А от моей занудной аккуратности меня отучили в пионерском лагере. Как-то в столовке за завтраком один из пацанов, сидевший напротив меня, вдруг расхохотался и указал на меня пальцем: «Смотрите, как ест, даже губы не испачкал». Я, признаться, до этого никогда не задумывался, как я ем, испачканы ли у меня губы или нет, но, взглянув в его лицо, увидел, что у него они жирно смазаны сливочным маслом, которое полагалось с утра нам к манной каше: каждому выкладывали по маленькому прямоугольному брикету на кусочек белого хлеба, который всегда лежал на тарелке рядом с кашей. Поняв, что я веду себя как-то не по-пацански, с этого дня стал стараться есть так, чтобы не только губы, но и половина рожи у меня была в масле или на крайний случай хотя бы в крошках. И, надо сказать, изрядно в этом преуспел: до сих пор получаю от жены подзатыльники за крошки на столе и на полу.
Летом, когда это удавалось, меня с сестрой на пару мать пристраивала на дачу к бабе Гермине, но надолго бабуля нас в том возрасте, когда детишки требуют ухода к себе, не забирала. В школьном возрасте я там жил частенько и в дошкольные годы, судя по сохранившимся фотографиям, бывал, но не помню этого совершенно, как отрезало, бывал нечасто. Пару раз мать отвозила нас на лето на родину в Мордовию, в большое русское село Базарная Дубровка, к нашей второй бабушке Маше и деду Михаилу. В первую мою поездку я был ещё додетсадовского возраста и воспитания, что очень помешало моей адаптации к деревенской жизни. Дело в том, что баба Маша, удивительной доброты, простоты и такта русская женщина, готова была принять нас и на лето, да и, наверно, хоть навсегда, но не предполагала, что поначалу нам надо как-то помочь организовать нашу деревенскую жизнь. Сестра моя, поскольку была старше почти на три года, адаптировалась быстро, чего нельзя было сказать обо мне, хотя это касалось всего одного, но очень важного пункта. Дело было в том, что мать, привезя мой ночной горшок, по приезду вручила его бабе Маше, сказав: «Мам, поставь в сенях, он всё уже сам делает, ты вечером только проверь – если он дело сделает, выкинь всё и горшок ополосни». Бабуля заверила, что всё будет в полном порядке, но после отъезда маменьки, разглядев врученный ей предмет, поняла, что это полная блажь – гадить в великолепный обливной горшок, новенький, без единого скола, с ручкой и крышкой. И, как рачительная хозяйка, спрятала его подальше, справедливо полагая: куда он денется, славный её внучек – обосрётся как-нибудь, будь он здоровеньким. Так и произошло и происходило весь мой первый недолгий срок пребывания в селе Базарные Дубровки. В селе был наверно какой-то совхоз или колхоз, но я не помню, чтобы бабушка уходила куда-то на работу, скорее всего она была уже на пенсии по старости, но забот и работы по дому ей хватало на весь день с лихвой: корова, овцы, птица, огород, поэтому с нами она не нянькалась, да и не было в деревнях такой привычки – сыты, здоровы, и слава Богу. Утром она оставляла нам на столе кувшинчик с молоком, накрытый чистой тряпочкой, хлеб из сельской пекарни. Хлеб был каким-то очень грубым, на мой вкус, но голод не тётка, и довольно быстро я к нему привык. В обед и ужин помню кашу, как правило гречневую, с молоком по желанию. Изредка делала яичницу, пекла блины в сковороде на лучине и даже варила какие-то овощные похлёбки. В общем, от здорового деревенского питания моя пищеварительная система работала как часы, но я никак не мог найти горшка, а опорожняться сидя на корточках я не умел, точнее мне никто не показал, как это делать, а сам, видно, в силу природной дубоватости до этого не допёр. Поэтому я просто терпел сколько мог, по несколько дней, но в какой момент природа брала своё и я опорожнялся прямо в штаны, а так как бегать или играть в портках с таким «добром» было весьма неудобно, я просто снимал их и прятал под дом, а сам шёл просить у бабки другие штаны. Запас штанов быстро иссяк, и я остался с голым задом в самом прямом понимании этой фразы. К счастью, на мою удачу в деревню приехала мама – не помню: то ли навестить нас, то ли по какой-то надобности. Удивившись критике со стороны бабы Маши насчёт малого количества штанов, выданных мне на лето, она стала допытываться у меня, куда я их дел. Я молчал, как пионер-партизан на допросе, тогда она произвела шмон, отыскала мои портки под домом, тщательно изучила их и с удивлением спросила меня, что я такое вытворяю. Я ответил как есть, что без горшка я не могу. Она мне: «Так горшок же я привезла». Я ей: «Я не могу его найти». Тут она спрашивает бабушку: «Мам, а где горшок?» Бабуля ей в ответ: какой горшок, не помню, не знаю. В итоге горшок был найден, но, поразмышляв, маманя моя решила забрать меня в Москву.
Перед возвращением в московское заточение она решила меня хорошенько отмыть, поскольку везти такого засранца в столицу не представлялось возможным. Осуществлять задуманное она отправилась в общественную деревенскую баню, там был женский день. Маменька меня растелешила, привела в моечное отделение, намыливала, тёрла грубой мочалкой, окатывала горячей водой – и так несколько раз, потом посадила на лавку и велела ждать, пока она помоется сама. Внимания на нас никто не обращал, брать детишек с собой в баню было делом обычным. Сидеть на лавке мне надоело, и я пошёл гулять по бане, в воздухе висел туман, было жарко, света было мало, стоял полумрак, но то, что я увидел, меня поразило. Кругом стояли, сидели, ходили, таскали воду в тазах, намыливались, обливались водой абсолютно голые женщины, при этом все они говорили друг с другом, перекрикивались из разных концов зала мыльной, хохотали, были слышны звуки плещущейся воды, стук тазов, шлепки по телу и босыми ногами по полу – в общем, стоял гвалт. Я ходил между ними и разглядывал, обнажённых женщин я видел впервые. Больше всего меня удивляла округлость форм, все они были какие-то выпуклые, бёдра, зады, груди, плечи, в одежде я этого не замечал у них. Потом оказалось, что волосы у них растут не только на голове, буйная растительность была под мышками и в низу живота, между ног. Слоняясь по залу, я остановился около женщины, ляжки которой выпирали вперёд, как два колеса, и стал разглядывать этот феномен. Тут она обратила на меня внимание, расхохоталась и крикнула: «Бабы, это чей оголец здесь шастает? Прямо в хавырку мне глядит, ох блудодя будет!» В мыльной возникло оживление, и посыпались комментарии и советы по моему будущему воспитанию в нужном русле. Мамуля вспомнила про меня, взяла в охапку и понесла одевать.
Второй раз в деревню я попал, уже будучи школьником. Нас с собой взял дядя Миша, мамин брат – старший из братьев, уцелевших на войне. Мне уже было лет восемь, дед с утра возил на телеге женщин на полевые работы и брал меня с собой. На обратной дороге он разрешал мне брать вожжи и управлять лошадью, я помогал ему чинить телегу, смазывал дёгтем колёсные оси. Когда он распрягал лошадь, чтобы отвести её на конюшню, мне разрешалось сесть на неё верхом и ехать до конюшни. С пацанами мы ходили купаться в конный пруд, туда иногда в жару запускали лошадей, что нас мало беспокоило, ходили в барский сад, в лес. И отсутствие горшка меня нимало не тревожило, это была другая жизнь.
Возвращались в Москву мы тоже с дядей Мишей. Был конец августа – уборочная страда, дед договорился в колхозе, что до железнодорожной станции нас подвезут на машине. Мы ехали в кузове грузовика, лёжа на зерне, дядя Миша крепко выпил на прощанье и всю дорогу широкими жестами сеятеля щедро горстями разбрасывал рожь или пшеницу – не знаю точно, что мы везли – по обочинам, витийствуя, что птичек надо любить, жалеть и подкармливать. Я, как примерный пионер-отличник, уговаривал его не разбазаривать народное добро, но безуспешно.
Как бы то ни было, мне больше нравилось проводить лето или на даче у бабы Гермины, или в пионерских лагерях, или в Москве с друзьями, так что после ни разу в деревню, на мамину родину, я не ездил. Интересно, что моей сестре там нравилось, и она туда ездила лет до семнадцати и даже обзавелась там кавалером, но это, как говорится, уже совсем другая история.
Где-то лет в пять-шесть мама смогла пристроить меня в детский сад, что было мне необходимо, поскольку мои длительные дневные одиночные домашние бдения потихоньку меня доканывали. Итак, как-то утром по осени она привела меня в детский сад и передала с рук на руки то ли воспитательнице, то ли няньке. Та показала, где я буду раздеваться-одеваться, где мой горшок, потом завела меня в большую комнату, сказала: «Играй» – и ушла. Это была игровая комната детского сада, в которой сидели, стояли, лежали на полу, бегали, играли детишки примерно моего возраста. В комнате было много детских игрушек, довольно простых – например, были кубики большого размера, лёгкие, но прочные, из которых можно было построить домик в рост ребёнка или крепостную стену, много каких-то кукол неопределённого пола и возраста, пара или тройка лошадок-качалок с оторванными хвостами, а главное – был деревянный грузовичок с колёсами из толстой фанеры. Его облепили пятеро пацанов, что-то грузили в него, перевозили с места на место, разгружали и ехали дальше. А я стоял, глядел на всё это великолепие, на этот чудесный базар и не мог сделать ни шагу. Так и простоял до конца дня. Вечером, когда мама забирала меня домой, она спросила няньку: «Ну как он тут?» – «Простоял весь день, всё смотрел». – «Ну и что делать?» – «А ничего, – сказала нянька, – постоит, опамятуется, всё будет нормально». Всё так и произошло: я постоял ещё пару дней, а на четвёртый дружная команда, возившаяся с грузовиком, потерпела урон, одному из ребят это занятие надоело, он нашёл себе какое-то другое дело. Увидев, что в автороте образовалась вакансия, я нырнул туда, как в омут, и пропал до начала школьных занятий. Помню, как нас всех дружно высаживали на горшки, как мы в нашей столовой языками вылизывали тарелки, чтобы нашей славной няньке меньше возиться с мытьём тарелок, как стояли в очередь, чтобы выпить по чайной ложке отвратительного рыбьего жира. Коллективчик был дружный, ссор и драк я не припоминаю, но пацаны и девчонки держались как-то особняком друг от друга – может быть, от того, что играли в разные игры. Мальчишки предпочитали войнушки, строительство и автодело, девчонки играли в куклы и ещё какие-то свои игры, смысл которых я не понимаю до сих пор. При этом наши мальчишечьи и девчачьи сообщества внутри себя были разделены на небольшие подгруппы по три-четыре человека, в составе которых тоже были подвижки и перемещения. Однажды к нашей маленькой бригаде подкатила девчушка и заявила, что хочет играть с нами. В целом такие разнополые мини-команды были, но это как-то нарушало наши стереотипы, и один из пацанов попытался ей объяснить, что здесь только реальные мужики играют, и ей будет сложно с нами. Тогда она потребовала предъявить, что мы можем делать такого, что она не сможет. После долгих совместных раздумий он с гордостью, выдал: «Мы писаем стоя». Деваха сказала: «Пошли». Мы всей командой проследовали в «горшечную», там она взяла в правую руку горшок, что свидетельствовало об изрядной силёнке – стальные обливные горшки весили немало, – задрала подол платья, прижала его подбородком, приспустила спереди труселя и стоя пописала в горшок. Мы были повержены, превосходство наше было нивелировано полностью. По окончании процедуры демонстрации равенства возможностей там же, в «горшечной», каждый из нас подошёл к новой участнице нашей микробанды и пожал ей руку. Произошло это как-то само собой, потом мы все молча проследовали в игровой зал. Интересно, что наша новая подружка играла с нами во все наши мальчиковые игры, не пытаясь нас склонить к играм в какие-нибудь позорные для нас дочки-матери, правда иногда она на день-другой отцеплялась от нас и ныряла в девчачий водоворот, но спустя пару дней возвращалась и снова с энтузиазмом принималась катать наш потрёпанный деревянный грузовичок, играть в войнушки. Счастливое было времечко.