Наказание, наказание незаслуженное, когда знаешь, что ты прав, когда веришь, что мама всё поймёт, во всём разберётся, – гораздо обиднее, чем обычно, и более жестоко. А когда оно публичное, в присутствии тоже тебе близкого человека, который тебя оболгал и смеётся, наблюдая, как тебя наказывают за не совершённый тобой проступок, как оно оскорбительно! Кажется, рушится мир ты один, нет ни опоры, ни поддержки.
Во взрослом возрасте, когда мне было где-то за тридцать, крёстная моей мамы баба Настя рассказала мне, что я был нежеланным ребёнком. О том, что она беременна вторым ребёнком, мама узнала, когда её муж, мой отец, ушёл от неё и дочери. Третий послевоенный год, первый год, как отменили карточки – где жить, как поднимать детей? Аборты были запрещены. Вот крёстная и рассказала мне, как мамка моя прыгала с сарая в надежде на выкидыш, но шалишь – я держался крепко. А тогда я ничего этого не знал, да и сейчас не думаю, что её отношение к нам было различным по этой причине. В детстве я часто болел, и маме приходилось со мной часто возиться, она много работала, приходила уставшая, бывало, и раздражалась от моих капризов, в то же время ей было меня жалко. Жалея меня, она вызывала ревность у дочери, Катька всегда утверждала, что мама ко мне лучше относилась, но это было не так. Мне думается, что в семье при появлении второго ребёнка поначалу ему достаётся чуть больше тепла по той простой причине, что он маленький, потом отношение выравнивается. В школьном возрасте Катюхе прилетало каждый день, а меня хвалили, но это никак с материнской любовью не связано – связано только с успеваемостью. Учился я до седьмого класса очень хорошо, был круглым отличником и активистом, меня отмечали, дарили всякие грамоты, присылали ей благодарности, приглашали в качестве поощрения за успеваемость и прочее на Кремлёвскую ёлку, даже где-то в центре Москвы моё фото вместе с такими же активистами было вывешено то ли на каком-то стенде, то ли в витрине магазина «Пионер». Мама вечером, несмотря на усталость, поехала посмотреть, так ли на самом деле, и приехала вся сияющая. Поэтому, когда мамина крёстная (у нас в семье её называли крёстной все – и мама, и мы с сестрой) рассказала о том, что я был случайным ребёнком, я, как человек взрослый, понимая все жесточайшие сложности её жизни в ту пору, принял услышанное, и оно никак не повлияло на моё отношение к ней. Прости меня, Мама, лет с пятнадцати до двадцати я принёс тебе немало тревог.
Маме, когда она ходила по уколам, благодарные пациенты иногда дарили маленькие подарочки, обычно давали конфетку, иногда даже шоколадную, все знали, что она одна поднимает двух маленьких детей. Мама всегда приносила их домой и отдавала нам – не сразу, а когда хотела нас поощрить или когда мы болели. Я-то болел почаще, и конфетки мне доставались почаще, но я был к сладкому абсолютно равнодушен в детстве и всегда отдавал их сестре. Катька наша на удивление была не в пример мне крепче и здоровее, болела редко и завидовала, когда я болел. Ещё бы, можно лежать дома, не ходить в детсад или школу, поэтому, когда она брала конфетки, которые я отдавал ей, просила, надеясь, что она тоже заболеет, чтобы я их облизывал, но тщетно. Со мной она особо не церемонилась и в детстве меня частенько поколачивала – такое, наверно, бывает в семьях с разновозрастными детьми. Однажды зимой, находясь под большим впечатлением от просмотра кинофильма про борцов, я во дворе стал изображать такового, играл сам с собой, ходил по кругу, представлялся великим чемпионом. Катьке, которая невдалеке играла с подружками и, видно, наблюдала всё это время за мной, такое не понравилось. Не знаю – может, усмотрела в этом покушение на свой дворовый авторитет (она была одной из дворовых заводил), но подскочила ко мне, сбила с ног, повалила на снег и надавала мне тумаков, чтобы не задавался.
Она была большой выдумщицей и постоянно сочиняла своим подружкам истории про всякие чудеса, имеющиеся у нас дома. Подруги её, как правило, шли ко мне за подтверждениями её рассказов, тут я попадал в историю. Если не подтверждал, то она лупила меня за то, что я её выдал – ещё брат, называется. А когда подтверждал, враки рано или поздно раскрывались, и Катька обвиняла меня же, ей всё было пофиг, только ржала над девками: вот дуры, поверили. А я чувствовал себя полным болваном. Она по секрету шепнула подругам, что у нас есть живая обезьянка, и часами с упоением рассказывала, как она играет и ухаживает за ней. Некоторых особенно недоверчивых она приводила в квартиру, и они щупали в шкафу в темноте облезлый меховой воротник от какого-то старого бабушкиного пальто, убеждаясь, что обезьяна всё же есть, а всем известно, что обезьяны так пугливы, что если увидят вблизи незнакомого человека, то сразу умирают. Чего только не было в нашем старом шифоньере – телевизор новейшей системы, шубы из драгоценных мехов, шкура лисы-чернобурки, да много чего, всего не упомнишь.
Народ проживал в нашем доме небогатый, и детишкам подарки перепадали нечасто, поэтому, когда кому-нибудь что-нибудь дарили или покупали, об этом знала вся ребятня в доме. Как-то, помнится, одной из девчушек в нашей компании по случаю дня рожденья подарили сачок для ловли бабочек. Дело было летом, и утром мы все собрались во дворе, разглядывали подарок. Сачок производил неизгладимое впечатление: длинная, ровная ручка, красивый конусообразный купол жёлтого цвета – просто чудо, а не сачок. Были разногласия в том, для чего он предназначен, но все сошлись на том, что он предназначен для рыбной ловли, чем мы и решили заняться. Недалеко от нас находился большой пруд. Мы пришли туда, сгрудились на небольшом выступающем над водой полумостике, гордая обладательница сачка погрузила его в воду, и мы стали рыбачить. Поперву все предлагали активно двигать сачком то в одну сторону, то в другую, то ближе, то дальше, но потом ввиду отсутствия результата все поскучнели и стали просто наблюдать. Именинница наша просто зафиксировала сачок в одном положении, мы застыли, наблюдая за ним, и так простояли довольно долго (на самом деле прошло, как я думаю сейчас, минут пятнадцать-двадцать). И вдруг сачок ощутимо дрогнул и сместился, рыбачка наша приподняла его над водой, и мы увидели, что в сачке что-то чернеет. Все ссыпались с мостка на берег, столпились кружком и стали рассматривать, что же мы поймали. В сачке билась довольно крупная рыбина длиной сантиметров двадцать. Тут мы гурьбой помчались домой, где хозяйка сачка в нашем присутствии гордо продемонстрировала свой улов матери, которая долго не могла поверить, что рыба действительно была поймана нами в нашем пруду. Когда мы все вместе убедили её, что так и было, она сказала: «Ну ладно, вечером пожарю». Тут уже разревелась наша удачливая рыбачка, ей не хотелось расставаться со своим трофеем, и рыба была помещена в таз с водой, мы понаблюдали за ней с полчаса и, удовлетворённые всем, пошли играть во двор. А вечером вопреки всем возражениям хозяйки сачка рыба была пожарена – что ж делать, сила солому ломит.
Грустно: отец девчушки после застолья по случаю дня рожденья дочери, приняв изрядно на грудь, сбитый с панталыку классной рыбалкой у нас в пруду, взял сачок и пошёл вечером ловить рыбу, пробродил вдоль берега два часа, ничего не поймал и был, по слухам, высмеян местными рыбаками за такое устройство для лова, озлился, поломал сачок и выкинул.
Мама моя работала участковой медицинской сестрой и, отсидев приём с участковым врачом, ещё бегала «по уколам» по району. Иногда, видя, что я совсем изнемогаю дома один, брала меня с собой. Участок у неё был большой: кроме нашего микрорайона, застроенного в основном одноэтажными бараками, у неё ещё были больные в городке СДС, что мне очень нравилось – там было красиво: газоны, асфальтированные дорожки. Другая жизнь. Добраться в городок СДС можно было по шоссе пешком, или на автобусе, или наискосок по тропинке через поле. Однажды летним вечером мы с мамой возвращались после уколов из городка домой. Мамуля моя так устала, что еле плелась, а я вприпрыжку побежал к дому, оторвался от неё метров на тридцать и скрылся за поворотом. Пробежав ещё несколько шагов, я увидел двух парней, идущих мне навстречу немного левее от меня, и перешёл на шаг. В этот момент один из парней, несший на плече кувалду, негромко сказал, обращаясь к приятелю: «Интересно, если ему е…уть по голове кувалдой, голова в туловище войдёт или разлетится?» Услышав о такой не заманчивой для себя перспективе получить по башке кувалдой от любознательного идиота, я развернулся и с воплем: «Мама, мама!» помчался к маме и уткнулся ей головой в юбку. Мама остановилась, прижала меня к себе и, отодвинув вбок, вся как-то напряглась и громко крикнула: «Вы что ему сказали?» Я повернул голову глянул на парней, у них были какие-то растерянно испуганные лица. «Да ничего. Ничего мы не говорили», – как-то бочком проскользнули они мимо нас и быстрыми шагами пошли в городок. Размышляя сейчас, я понимаю, что никто бить по голове меня не помышлял – так, просто пошутили между собой, не рассчитывая, что я услышу. Ничего себе шуточки.
Вообще-то лето в дошкольный период было для меня не всегда самым радостным временем года, так как иногда матери просто некуда было меня деть, к бабкам своим я не мог поехать или по малости возраста, или потому, что некогда им было со мной вошкаться, или по каким-то другим причинам. Читать я ещё не умел, из игрушек у меня была только деревянная пирамидка с кольцами и кубики. Поесть мне, наверно, что-нибудь оставляли. Помню, слонялся по комнатам, смотрел в окно, пытался играть во что-то, бесцельно ходил, ходил, ходил по нашим комнаткам, что-то ныл себе под нос, разговаривал сам с собой. Очень тогда меня выручал наш балкончик: если там долго стоять, то можно было дождаться соседа или соседку и поздороваться, и тогда, если повезёт, то кто-то, может быть, со мной и поговорит. Иногда я залезал на кровать и засыпал, так быстрее проходило время. Надо сказать, что я в детстве был скрупулёзный аккуратист, никто меня к этому не понуждал и не приучал, но, забираясь на кровать, я ставил тапочки у кровати так, чтобы их носочки были строго параллельны линии кровати. Забравшись, я обязательно смотрел вниз, ровно ли они стоят, и если нет, то обязательно спускался вниз и исправлял недостаток. В один из дней, решив подремать и выполнив все свои манипуляции с тапками я по привычке посмотрел вниз и увидел, что из-под кровати на меня глядит какая-то рожа, остриженная «под солдата», с круглыми глазами. Я оцепенел от испуга, лёг, не дыша, на кровать и лежал так, пока не заснул. По теперешнему моему размышлению, я просто потихонечку сходил с ума. Мама, придя, показала мне, что под кроватью никого нет, и сам я глядел и видел, что там нет никого, и всё мне растолковали и я согласился, но… Но он же был. Ведь я же его видел, и ко всем моим бедам одиночества моего заточения присоединился страх, страх снова увидеть эту рожу. Потом я вспомнил, где видел эту страшную подкроватную рожу – в зеркале.