Разрушилось полжизни: выгнали с занятий, лишился друга.
А педагог наш по рисованию хороший мужик был, отходчивый. Приклеил голову Артемиде и сказал Вовке: «Скажи корешу своему, пусть приходит на занятия, ну, разбил не убил, дело житейское». Вовка мне передал, но, увы, больше не пришлось мне туда ходить. Жаль, мир потерял великого художника.
Из тех же времён помню такой странный эпизод. Захожу в конце учебного года в школьную библиотеку, чтобы взять на лето что-нибудь почитать, и вижу, сидят наш школьный библиотекарь вместе с учительницей младших классов, перед ними две кучи учебников «Родная речь», они берут из одной пачки по учебнику, открывают его на странице с фотографией Ленина и Сталина, сидящих на скамеечке в парке, и ножницами, очень аккуратно вырезают изображение Сталина и перекладывают книжку в другую пачку. Интересно было то, что на обратной стороне был текст, и в этом тексте образовалась дырка. Я спросил: «А зачем вы это делаете?». Они посмотрели на меня молча и продолжили. Такая вот примета времени. Еще год или два нам попадали в руки эти библиотечные книги с дырками.
Есть одно воспоминание очень, очень важное для меня. Здесь сделаю маленькое отступление, скажу, что я человек неверующий в общепринятом понимании. Я не верю в чудеса, творимые высшими существами, в божий промысел. Отчего это произошло? Я родился и вырос в семье атеистов, получил естественно-научное образование. При этом я понимаю, что существует множество загадок, которые человек не может объяснить, но знаю, что мир познаваем, мы находили и будем находить ответы на вопросы, поставленные нам природой, сделав очередной шаг в нашем познании мира, открыв следующую дверь в неведомое нам, мы начинаем постигать и решать новые задачи, о которых мы не знали и не представляли, что они перед нами возникнут. Но их решение приведёт нас к очередной закрытой двери, то есть мир и непознаваем, в смысле непознаваем до конца. Но чудес в нём нет, есть непознанное, которое мы иногда считаем чудом. Кто-то называет это чудо Богом. Поэтому мы и не можем доказать его наличие или его отсутствие. Одни просто верят в сияющую истину и стоят, склонив головы, перед её сиянием, другие верят в путь, который ведёт к истине, и идут к нему, кто-то всю жизнь, кто-то делает всего несколько маленьких шагов. Я из тех, кто верит в необходимость пути, и даже пытался чуть-чуть продвинуться по этой дороге, как преуспел, не мне судить.
Но при этом считаю, что все существующие канонические религии нужны, полезны и должны присутствовать в современной жизни людей. Причин тому множество, и перечислять их не вижу смысла, мне кажется, это понятно всем. У человека верующего есть ещё одна опора, посох, помогающий ему в его пути по тонкой тропинке жизни над бездной смерти (не помню, у кого прочитал, но образ хорош), есть свет в душе. Я был бы рад, ежели бы у меня в душе тоже тлела такая лампадка, но теперь ничего уже не исправить. Тем не менее я надеюсь, что и у людей религиозно беспристрастных, то есть неверующих тоже зачастую горит в сердце свой маленький огонёк, зажжённый любовью к родителям, близким, друзьям, музыке и книгам, науке и искусству, к хорошим людям, всему живому, к природе, к памяти своих предков. Любовью к Родине. Духовность и религиозность – это не синонимы, то есть это не одно и то же, несть числа примеров бездуховности людей, сугубо верующих, и наоборот, но это и не антонимы. Но в детстве я был юным ленинцем, воинствующим атеистом, и когда к нам приехала из деревни моя вторая бабушка, мама моей мамы баба Маша, я стал рьяно её перевоспитывать, доказывая, что Бога нет. Ходил за ней хвостом и всё долдонил, долдонил, что Бога нет, Бога нет, допёк окончательно. Баба Маша была не шибко грамотна, но в обращении деликатна, спокойна и явно не хотела обидеть меня, недотёпу, но и оскорбить свою веру согласием со мной не могла и однажды спокойно, с каким-то участием ко мне ответила: «Ну, у вас в Москве, может, Бога и нет, а у нас в деревне Бог есть», – в голосе её было столько спокойной уверенности в своей правоте, что мне даже не пришло в голову продолжать что-то доказывать. Интересная мысль, если задуматься.
В нашем районе, до переименования он назывался Дзержинским, было много заводов. Рано утром, часов в семь, они начинали подавать гудки о начале рабочего дня. Самым громким был гудок ближайшего к нам завода «Калибр», но он не был первым, они начинались где-то вдалеке, приближались, звучали со всех сторон, сливаясь и рассыпаясь, нарастая и стихая. Тут не поспишь, минут пятнадцать они от сна отгрызали, надо было вставать в школу. Когда их отменили в классе четвёртом или пятом, я был рад, да и стало как-то спокойнее. Мама, уже когда мне было лет тридцать, рассказывала, что гудки напоминали ей о войне, один из её страхов, когда мы были совсем маленькими, был такой – вот начнётся война, а как я с вами двумя успею до метро добежать? В случае войны, а предполагалась она уже с Америкой, все станции метрополитена становились основным укрытием от атомной бомбы.
Я по природе очень влюбчивый. Был. В третьем классе мне нравилась девочка одна, звали её Наташа Фесенко. Она была красавицей и умницей, и училась на отлично, и была нормальной, общительной, живой девочкой. Но я свою влюблённость никак не проявлял, так любовался ей издалека, не понимал, что и как я должен предпринять. Как-то в четвёртом или пятом классе Наташа после уроков спросила меня: «А ты где живёшь?» – «В девяносто девятом». – «А я в сто третьем, слушай, нам по пути, пошли вместе». – Была весна, мы шли вдоль трамвайных путей по узкой асфальтовой дорожке, обходя лужи, иногда на мгновение тесно прижимаясь боками, пропуская встречных прохожих, разговаривали ни о чём. Наташа как-то сбоку, искоса поглядывала на меня, как будто ожидая от меня чего-то, а я не понимал. Тогда она вдруг попросила мой портфель на секундочку, я, недоумевая, отдал, она взяла его в левую руку и пошла с двумя портфелями в руках. Я попытался забрать, но она не возвращала, хохотала надо мной, уворачивалась, ну, не драться же мне с ней, так мы и дошли с ней до моего дома. Здесь она спросила, где мой подъезд, зашла со мной, мы стояли, и она долго не отпускала ручку моего портфеля.
На следующий день история повторилась, но портфель ей я уже не отдал. Она попыталась отобрать его у меня, мы повозились, похохотали, и так она провожала меня неделю или чуть больше. А я так и не догадался взять её портфель, проводить до дома. Видно, время моё ещё не пришло. На тот момент все мои увлечения носили очень книжный характер. Я тогда читал приключенческие романы «Айвенго» Вальтера Скотта, «Последний из могикан» Фенимора Купера, их герои сражались за своих возлюбленных, спасали их из плена, но портфели их не носили. А мне не хватило мозгов проводить её, просто помочь девочке, которая мне нравилась, донести тяжеленный баул до дома.
В классе у нас были братья-двойняшки Лёшка и Витька Корзухины, и, потеряв друга, я довольно быстро стал приятельствовать с Лёшкой. Они родились в один день, но Лёшка на одну минуту раньше и на основании этого справедливо утверждал, что у него, как у старшего брата, существуют определённые преференции. И, бывало, гнобил своего младшего брательника, заставляя трудиться на себя. Витёк сопротивлялся, иногда доходило и до драки, но Лёха всегда брал верх. Забавно, но он действительно выглядел постарше, был пошире, посильнее, лучше учился. Если случались в классе какие-то разборки, в которых Витёк огребал, он звал на помощь Лёшку, и тот, как правило, наводил порядок. Он был один из самых крепких парней в классе, сильнее был только Славка Серебрянников, с которым они оба дружили. Где-то в начале нашей дружбы я подрался с Витькой, физически он был мощнее меня, да и значительно крупнее, я был, может быть, чуть пошустрее. В детских стычках того времени проигрывал тот, кто струсил, отказался от драки, сбежал. Сцепились мы около «Калибра», рядом с каким-то сквером, огороженным невысоким металлическим заборчиком. Дело было зимой, оба были в зимних пальто, поэтому удары по корпусу практически не ощущались, а по лицу мы оба не били, наверно, не хотелось рассориться окончательно. Недалеко Лёшка играл в хоккей с теннисным мячом со Славкой, изредка кто-нибудь из них подходил и говорил: «Да заканчивайте, пошли играть», – но мы продолжали. В какой-то момент Витька прижал меня к ограде, за счёт большей массы ему это было несложно, обхватил и стал поднимать, я потерял равновесие, он перехватил поперёк, помог себе коленом и перевалил меня через забор. В этот момент подошёл Славка, увидел, что меня перекинули через забор, и от смеха сел в сугроб. Витька обессиленный стоял, счастливо празднуя победу, но рано он собрался это делать, я уже перелезал обратно. Я-то сил не тратил на перекидывание партнёра, отдохнул, пока он корячился с переброской, вдобавок обозлился, что за неспортивное поведение. Соскочив на землю с заборчика, я с разбега кинулся на Витька, не успев сгруппироваться, он рухнул на спину, я завалился поперёк него, стараясь не дать ему вывернуться, но он и не пытался это делать, обессилили оба. Славка уже не хохотал, а как-то тонко выл от смеха, прибежал и Лёшка и, поняв, что происходит, свалился хохоча рядом со Славкой. В итоге Славка, как наш постоянный спортивный арбитр, сказал: «Ничья», – нас вытащили из снега, и мы пошли на дрожащих ногах играть все вчетвером. Ребята они были нормальные, не зловредные, приятельствуя поначалу с Лёшкой и Витькой, я подружился и со Славкой (Станиславом), мы корешили до восьмого класса. Он был парень высокий, крепкий, подвижный, занимался спортивной гимнастикой, единственный ребёнок в семье.
Жили они на втором этаже двухэтажного здания, стоящего в первой линии домов по проспекту Мира, в трёх или четырёхкомнатной квартире в пяти минутах ходу от школы. Дом их сильно отличался от рядом стоящих деревянных изб, первый этаж, насколько я помню, был кирпичным, второй, не помню точно, но, скорее, бревенчатым, в нём располагались шесть или восемь квартир и парикмахерская.
Чтобы попасть к Славке, надо было, пройдя сквозь арку, свернуть налево, войти в дощатый подъезд и подняться по скрипучей деревянной лестнице. Массивная входная дверь квартиры, с толстым слое утеплителя, обитая чёрным дерматином, простёганного струной не пропускала не холод ни звуки. Во время моего первого визита я не сразу разобрался, как оповестить о своём прибытии, стучать по двери оказалось бесполезно. Безрезультатно подёргав за дверную ручку я стал разглядывать старорежимные врата и увидел высоко закреплённый по центру небольшой диск с вертушкой, на котором была надпись «прошу повернуть», что я и осуществил. Реакции на мои действия не было, собственных звонков я не услышал и я стал крутить вертушку в надежде, что когда-нибудь она сработает. И она сработала, распахнувшаяся дверь чуть не снесла меня с лестничной площадки, из-за двери выдвинулась разъяренная бабка, которая схватила меня за шиворот и рявкнула: «Ты что тут делаешь?» – Я полузадушенно пропищал: «Славу можно?» – «Ты чего это хулиганишь? Одного звонка ему мало». – Я что-то стал гундеть в своё оправдание, но её это мало убедило. Славку она всё же позвала, но ко мне ещё долго относилась с недоверием. Иногда днём после уроков мы со Славкой шли ко мне домой, играли на шашечной доске в «Чапаева», болтали о том о сём, бывало, я днём заходил к нему, бабушка его, как правило, была дома, но тёплые нотки в её голосе при моём появлении появились не раньше, чем через полгода. А в тот день, перешагнув через порог, я оказался в большом помещении, являвшемся одновременно прихожей и кухней. Сквозь открытые двери можно было видеть две комнаты, стены которых были завешаны картинами до потолка. Различные фигурки, застывшие в неожиданных позах, стояли на тумбочках и на полу. Подойдя к одной из картин, Славка, ткнув пальцем в голозадого пацана, лежащего в группе загорающих у реки ребятишек, сказал: «Это я, меня батя нарисовал», – Славкин отец был художником. Мне запомнилось чучело, которое он смастерил из тушки белки, подстреленной на охоте, изготовленное им настолько достоверно, что казалось, что она просто застыла на мгновение, увидев человека, и сейчас умчится по стене. До революции весь дом принадлежал Славкиному прадеду, там, где сейчас парикмахерская, была лавка, в которой торговали какими-то художественными изделиями, изготовлявшимися членами его семьи и наёмными работниками, жившими в этом же доме. После революции всё национализировали, попросту говоря, отобрали, оставив им квартиру, в которой они сейчас живут, да и её-то дали только потому, что у прадеда была очень большая семья. Один из его родственников – двоюродный Славкин дядя, жил с женой и дочкой в одной из квартир этого дома. С момента экспроприации в 1918 году, перейдя в собственность новой власти, строение властью этой никак не обслуживалось и не ремонтировалось, и все работы по ремонту жильцы выполняли сами, или нанимая работников. На тот момент, когда я там появился впервые, в районе вовсю уже шло капитальное строительство, техническая возможность подключить дом к системе канализации была, и жильцы обращались с просьбами, но ответ был один: «Воду холодную вам дали, и радуйтесь, а канализацию к вам тащить нецелесообразно, скоро под слом пойдёте». «Скоро» это затянулось лет на тридцать. Поэтому две общих уборных дома являлись каким-то образцом изощрённого издевательства над жильцами. Уборные, каждая из которых представляла собой стандартный дачно-уличный сортир с дыркой в полу невысокого подиума, были расположены одна над другой в щелястой дощатой пристройке, которая была сооружена над выгребной ямой. И внизу, и наверху было по две кабинки. Для того чтобы продукты жизнедеятельности посетителей сортира второго этажа не валились на головы визитёров первого, кабинки второго этажа были смещены относительно кабинок первого на глубину подиума, а на первом этаже выстроена сплошная стенка аккурат за спинами посетителей, но. Доски порассохлись, и жильцам первого этажа, находящимся в кабинках в тот момент, когда начиналось прицельное бомбометание с трёхметровой высоты, пусть и за стенкой, кстати, чахлой, приходилось не очень. Вдобавок всё это сооружение было какое-то шаткое и ненадёжное, и в ветреную погоду у находящегося в позе орла посетителя туалета возникали ощущения, что он может реально стать воздухоплавателем и если не орлом, то канарейкой в клетке, которая в любой момент может улететь вместе с клеткой под напором ветра. Впрочем, всё это домыслы, дом вместе с сортиром благополучно простоял до сноса в шестидесятых годах.
Свободное время мы под активным Славкиным влиянием проводили в подвижных играх. Ему надоело ходить в секцию гимнастики, но привычка и необходимость физической нагрузки побуждали его к постоянному движению, и он выдумывал всякие игры, в которые активно вовлекал нас. Играли в футбол, когда у кого-то из нас появлялся мяч и необязательно футбольный, у них было загадочное свойство пропадать, иногда их забирала или портила местная шпана, просто резали ножами, почему-то им не нравилось такое наше времяпровождение. Зимой играли в хоккей теннисным мячом или шайбой, так как коньки были только у половины нашей команды, гоняли в ботинках или валенках на асфальте или снежном насте. На льду играли крайне редко, не было смысла – скользко, да и льда, в смысле льда игрового, было мало. Но были и другие игры. Любили играть в «Чижика», который был хорош тем, что инвентарь для него можно было изготовить своими руками. Собственно, необходимы были чижик, который можно смастерить из деревянного четырёхгранного бруска длиной сантиметров шесть-восемь, остругав его концы под угол сорок пять градусов, и биты игроков. Для биты годилась любая доска длиной сантиметров сорок, главное сузить её на конце, чтобы удобно держаться. Для игры на асфальте рисовался мелом квадрат – база или кон, чижик клали в центр, разыгрывающий игрок бил по оструганному по угол краю бруска, брусок взлетал в воздух, и игрок, располагая плоскость доски параллельно земле, бил по чижику, подбрасывая его вверх столько раз, сколько сможет, а затем с силой отбивал его вбок. Как можно дальше от кона, базы. Дальше играющие поочерёдно пытаются возвратить чижик на место, у каждого одна попытка. Игрок должен был также, как и разыгрывающий, поднять чижика в воздух и затем одним ударом вернуть его в базу, если это не удавалось, это делал следующий игрок, и так по кругу, пока не доходило до разыгрывающего. Разыгрывающий имел фору, количество его попыток было равно числу подбрасываний чижика, какое ему удалось получить при розыгрыше. Играли в салки, прятки.
Костяк нашей команды составляли четыре пацана – Славка, Лёшка, Витька и я. Когда собирались заняться футболом или хоккеем к нам вливались ребята из класса, или мы примыкали к чьей-то игре. Обычно я заходил за Славкой, и мы вдвоём шли за Финтрусами, Лёшку и Витьку в классе с лёгкой Славкиной руки звали Финтрусами или Финтами за тягу чего-то намутить или нафинтить. Жили они недалеко от школы в отдельно стоящем деревянном доме, располагавшемся на небольшом приусадебном участке с парой яблонек и несколькими грядками с зеленью. Клочок их земли был огорожен забором из штакетника высотой в человеческий рост, в котором была калитка, запирающаяся на какой-то хитрый запорчик изнутри. Помню осенью, в мой первый визит с нами произошла такая история. Мы подошли к калитке и стали звать Лёшку и Витьку, но отклика не было, тогда Славка сказал: «Никогда до них не докричишься, с ними постоянно так, полезли», – он забрался на забор, спрыгнул вниз и пошёл по направлению к дому. Я повторил его действия и в небольшом отдалении последовал за ним. Когда он был практически на пороге, из дверей дома выскочила высокая, плотная, но подвижная женщина и начала хлестать Славку какими-то мокрыми тряпками, где ни попадя. Славик повернулся и стал, как заяц, хаотично метаться по участку, но она просчитывала его перемещения и постоянно доставала своим тряпьём. Видя такие дела, я добежал в три прыжка до забора, перемахнул через него и стал оттуда наблюдать за происходящим. Славка поменял тактику и начал накручивать круги вокруг дома, здесь его истязательница уступила, перестала справляться с предложенным темпом, оторвавшись от неё на приличное расстояние, Славка кинулся к забору и, перелетев через него, остановился, глядя на меня с растерянным видом. Женщина, потрясая пучком коричневых тряпок в руке, запыхавшаяся, но полная готовности покарать злодеев, подбежала к забору, набрала воздуха в лёгкие, глянула на Славку и сложилась пополам от хохота. Она смеялась так, что у неё не было сил стоять на ногах, ухватившись за забор, сквозь смех она еле выдавила: «Славик, а я тебя не признала», – отхохотавшись, она открыла калитку, обняла Славку за плечи, сказала: «Пошли, извините, ребята, к нам третий день шпана какая-то лазит за яблоками, больше грядок натопчут, чем яблок нарвут, вот я и обозналась, – глянула на пучок тряпок, которые держала в руке: Ну вот, придётся заново чулки стирать, вы пока идите яблочек нарвите, я сейчас ребят позову», – больше мы через забор к ним не лазили, кричали, свистели, но из-за ограды.
В шестидесятых годах начали прятать в трубу речку, протекающую рядом с заводом «Калибр», для чего на пустырь между Калибровской улицей и улицей Годовикова привезли и складировали железобетонные трубы и кольца большого диаметра, метра два или три, и мы стали ходить туда играть в салки на трубах. Занятие это было весьма непростое и довольно рискованное, иногда расстояния между трубами были такими, что, недопрыгнув, можно было изрядно приложиться о трубу или соскользнуть и изрядно ушибиться при падении. И недопрыгивали, и соскальзывали, и горько плакали от боли и обиды проигрыша, но всё равно приходили и с азартом носились, перескакивая с трубы на трубу. Трубы эти зачем-то охраняли, была построена маленькая будочка, в которой сидел сторож. Он поначалу пытался нас гонять, но, поняв всю безнадёжность своих действий, прекратил свои потуги по наведению порядка на вверенном ему объекте.
Года через три речку упрятали под землю, усадебка, в которой жили Корзухины, пошла под снос, а их переселили в одну из построенных неподалёку хрущоб – панельный четырёхэтажный дом. Им на четверых выделили двухкомнатную малогабаритную квартирку с совмещённым санузлом. Один раз, возвращаясь вчетвером с прогулки, мы решили подшутить над матерью Лёхи и Витька. Поднялись к ним на этаж, взяли Лёшку на руки, Славка, как самый здоровый, тащил один, взяв его за ноги, а мы с Витьком держали руки и голову. Позвонили, когда мать открыла дверь, внесли его вперёд ногами в узкий коридорчик и, держа на руках, стали объяснять, что ничего страшного, он просто ударился, когда упал, но сейчас придёт в себя. Лёха лежал безмолвный, трагично закинув голову. Мать их обмерла, побледнела, прислонилась к стене, держась одной рукой за горло и ничего не спрашивая у нас, только глядела на Лёшку. Тут он начал ржать, а мы за ним – шутка ведь удалась, но смеяться долго нам не пришлось, её лицо исказила такая гримаса гнева, что мы, недолго размышляя, просто разжали руки, уронив Лёшку на пол, и галопом ломанулись вниз по лестнице. Славке повезло меньше, ему надо было как-то перебраться через распластавшегося на полу Лёшку, пока он продирался к выходу, ему неплохо прилетело по спине и затылку, а уж Лёха собрал всё, что не досталось нам, мы слышали его вопли, заворачивая за угол дома. Наутро в школе братья гордо показывали синяки на спинах и руках.
В том микрорайоне, где проживали финты, мы познакомились со многими пацанами, играли вместе в футбол или во что-нибудь, иногда любили пошкодить, и, бывало, наши шкоды носили довольно жестокий характер. Помнится, заиграв футбольный мяч до такой степени, что на покрышке половина швов разлезлась, мы думали, как его можно ещё использовать, и один из наших новых приятелей, Витька Медведев, предложил вытащить из него камеру и набить кирпичами. Идею приняли, выдернули камеру, напихали битого кирпича, вынесли и положили на дорогу, сами картинно расположились неподалёку на площадке, изображая игроков в футбол, и стали ждать. Через пяток минут подъезжает «Москвич», останавливается перед мячом, потом вылезает водитель, мы кричим: «Мужик! Подкинь мячишко», – попался ушлый, поднял руками, всё понял, подошёл к мусорному баку и кинул в него нашу заготовку. Не прокатило, не поленились, достали мяч, всё повторяем, ждём. Подъезжает ещё машина, выходит водитель, разбегается и бьёт по мячу. Далее он сидит на асфальте и корчится от боли, мы ржём. Затем мужик встаёт, материт нас, грозя мордобоем, забрасывает мяч в кусты и уезжает. Мяч извлекается из кустов, и всё повторялось дня два. Закончила наши игры мать финтрусов, придя к нам на площадку и сообщив, что через полчаса с воспитательными целями сюда придут с кольями люди, которых мы покалечили. Нас как ветром сдуло, и в футбол мы на этой площадке не играли до следующего лета.
Время ползло в школьных хлопотах, а в районе начали массово готовить к сносу деревянную застройку от школы до Огонька. Людей выселяли, дома стояли пустыми, но ещё целыми, у нас открылись удивительные возможности для игры в прятки, фактически в нашем распоряжении был не дом, не квартал, а плотно застроенное домами пространство между двумя улицами на расстоянии десяти минут хода. Практически все дома были добротной дореволюционной постройки, многокомнатные со светёлками в мансардной части, с печками различных видов, чуланами, бытовками во дворах. С тыльной стороны между домами были узенькие проходы, так что можно было пройти от Огонька до школы, не выходя на улицу. Там было интересно находиться, ходить смотреть на фрагменты старого быта, которые переезжающие в новые дома жители не сочли нужным забрать с собой в новые квартиры: угольные утюги, в печах старая чугунная и глиняная посуда, подшивки дореволюционных журналов, какие-то поломанные китайские ширмы, щипцы и крючки непонятного назначения, бронзовые дверные ручки, которые явно не предназначались для тех дверей, к которым они были прикручены, продавленные манерные диванчики с порванной обивкой и много всего такого, не встречавшегося в нашей жизни. Но играть в прятки там было невозможно, сколько бы нас не пришло после того, как во́да начинал счёт, все разбежавшиеся прятались так, что найти кого-нибудь не представлялось возможным, надо было обойти весь массив застройки. А если ты вдруг кого-то находил, то было нереально оповестить играющих о том, что в игре новый во́да и надо начинать снова. Вдобавок Славкина мать обнаружила у него на пальто какое-то нежелательное насекомое – то ли вошь, то ли клопа – и запретила ему играть в этих домах, а как без Славки?
Во дворе одного из соседних домов, там, где рыбный магазин, построили для детей дошкольного возраста площадку с песочницами, всякими детскими лавочками и грибочками и огородили её невысоким сплошным заборчиком полуметровой высоты. Песочницы и грибочки нас не заинтересовали, но у заборчика по верху был прибит пятисантиметровый брус, который позволял ходить по нему как по гимнастическому бревну, без опасения свалиться с высоты. Славка, как бесспорный лидер во всём, что касалось подвижных игр, придумал правила игры в салочки на этом заборе. Регламент этот точно уже не помню, но помню, что, если тебя догоняли, но ты успел добежать до угла, можно было спрыгнуть, обежать догоняющего тебя по земле и бежать в обратную сторону. Это давало небольшую фору в связи с тем, что развернуться быстро поначалу было для всех нас проблемой. Первоначально мамаши, гуляющие с детьми, пытались нас спровадить, но, убедившись, что особых хлопот мы не доставляем, перестали обращать на нас внимание. В итоге мы так натренировались на нашем заборчике, что на уроке физкультуры при освоении гимнастического бревна наша четвёрка продемонстрировала такое мастерство, что у физкультурника свисток изо рта выпал. А вот со мной произошёл конфуз: я так развыпендривался, что гимнастическое бревно, как известно обладающее изрядным норовом, вильнуло у меня под ногами, и я грохнулся на него пузом и причинным местом. Сполз с него, держась руками за ушибленный орган, и вприпрыжку поскакал к скамейке под дружный хохот пацанов и сочувственные взгляды девочек. Они-то понимали, для кого я там пускал пыль в глаза.
Не обошли мы своим вниманием такие игры, как расшибалка (расшибец) и пристеночек. В расшибалке на асфальте наносилась черта, за ней рисовали небольшой полукруг (кон), куда стопкой выкладывались монеты, решкой вверх – ставки игроков. На расстоянии шести-восьми шагов наносилась на асфальт вторая линия, с которой игроки бросали свои биты, целясь в кон. Если ты попадал в кон и выбивал монеты из кона, то они становились твоими, если нет, первым начинал игру тот, чья бита ложилась при броске ближе к черте. Играющий первый удар наносил по стопке монет на кону, стопка рассыпалась, и, если хоть одна монета переворачивалась с решки на орла, игрок бил поочерёдно по монетам, стараясь перевернуть каждую с решки на орла до тех пор, пока это ему удавалось, после первой ошибки игру продолжал следующий игрок. В качестве биты можно было использовать металлический диск или монету. Почти у всех нас в качестве бит были медали отечественной войны с отломанными кольцами для крепления к колодке. Награды были в каждой семье, а мы тогда не понимали их стоимости, цены крови и пота наших отцов и матерей, и жизней их товарищей, которые недошагали, недожили, не увидели своих возможных детей и внуков. У кого не было приличной биты, играли стальной шайбой или просто пятачком. Все перевернувшиеся монеты игрок забирал себе как выигрыш. Игры эти были незаконными, поскольку играли на деньги, а играть на деньги государство разрешало только себе, поэтому увидавший участкового или милиционера кричал: «Атас, хапок», – стоящие близко к кону хватали деньги, все разбегались в разные стороны. Встречались где-нибудь невдалеке, в укромном месте, вспоминали, на какой стадии игра была прервана, кто сколько хапнул с кона, и раздавали деньги всем игравшим. Бывали потери, но в целом деньги не жилили, это было западло.
Играли для разнообразия в пристенок, но реже. Игра эта требовала наличия стены, а там, где стены, там прохожие и прочие зеваки и соглядатаи.
В целом в расшибалку мы со Славкой чаще выигрывали, выиграв, если было ещё не поздно, шли в школьный буфет, покупали пирожки с повидлом или миндальные пирожные. Буфетчица обычно ворчала на нас, откуда мы берём такие деньги, копеечные и двухкопеечные монеты частенько были расплющены и изуродованы до неузнаваемости. Славка-то играл из спортивного интереса, жили они зажиточно, и мелочишка на расходы у него всегда была, а я таким образом добывал себе карманные деньги.
Здоровое времяпровождение, имея в виду подвижные игры на свежем воздухе, весьма органично повлияло на моё понимание главного и неглавного в жизни, я полностью завязал с какой бы то ни было работой, носящей формальный характер, в частности, с пионерской и любой другой общественной деятельностью, и перестал себя запаривать учёбой. Уроки дома я практически не делал, поскольку изобрёл свою систему обучения, которая заключалась в следующем: приходя на урок, я первым делом читал учебник, чтобы быть готовым к ответу, если меня вызовут к доске. Прочитав то, что было задано, я начинал выполнять домашнее задание, поскольку тетради с домашними заданиями собирали после урока, при этом был настороже, слушая краем уха, что проходят на уроке. Изредка система давала сбой, и я получал заслуженную пару, чаще трёху, тогда я готовился к следующему уроку основательно, поднимал руку, активничал, так или иначе исправлял заслуженную пару, в общем из разряда круглых отличников я уполз в лагерь твёрдых хорошистов, где и находился до седьмого класса.