнул через его проём на улицу. Все испуганно бросились к окну, полагая, что парень, спрыгнув с третьего этажа, разбился, но тут же удивлённо замерли, наблюдая, как тот, крепко взявшись одной рукой за толстую ветвь растущего под окном дерева, схватился другой рукой за следующую ветку и так, перебирая руками, с грациозной ловкостью рыси начал стремительно спускаться вниз. Наконец, мягко и бесшумно спрыгнув на землю, он посмотрел наверх, отыскав глазами окно своей палаты, и застыл на миг в благодарном поклоне. Потом резко повернулся спиной к зданию больницы и, не оглядываясь, побежал прочь.
– Видимо, ему ничего другого не оставалось делать, – произнес доктор, изумлённо глядя вслед удаляющемуся парню, который скрылся вскоре из виду.
Убежав из больницы, Кузьма вновь привыкал к прежней свободе. Потеряв счёт времени, он долго блуждал в хаотично выбранных направлениях, пока, наконец, не оказался на какой-то окраине, где в сравнительно тихом уголке одного из парков, он мог немного успокоиться и настроиться на новый этап поисков отца, то есть спокойно обдумать, как поступить ему дальше в ситуации, когда нет даже малейшей надежды на удачу.
Такое состояние растерянной беспомощности знакомо, вероятно, многим. Даже домашние животные – наши меньшие братья – начинают беспомощно и тревожно метаться из стороны в сторону, неожиданно потеряв своего хозяина. Особенно у собаки в подобной ситуации начинается паника – у неё как будто земля уходит из-под лап, и она пытается во что бы то ни стало отыскать своего хозяина. Хорошо, если собака находит хозяина, к радости обоих, но бывают и печальные исходы – не найдя хозяина, зверь начинает от бессилия и переживаний слабеть, а затем умирает от тоски часто на том месте, где они расстались.
Конечно, кто-то может возразить против такого сравнения домашних животных с человеком. Но, нам кажется, что оно всё-таки здесь уместно по причине того, что чувство тревоги знакомо и им. Вот и Кузьма оказался в похожей ситуации: в поисках своего отца он уже давно находится среди чужих людей, которые живут своими заботами, а он, попав поневоле в общество, правил которого не понимает, оказался в растерянности, не представляя, как быть дальше, что окончательно загнало его в тупик.
От безысходности и беспомощности своего положения он готов был заплакать, но в очередной раз сдержался, следуя совету отца, который часто говорил, что «слезами ничем себе не поможешь – ищи спасения в людях».
Смысл этого изречения Кузьма понял будучи подростком, когда в один из обычных летних солнечных дней они с отцом отправились в тайгу за ягодами. Святослав, как обычно, шёл по тропинке впереди, а Кузьма, держа небольшую дистанцию, – позади. Минуя густые заросли молодых, растущих в ряд, ёлочек, мальчик заметил натянутую между покрытыми мягкими иголками веточками паутинку, покрытую мельчайшими капельками росы. Лучи солнца, отражаясь от дрожащих росинок, переливались всеми цветами радуги – красками первозданной чистоты и глубины.
– Папа, смотри! – обратился он к отцу, заворожённо глядя на эту красоту.
Святослав обернулся и, увидев эту неповторимую игру цвета в капельках росы, улыбнулся и, достав из нагрудного кармана блокнот и карандаш, начал делать набросок с натуры. Он часто делал подобные эскизы во время походов в лес, а возвращаясь в избушку, аккуратно завершал рисунок уже с помощью красок. Этими красками его обеспечил Фёдор, который по привычке русского человека, брал всё и всегда с запасом, и поэтому даже по прошествии нескольких лет после его гибели, запас красок по-прежнему не иссякал. Делая на этот раз набросок, Святослав по привычке размышлял о жизни вслух: