Когда мне было уже лет шесть-семь, двор наш перекопали, точнее выкопали вдоль дома длинную канаву, в которую стали укладывать трубы – как я понимаю сегодня, ливневую систему для строящейся улицы, которая уже почти подошла к нашему дому. Снесли сараи, отделявшие наш дом от бараков, и с этого момента у нас возникла война с пацанами, проживающими в бараках. Мы становились каждый по свою сторону канавы, набирали кирпичей или камней и бомбардировали друг друга. Что интересно, до возникновения канавы никакой вражды между нами не было: встречались в школе, играли в казаков-разбойников, чижика и другие игры – словом, общались совершенно нормально. Но у канавы как-то вдруг становились врагами. Справедливости ради надо сказать, что эта наша война у канавы в целом не накладывала, как правило, отпечатка на наше общение за пределами ристалища: общались нормально, но те, кому перепало, по естественным причинам смотрели на своих противоканавных оппонентов уже с недобрым сердцем. Враждебность стала накапливаться. Тогда и я чуть не лишился глаза. Обычно защититься от попадания булыжника в лоб или ещё куда-нибудь можно было, только увернувшись от него, что мы обычно с успехом делали, но как-то раз я застыл и, как загипнотизированный, не мог двинуться с места, наблюдая, как камень летит мне в голову, в итоге здоровенный булыжник угодил прямо в правый глаз. Травма была довольно серьёзной, я месяца полтора проходил в повязке, как Джон Сильвер, что, впрочем, добавило мне авторитета во дворе. Возраст бойцов, приходивших размяться бомбометанием, стал возрастать, и камни стали залетать в окна нашего дома. Тут уже возмущённые жильцы и родители устроили бучу, привлекли милицию, и война наша одномоментно была прекращена. Несколько дней на противоположной стороне ещё появлялись какие-то одинокие фигуры и выкрикивали боевые лозунги, вызывая на битву, но тут же моментально кто-нибудь из взрослых жильцов нашего дома выдвигался на брошенный нами бруствер и в нелитературных выражениях указывал забияке на неуместность его поведения и возможность его принудительной доставки в воспитательных целях в ближайшее отделение правоохранительных органов. Этих добрых слов, как правило, хватало, и пристыженный подстрекатель с позором утекал. Позднее вспоминая эту историю, я задумался, почему изначально, то есть ещё до боевых потерь, возникла некоторая отчуждённость, которая переросла во враждебность, и пришёл к мысли, что эта грёбаная канава стала некой границей между нами, а границы всегда работают только на отчуждение, на разобщение, на недружелюбие, на ненависть, на вражду, на войну. И не только выкопанные в земле, начертанные на ней или обозначенные на картах. Так же и придуманные нами и находящиеся в наших головах, разделяющие наш мир на свой и чужой, из другой команды, другого двора, другой улицы, другой страны, другой веры. И никто не остановит нас, как в детстве останавливали наши матери, не давая нам швыряться камнями, ругать своих врагов, вызывать на драку. А сами мы редко умеем останавливаться, ведь мы же всегда правы.
В конце лета 1956 года мы с мамой поехали в детский магазин за школьной формой, новыми ботинками и всем тем, что необходимо для занятий в школе: за портфелем, учебниками, тетрадками, пеналом, карандашами, ручками, перьями к ручкам (разумеется, стальными – слава Богу, не 19-й век) чернильницей-непроливайкой – в общем, за всем-всем-всем. Форма школьная мальчуковая была двух видов – шерстяная и хлопчатобумажная. Хлопчатобумажная была дешевле раза в два, но и убивалась в два раза быстрее, висела какими-то бесформенными пузырями, поэтому мамаши посообразительнее покупали всегда своим отпрыскам форму шерстяную, размерчика на два или на три побольше. Она практически не истиралась на локтях (при этом первые года три всех заставляли носить сатиновые нарукавники чёрного цвета), отлично держала форму. Поэтому, когда я явился на первую школьную свою линейку в гимнастёрке длиной до колен и с рукавами в гармошку, я мало чем отличался от своих одноклассников. Времена были трудные, многие донашивали форменку за старшими братьями. Учиться мне понравилось очень, сам процесс познания чего-то нового мне интересен до сих пор, а тогда я с удовольствием занимался в классе и просто млел от того, что мне было чем заняться дома. Я сразу стал круглым отличником и попал в круг тех, кого именовали гордостью школы, меня избрали в какой-то совет – то ли дружины, то ли школы, а в конце первого класса приняли в пионеры, чем я очень гордился. Принимать в пионеры нас повезли на Красную площадь. Сначала была экскурсия в Мавзолей, где ещё покоились тела Ленина и Сталина. Нас провели мимо вождей, мы благоговейно потаращили на них глазёнки. Потом нас выстроили в линейку, какой-то мужик с толстой багровой рожей рассказал нам про союз партии, комсомола и пионерской мелкоты, который олицетворяет галстук, и потом каждому из нас повязали свои галстуки какие-то парни и девчата из старших классов, вступающие в комсомол в тот же день – они как бы передавали нам эстафету.
Главное, что было в школе, это то, что я научился читать. Какое же это счастье – возможность узнать что-либо новое, интересное, да просто занять себя, когда у тебя нет других занятий. А учительницу мою первую, Полосухину, дай Бог памяти, боюсь ошибиться, Веру Николаевну, помню до сих пор, по её совету я записался в школьную библиотеку и так и пошёл по кривой дорожке.
В школе у меня появился друг, с которым мы проводили своё свободное время, в том числе любили ходить на пруд, зимой там можно было побегать, поскользить по льду, весной покататься на льдинах. Как-то раз в начале зимы мы со школьным моим приятелем пошли на пруд посмотреть, не встал ли лёд. Подойдя, увидели, что пруд весь покрылся льдом. Для проверки кинули кирпич, он лёд не пробил – заскользил, оставляя царапины. Я решил проверить, можно ли ходить по льду, стал спускаться вниз, но бережок был крутёхонек, я, заскользив, съехал вниз, пробил тонкий ледок у берега и ушёл в воду по грудь. Пальто моё и вся одежда моментально промокли, я стал карабкаться, но увы. Ноги скользили по склону берега, а ухватиться руками было не за что, на склоне не было ни кустика, ни деревца. Просить о помощи приятеля мне не пришло в голову, да и не было смысла: пытаясь меня вытащить, приятель мой, скорее всего, сам сверзится в воду. Страха не было – было дико холодно, как-то тоскливо, непонятно, как выбраться, тем не менее я продолжал попытки и соскребал снег со склона, ища какой-нибудь бугорок или веточку, чтобы зацепиться за неё. Вот тут-то мой товарищ сообразил, как мне помочь, лёг на берег пруда и протянул мне руку. Со второй или третьей попытки мне удалось ухватиться за его руку и с его помощью выбраться наверх. На берегу мы поглядели друг на друга, и, ничего не говоря, я побежал домой. Одежда моя, намокнув, весила не меньше тонны и дико холодила тело, но, когда я попробовал снять пальто, стало ещё холодней, поэтому я опять натянул его и бежал. Когда уставал, шёл шагом и снова бежал – вернее, плёлся, поскольку все свои силёнки затратил на попытки выбраться из воды. В воде я так выстудился, что бег меня не согревал, по дороге мне встретилось немало взрослых, которые с удивлением смотрели на семилетнего пацана, плетущегося в мокром пальто. Одна добрая женщина попыталась меня подбодрить – остановившись, она стала кричать высоким, визгливым голосом, что я полный идиот, разгуливающий в мокром пальто зимой, что любому нормальному человеку даже глядеть невозможно на такую мерзость и что мать моя, увидев, каким говнюком я явлюсь, должна выпороть меня, а лучше сразу удавить. В общем, с такой поддержкой я ощутимо ускорился и заявился домой. Дома была бабуля, она меня любила и понимала, что при появлении матери со мной произойдёт именно то, что напророчила мне добрая женщина на дороге – меня нещадно выпорют, – поэтому напоила меня тёплым чаем и уложила в кровать. Надо сказать, что ни то, ни другое не помогло мне согреться, я лежал и трясся от холода. Маменька, придя с работы и увидев развешанные по батареям отопления мои мокрые пожитки, сразу всё поняла и, выпытав у бабули, когда я заявился и что она предприняла, обозвала её старой дурой, которая ни хрена не сделала для моего спасения, а только пытается скрыть следы моего проступка, затем стала растирать меня спиртом, поить какими-то пилюлями. Ничего не помогло, я заболел крупозным воспалением лёгких, на следующий день меня отвезли на скорой помощи в детскую больницу. Потом я очень жалел, что был без сознания, ведь это была моя первая поездка на легковом автомобиле. Помню, что поначалу я лежал в проходном зале, к которому примыкали двери палат, у койки моей были невысокие ограждения по бокам – наверно, чтобы я не сверзился на пол. Я полуспал, закрывал глаза, и мне виделись какие-то серые и чёрные плавающие круги, ребятня, лежавшая в обычных палатах, подходили и глазели на меня, шептались. Парнишка лет двенадцати произнес негромко, что я умру завтра – нянька сказала. Обошлось: когда стало получше, меня перевели в обычную палату, пробыл я там около месяца. По окончании лечения в детской больнице меня без заезда домой прямиком отправили в какой-то детский санаторий в Подмосковье для оздоровления, так что домой я попал месяца через два. В общем, хорошо на пруд сходили прогуляться.
Изредка вспоминая эту историю, я думаю о том самом мальчишке, который протянул мне руку, лёжа в снегу на берегу Люблинского пруда, он спас мне жизнь. Интересно было бы увидеть его, не помню, как его звали, – помню лишь, что жил он в городке СДС. Мы были очень дружны те полтора года, что я учился в московской школе № 488 Ждановского района. У них в квартире был личный телефон. Уезжая, я запомнил его, и когда лет через пять нам поставили телефон в нашей квартире на проспекте Мира, я позвонил ему, мы поговорили, я сообщил номер нашего телефона, и мы иногда перезванивались – он мне на наш Ж7–11–57, я ему. Так общались где-то класса до шестого.