Как это возможно, бездоказательно обвинять людей в краже, да ещё подуськивать массы к физической расправе? Но в этот момент двери трамвая захлопнулись, и он умчал нас к морю, к счастью, к любви.
По прибытии на место я понял скептицизм Тамары. Подъевпаторье – это не Подмосковье, никаких лесочков или кусточков не было в помине, только море и примыкающее к нему бескрайнее поле. Пошлёпав мимо каких-то виноградников до моря, я обнаружил, к своему огорчению, что весь берег усеян небольшими группками людей, собравшихся на пикники. Располагались они на расстоянии метров пятидесяти – ста друг от друга, но в прямой видимости, и заняться любовью в таких условиях не представлялось возможным. С Витькой-то мы договорились, что при необходимости, по моему сигналу, он отвалит купаться и будет находиться у моря до соответствующего призыва, но тут-то, кроме него, глаз и ушей не сосчитать, планы мои рассыпались на глазах.
Для начала мы все отправились купаться, накупавшись, достали свою нехитрую снедь и выпивку и приступили к трапезе. Отдав должное недорогому, но вполне качественному, крымскому портвейну и закускам, мы с Тамарой переглянулись, ничего не говоря, поднялись, взяли подстилку и пошли прогуляться. Первым делом мы направились в недалеко расположенные виноградники, надеясь найти себе пристанище среди шпалер с виноградной лозой, но планы наши разрушил охранник, зорко стоящий на страже социалистической собственности. И тут мне в голову пришла мысль, гениальная, как, впрочем, все мысли, приходящие в мою голову: что, если удалиться от пляжа на большое расстояние, скажем, на километр, нас скроет бескрайний степной простор. И мы с подругой, обнявшись, ломанулись в степь. Жара стояла страшенная, нас уже изрядно развезло, поэтому, когда метрах в ста от моря мы обнаружили довольно глубокую канаву, в которой были даже признаки какой-то растительности, мне стало ясно: вот оно – то место, которое мы искали. Спустившись вниз, мы мгновенно расстелили нашу подстилочку, растелешились, и весь мир пропал, исчез, стал невидим и неслышен, собственно, находясь на дне канавы, мало что разглядишь, но вот насчёт неслышен… Что-то мешало, через какое-то время я понял, что – мешал какой-то сильный гул. Я приподнял голову и с изумлением увидел, что прямо над нами, по краю канавы, проезжает «запорожец», из раскрытых окон которого на нас уставились водитель в очках с толстенными стёклами, умудрившийся дотянуться до противоположного окна с водительского места, сидящая рядом с ним в пассажирском кресле толстенная тётка с вытаращенными глазами, высунувшаяся из окна чуть не по пояс, такая же мордастая бабка с заднего сиденья, двое детишек дошкольного возраста и здоровенная собака с вывалившимся языком. Вся эта компания провожала нас взглядами, и когда за́пор уже отъехал метров на тридцать, при этом рулило так увлёкся наблюдаемой картиной, что чуть не съехал в кювет. Мало того, за за́пором двигалась бесконечная кавалькада автомобилей, которая уже стала притормаживать, всем хотелось полюбоваться нашими юными телами и разобраться, почему они обнажены, чем мы тут занимались, занимаемся или собрались заниматься. Потом я уточнил: мы с Томусей притулились в кювете какого-то шоссе Москва – Симферополь, ведущего с материка в Крым. Но тогда нам было не уточнения категории дороги, в кювете которой мы оказались, надо было срочно валить, появилось ощущение, что сейчас кто-то присоединится к нашему празднику или, того хуже, попытается его испортить, вдруг в толпе автолюбителей найдётся какой-нибудь двинутый на голову мент. Оглядевшись, я схватил свои плавки и натянул их, подруга моя голышом бродила с задумчивым видом по канаве, подняв голову на меня, она спросила: «Алек, ты мой купальник не видел?» Признаться, вопрос этот поставил меня в тупик, как мы оказались в безбелье, убей не помню, всё произошло как-то само собой и, главное, очень быстро. Но рассуждать было некогда, я включился в активные поиски, но безрезультативно, купальник, видно, та самая любопытная собака сожрала, пару раз я натыкался на какую-то невзрачную коричневую тряпочку в крапинках, размером с носовой платок, которую я со зла пинком отправил подальше, чтоб не мешалась. А на шоссе уже образовалась автомобильная пробка. Надо было что-то делать, и в голове у меня родился очередной гениальный план. Я предложил: «Тамар, ты давай влезай в мои плавки, грудь руками прикроешь, а я, что смогу, прикрою тряпочкой». – «Какой тряпочкой?» – «Да тут валялась». – «Покажи». Я приволок ей тряпку, Тамара схватила её и через пару секунд была уже в красивом бежевом с цветочками купальнике. Мы обнялись и пошли назад, к морю. Напутствовали нас длинные автомобильные гудки.
Явившись назад, первым делом для снятия стресса мы накатили крымского портвейна, затем подруга моя, по всей видимости, огорчённая так быстро законченным любовным приключением, стала нагло кадрить захмелевшего Витька, который, зараза, подло поддерживал такие поползновения. После того как я сделал ему сто пятое китайское замечание, Витёк попросту послал меня, что было некуртуазно, и я предложил принять вертикальное положение для продолжения беседы. Мы встали, и я задвинул своему другану по глазу. Пока Витёк ладился прислать мне ответочку, из ближайшей к нам компании, наверно, давно наблюдающей за развитием нашей распри, прискакало три некрупных, но толстых мужика, двое схватили меня за руки, а третий, вопя, что я обижаю маленького, двинул мне по физиономии. Но это была наша разборка, они у нас с ним нечасто, но бывали, другим в неё незачем было соваться, и Витюха поступил так, как поступил бы и я, и любой реальный пацан, на глазах которого ударили его друга, западло ударили, не по делу, облыжно обвинили, не дали возможности защищаться, взял и саданул в глаз мужику, ударившему меня, саданул от души. Его непрошеные защитники, охренев от такого его поведения, оторопели, уставились на него и, собираясь что-то ему сказать, отпустили меня. Это они зря сделали, говорить мы были не расположены, и я звезданул одному из своих конвоиров прямо в нос. Миротворец мой сел на жопу, схватился за нос, из которого струёй текла кровища, и что-то промычал невнятное, а мы с Витюхой повернулись к двум другим заступникам, но в этот момент в дело вмешались спутницы наших оппонентов, три толстых тётки с загорелыми до черноты лицами и руками. Они тут же объяснили всем, кто тут во всём виноват и кого надо карать – Тамарку, это она, девушка с пониженной социальной ответственностью, всех завела. Сначала одного невинного мальчика отвела и изнасиловала в придорожном кювете на глазах у сотни автомобилистов с детьми, которые вынуждены смотреть на эту гадость по дороге на заслуженный отдых, потом второго чуть не разложила на их глазах, мы с Витькой, два барана, нашли с кем связаться, а мужья их вообще козлы старые, полезли не в своё дело. Затем пресекли всякие поползновения своих мужей или спутников к продолжению разборки и уволокли их к своим подстилкам. Тётки правильные оказались, хотя Томка-то не особо при делах была, но вступать в дискуссию смысла не было. Встреча переставала быть томной, мы собрались и ушкандыбали к автобусу. В городе холодно распрощались и разошлись, каждый в свою сторону. Мы с Витьком к своей хозяйке, Тамара в сторону дома. Больше мы с ней не виделись, а могла бы быть у меня жена с приданым в виде домика в Евпатории, опять же блондинка. Хотя кто этих баб поймёт, может она и крашеная была.
Оставшиеся дни отпуска мы с Мокушкой провели на пляже, купались и играли до одури на гитарах в компании местных пацанов. Заводилой был у них Витькин тёзка, которому мы сразу дали кликуху – До мажор. Играя на гитаре, он комментировал вслух каждый свой аккорд, кричал: «До мажорчик, ля минорчик, ре минорчик». – Кликуха эта прилипла к нему сразу, и его друзья, местные пацаны, на второй день его так стали называть, он не обижался. В предпоследний день мы проставились, купили на оставшиеся деньги три пузыря недорогого крымского портвешка, притащили на пляж, выдули их все вместе, парни сбегали, притащили ещё, обнялись на прощанье, поменялись телефонами.
Отпуск кончился, но лето ещё продолжалось, начал ходить на работу, но не надо было ходить в школу, так что потусить с друзьями время ещё было.
Сразу по приезду сходили в поход. У нас с Витькой оставалось ещё по одному недогуленному дню от отпуска, договорились с пацанами, что мы поедем с утра на Истринское водохранилище, займём место получше, они приедут попозже, обговорили примерное место нашей дислокации. Приехали вдвоём, расположились, поставили палатку, натаскали сушняка, разожгли маленький костерок, сидели вдвоём, играли на двух гитарах. Подошли пару ребят, сказали, что расположились невдалеке, попросили гитарку побренчать, свою забыли. Дали, договорились, чтобы часов в двадцать ноль ноль вернули. К восьми подъехала наша гоп-компания, весь берег был уже занят туристами, но у нас-то всё тип-топ, и местечко, и дровишки, и костерок. Расположились, поужинали с водочкой, как учили, собрались погорланить, а где ж вторая-то гитарка? А нету, время-то уже ближе к десяти. Ну понятно, заигрались пацаны, упустили время, бывает. Отправились с Витюхой искать заёмщиков. Задолбались, мы ребят-то этих не очень запомнили, стемнело, ничего не видно, народа море, пришлось подходить к каждой компании и разглядывать людей. Ходили, пока не наткнулись на компанию, в которой было трое пацанов, один что-то вяло тренькал на гитаре. Подошли, я спросил: «Ребята, гитару у нас не брали?» Играющий отложив гитару в сторону, за костёр, очевидно, с расчётом, что за огнём мы не разглядим, ответил: «Нет, не брали». Я не поленился, наклонившись, рассмотрел повнимательнее и разглядел свою старенькую шиховскую. Настроение у меня было благодушное, поэтому, слегка попеняв им: мол, мало того, в обещанный срок не принесли, так ещё мозги парите, ответил: «Ладно, давайте инструмент». Но, к нашему удивлению, пара из троих сидящих на траве козлов поднялись и в весьма жёсткой форме посоветовали нам следовать обратным маршрутом, причём без инструмента. Попытка взять их на голос, на слабо не удалась, пацаны были явно дошлые, рубиться против них было без толку, вдвоём не справились бы, и я тихонько шепнул Витьке: дуй за нашими. Витёк нырнул в темноту и пропал. Я держал базар, настроение моё незлобивое поменялось, парни оборзели, но ударить первым никто не решался, хотя этот момент назревал, но из темноты вдруг выросли фигуры наших ребят, они спокойно окружили нас, стояли молча, наблюдали, готовые действовать моментально. Оппоненты наши с ходу не увидели их, да и не сразу поняли, что им придётся иметь дело не с двумя, а с семью, а может, и с большим количеством противников, но когда поняли это, то смекнули, что сейчас их будут бить, и весьма больно. Тон их и разговор сразу поменялись, парни явно обгадились, извинялись до унижения. Стало противно, я взял гитару, сказал нашим: «Пошли», мы повернулись и пошли в лагерь.
По приходу выпили, чтобы снять нервак, сели у костра, что-то пели, разговаривали. Ко мне подошёл Тяй, предложил отойти в сторонку, поговорить. Отошли недалеко, встали между деревьев, метрах в семи от костра. Юрка спросил: «Чего ты этому козлу не засадил по харе, когда мы подошли. Наваляли бы уродам, а так что, ушли, и всё, а надо было наказать». Ну, вроде прав, с другой стороны, как вспомню, как они замандражили, стояли с трясущимися от страха губами, и плюнул на всё. Пытался это объяснить, но он не принимал моих объяснений, поняв, что не убедим друг друга, я решил прекратить разговор и идти к костру. Взглянув себе под ноги, увидел топор, наверняка кто-то из наших метал в дерево, а как жрать позвали, про всё забыл. Сказал: «Кто-то топор потерял», нагнулся, взял топор, распрямился, собираясь идти к костру но в этот момент Юрка ухватился руками за толстый сук, росший параллельно земле, повис на нём и двумя ногами ударил меня в грудь, после чего меня, катившегося кубарем, приняли кусты. Выдравшись из них, я бросился на Тяя, но тут меня приняла вся наша братва, уже стоявшая возле Тяя, который, потрясая в воздухе топором, кричал, что я напал с ним на него. Пытался объясниться, но поверили Тяю, потащили меня к костру, поили, говорили, да ладно, выпил, психанул, с кем не бывает, всё забыли. Ну забыли так забыли.
Долго не мог понять, зачем он это сделал тогда, потом понял – так он решил наказать меня за то, что я не начал драку с теми отсосами, которые пытались отжать у нас гитару. Очень уж ему хотелось разукрасить им рожи, сам начать первым не мог, только вышел из тюрьмы, в случае чего пострадал бы первым. Ну и сказал мне напрямую, дал бы в рожу, подрались бы. Ясное дело, что он мне бы навалял, он был и старше, и просто сильнее, но это не важно, было бы всё ясно. А так всё как-то получилось не так, как надо, хотя зла на Юрку не держал, парень был свой.
Наступила зима, на работе всё шло своим чередом, но в один из дней Славка Штыкин не появился на работе, пришёл в конце дня пьяный в хлам, дело запахло горючей смесью жидких углеводородов, это ж прогул. Мужики попытались уговорить его уйти, пока не увидел начальник, потом что-нибудь придумаешь, а увидит пьяным, всё, увольнение по статье, но Славка только крутил головой, вытирая кулаком слёзы, катившие по щекам. Подошёл Макарыч, спросил: «Слав, что случилось-то?» Славка покачал головой и ответил: «Мама умерла». – «Как, где, когда?» – всё это глупые вопросы. Чем помочь? А чем тут поможешь? Цех загудел, все столпились около Славки, кто-то из мужиков постарше стал собирать деньги, давали не скупясь, такое горе. Парню двадцати нет, и вот, мать умерла. Подошёл начальник цеха, выслушал сначала мужиков, потом подошёл к Славке, обнял его, сказал: «Слав, давай домой. Я с тобой Василь Макарыча отправлю, он мужик опытный, всё поможет организовать. Гроб, венок и автобус цех предоставит за счёт завода». Славка, уже чуть протрезвев, ответил: «Не надо, там уже тётка хлопочет». Начальник повернулся ко мне: «Алек, проводи его до проходной, можешь не возвращаться». Да, собственно, до конца дня оставалось минут пятнадцать. Я слетал в раздевалку, помыл ручонки, переоделся и через пять-семь минут был внизу. Славка отбивался от работяг, запихивающих ему собранные деньги в карман: «Да не надо, мужики, родня деньги дала уже». Его не слушали, знали, что в такой ситуации деньги всегда пригодятся, засунули в карман насильно. Мы пошли к проходной, выходя из дверей корпуса, я встретил поджидающую меня маму, она сказала: «Алек, ну куда он такой один пойдёт? Проводи его до дома». Я, собственно, и собирался это сделать, кивнул головой, и мы пошли. За проходной меня ждал Мокушка, о котором я совсем забыл, мы договаривались встретиться, сходить попить пивка, Славку тоже ждал друг, здоровый облом, такой же ширины, как он, но на голову выше. Познакомились, после чего Славка сказал: «Пошли, за маму мою выпьем», и мы двинули в столовую, располагавшуюся в 81 доме. Днём прошёл снег, тротуар на 3-й Мытищинской чистили плохо, мы шли цепочкой по узкой тропинке: впереди Славка с другом, потом Мокушка, последним я. По дороге я растолковал Витьке ситуацию. Славка пришёл в себя, был практически трезв, разговаривал спокойно, не плакал, иногда, переговариваясь с другом, смеялся. В очереди в столовой Славкин друган сказал: «Чего тут вчетвером толкаться, давайте кто-нибудь сгоняет за водкой». Мысль была разумная, Славка достал из кармана деньги и протянул мне. Я взял деньги, передал Мокушке и сказал: «Витёк. Давай по-скорому». Но его притормозил Славкин кореш, положив ему руку на плечо, он, повернувшись ко мне, сказал: «У нас так не делается». Я понял его, он говорил об уважении. Но мы с Витькой были друзьями, и Витёк знал, что в моих словах не было неуважения. Мокушка был настолько коммуникабелен, что мог уговорить кого угодно на что угодно. В магазине был час пик, три окрестных завода закончили работу, простоишь час, а Витюха подойдёт ко второму-третьему в очереди, уболтает его, иными словами, лучше ему не мешать. Но объяснять всё это – время терять. Я сказал Витьке: «Давай». Витька похлопал Славкиного другана по руке, сказал: «Посторонись», – проскользнул мимо него и пропал. Я добавил: «Ты поймёшь». Витюха появился точно в момент, когда мы закончили расставлять тарелки на столе, шлёпнувшись на стул, он вытащил две бутылки водки и передал их Славке с другом. Друган Славкин, удивлённый такому скорому появлению Витька, как-никак под конец рабочего взять без очереди – это надо умудриться, поинтересовался: «Как это ты так сумел?» Витька хитро ухмыльнулся и сказал: «Слово знаю». – «Какое слово?» – «Спроси у Алека». Друган Славкин покрутил головой и сказал: «Непростые вы ребята». Каждый должен делать то, что он лучше умеет, а незаметно разлить в переполненной столовой – это искусство, приходящее с большим опытом. Опыта у ребят было поболе нашего, ну так они и постарше были. Разлили по полному стакану, выпить двести пятьдесят граммов водки махом, в один присест, дело непростое, достигается упражнениями. Корешок Славкин сказал прочувственную речь про его мать, пожелал ей долгих лет жизни, мы чокнулись и выпили. Я пожелание долгих лет жизни принял за ошибку, ну на нерве пацан, у друга мать умерла, а что, выпивая за покойников, не чокаются я и вовсе не знал. Плотно закусили, настроение улучшилось, ушла подавленность, всё ж такое горе. Стали говорить больше на отвлечённые темы, Славка предложил повторить, сказано – сделано. Витька метнулся ещё раз, за что пили, уже не помню, но тоже по двести пятьдесят в один присест. Засобирались домой, Славка протёр салфеткой пару столовых ножей и протянул мне, сказал: «Спрячь, возьмём с собой». Я не понял, взял в руки, покрутил и спросил: «Зачем?» Славка ответил: «Пригодится». Я кивнул и сунул их в карман пальто. Зачем могли пригодиться два абсолютно тупых, изглоданных ножа было не ясно, но старший сказал, чего умничать, надо выполнять. Вышли на улицу, посвежели, пошли проводить ребят через дорогу, Витька немного покачивало. Перешли, остановились на троллейбусной остановке, Славка пошёл за чем-то в булочную. Вернулся с коробкой шоколадных конфет, к которой атласной лентой была привязана фарфоровая фигурка русской борзой. Схожие подарочные наборы тогда были во всех кондитерских отделах булочных. Мы стали прощаться, подошёл троллейбус. Я спросил: «Кому-подарок-то купил?» Славка ответил: «Вчера напился, надо матери подарить, чтобы не ворчала». Я понял, что у него от горя поехала крыша, и сказал: «Славик, нет мамы, умерла». Славка крикнул другу, который уже зашёл в троллейбус: «Дверь подержи, – повернулся ко мне и сказал: – Мамка моя ещё тебя переживёт. – Глянул мне через плечо, махнул рукой и добавил: – Ладно, он маленький, допрёшь сам. – Сгрёб меня, чмокнул в щёку, сказал: – Правильный ты пацан, Алька». Затем, лобызнув в нос фарфоровую борзую, кинул её вместе с конфетами в урну, находившуюся на остановке, и вскочил в начинающий движение троллейбус. Уже стоя в дверях отъезжавшего троллейбуса, крикнул мне: «Жива моя мамка, жива мамуленька. Прости, Алька, так получилось, думал отмазаться в цеху, не вышло, заходи, если что, в сто восьмой». Троллейбус ушёл, я повернулся к Витьке и обомлел: Витёк опал как озимые, в том смысле, что лежал плашмя на троллейбусной остановке. Лежал, не подавая признаков жизни.
Известно, что причина гибели любого организма заложена в нём самом, и недвижимая фигура Витька подтверждала это со стопроцентной достоверностью. Организм, слава богу, не погиб, был жив, но причина того прискорбного факта, что он был полностью обездвижен, – пол-литра водки, точно находилась в нём самом. Что поделать, не всякий здоровый мужик справится с таким дозняком, а друган мой был не самого крупного телосложения. Однако было не до размышлений, надо было срочно тащить Мокушку домой. Зима как-никак, может и отморозить себе что-то, и в вытрезвитель загреметь – тоже, та ещё перспектива. Попытки мои привести его в вертикальное положение успеха не имели, я тоже был не в лучшей форме в силу тех же обстоятельств, вдобавок тело Витюхино приобрело необыкновенную пластичность, висло у меня на руках, как ком мокрого и очень тяжёлого белья. Стало ясно, что пешком я его до дома, который находился всего-то в минутах пятнадцати ходу, не допру, желающих помочь на троллейбусной остановке не нашлось, остался один выход – такси или любой другой самодвижущийся экипаж. Такси пришлось сразу отмести – пьяного не повезут, я выскочил на проспект Мира и стал пытаться тормознуть первую попавшуюся автомашину. Тут мне повезло практически сразу, удалось остановить первый или второй проезжающий грузовик. Объяснил шофёру задачу – довезти до близ расположенного дома бесчувственное тело друга, получив за это большие деньги – рубль. Водила – человек с большой буквы, согласился не торгуясь, выставив одно условие – тело повезём в кузове, иначе есть шанс, что тело заблюёт кабину. Деваться было некуда, тело начинало остывать на мёрзлом асфальте, и я согласился. Да и за пять минут езды что с ним, с телом, произойдёт? Мы вдвоём довольно шустро отстегнули задний борт, подняли и перевалили тело в кузов, закрыли борт и газанули к Витькиному дому. Доехали мы минут за семь, подойдя к кузову и открыв задний борт, мы с водителем с изумлением увидели, что Витька стоит на ногах, держась за кабину водителя. С трудом уговорив его подойти к нам, он никак не хотел покидать обжитый кузов, мы стащили его вниз. Мокушка, попав в тёплый подъезд, опять поплыл, тело стало ватным, ногами перебирать отказывался, доволокли его до второго этажа и, позвонив в дверь, передали испуганной матери. Я сказал ей, что с ним всё в порядке, просто устал немного, нужно поспать. Всё. Главное было сделано, спокойно, с чувством выполненного долга, мы спустились по ступенькам, я вручил шофёру честно заработанный рубль, вышли на улицу. Что было потом и что было до, я узнавал в течение следующей недели из рассказов моих друзей и сестры.
Что было до? Со слов Славки Серебрянникова, он в тот день решил зайти к Витьке, поболтать, поинтересоваться, как у нас дела. Шёл по мостовой, машины в те годы там ездили редко, услышал за спиной гудок подъезжающей машины, сошёл на обочину. Глянул на проезжающий грузовик и увидел картину, от которой разинул рот: в кузове стоял Мокушка, опираясь рукой на кабину, громко объясняя и показывая рукой, куда ему нужно ехать, неясно только было кому он объяснял и показывал, стёкла кабины по зимнему времени были подняты вверх. Славка окликнул его, но он посмотрел на Славку стеклянными глазами и ничего не ответил. В кабине увидел меня. Подойдя к Витькиному дому, встретился у его подъезда с Тяем и Валькой Синицыным, которые держали меня на руках, я был в мясо. Увидев Славку, они обрадовались, спросили: «Привет, ты знаешь, где Алек живёт?» – «Знаю, конечно». – «Отлично, бери за ноги, поможешь домой его отпереть». Ну взял, понесли, ты с виду не толстый, но тяжёлый, зараза, отдыхать останавливались три раза.
Тяй рассказывал: «Идём с Валькой мимо хрущобы, смотрим, ты из подъезда выходишь. Мы тебе: «Алек, привет». – А ты глянул на нас, ничего не ответил, повернул направо и почапал. Ну, думаем, оборзел, в упор не видит, не здоровается, а ты шагов шесть прошёл и как шёл, так прямо, не сгибаясь, как столб, бах и завалился набок в сугроб палисадника. Мы подбежали, поднимаем тебя: «Алек, Алек, что случилось?» – Смотрим, а ты вдрызг, лыбишься и нам: «Ребята, не в этом дело». – «В чём?» – «Что?» – «Где живёшь?» – Только улыбаешься. Хорошо вдруг Славка нарисовался, знал, где ты живёшь. Сестре тебя сдали».
Катька рассказывала: «Сижу дома, звонок, открываю, Славка Серебрянников с какими-то незнакомыми ребятами тебя на руках держат, пьяного. Вносят, спрашивают: «Куда его положить?» – Показала, сняли с тебя пальто и ботинки, положили на твою кровать, собрались уходить. Славка мне часы твои отдал. Спрашиваю: «Это он с вами так нажрался?» – Парень, который постарше вас, наверно, моего возраста, говорит: «Нет». – Да, я вижу, он трезвый, спрашиваю: «А с кем?» А он мне: «Он сказал, не в этом дело». – И ушли. Ну, думаю, свинья какая, так нажраться, да ещё часы чуть не потерял. Решила не отдавать тебе их пока, думаю, пусть помучается».
Не скажу, что что-то из произошедшего со мной послужило мне каким-то уроком, сомневаюсь. Я, признаться, любитель выпить, а уж в хорошей компании так тем более, но больше в своей жизни я так, то есть в хлам, до полной потери сознания, не напивался. Хотя время пока ещё есть, немного, правда.
На работу на следующий день я не попал. Где там, глаза смог продрать только часам к двенадцати. Очухавшись, пошёл узнать, как там Витька. Он тоже работу проигнорировал, был не в лучшем состоянии, пошли пить пиво в «Шайбу». Приведя себя в порядок, пошли искать свидетелей завершения своих вчерашних представлений, нашли, порасспросили, поржали друг над другом, разошлись по домам, завтра ж на работу.
На производстве все уже были в курсе, что Славка Штыкин налажал. Реакция была разная, за враньё о смерти матери единодушно предлагали начистить рыло, а над тем, что взял деньги на похороны, половина ржала, говорили, а и правильно, не хрена нашим активистам лезть везде, куда не просят, деньги в карман силком запихивали, другая половина требовала судебного разбирательства. Начальник цеха ходил весь чёрный от злости, весь завод знал, что его одурачил какой-то пацан. На меня смотрел, как на соучастника преступления, явно подозревая сговор, отвёл в сторону и спросил: «Почему вчера не был?» Я честно рассказал, как Славка предложил помянуть его мать, как выпили и по сколько, как я не выдержал удара поллитровкой по печени и проснулся только вчера, после полудня. Он покрутил головой, сказал: «Ладно, иди работай». Обошлось.
А Славка Штыкин на заводе не появился, даже трудовую не зашёл забрать в отделе кадров.
Вскоре у нас дома произошло большое событие, маманя купила новую мебель. Событие это давно назревало – кушеточка, на которой я спал, заканчивалась где-то на середине моих икр, и спать мне приходилось, свернувшись калачиком, отчего я утром не мог разогнуться. В мебельном гэдээровском гарнитуре, который она приобрела, кроме кушетки, для меня были узенький гардеробчик, сервант, обеденный стол, четыре мягких стула и длинная тумбочка. Я был безмерно счастлив, поскольку моя новая кушетка имела возможность раздвигаться в длину, и я свободно на ней размещался, даже с небольшим запасом. Кроме того, вся мебель, по моде того времени, была изготовлена из полированных панелей. Вдобавок мамин брат, дядя Ваня, любимый мой дядька, человек добрейшей души и удивительно толковый и рукастый мужик, работающий электриком на почтовом ящике, но бывший и прекрасным столяром, слесарем, строителем, изготовил и подарил нам люстру, в общем, комната наша приобрела вид, почти приближающийся к респектабельному, как мне тогда казалось. Но всё это не уменьшало мою грусть, настроение моё было безрадостным, часики-то мои тю-тю. Эскапады Славки Штыкина стоили мне, кроме хмурых взглядов начальника цеха, на которые мне, признаться, было наплевать, моих любимых часиков. Сеструха сказала, что меня принесли без них, а уточниться у Славки Серебренникова, что и как, мне и в голову не пришло. Катька меня постоянно изводила фактом утери дорогих часов, но после покупки новой мебели, пребывая в благодушном настроении, она вдруг смилостивилась, полезла куда-то в шкаф, покопалась там, извлекла дорогие мне во всех смыслах часы и вручила со словами: «На, подавись, не будешь напиваться, как свинья». Я был настолько рад, что у меня даже мысли не появилось отвесить ей затрещину за такую подлючесть.
Мне неожиданно позвонила Наташка Фесенко, расспрашивала меня про вечернюю школу, интересовалась моим мнением, можно ли после окончания вечёрки поступить в институт. Я ответил, конечно, можно, если будешь дома заниматься, через какое-то время она перевелась в семнадцатую школу, в параллельный класс. В свои редкие посещения школы видел её на переменках, всегда сосредоточенную, неразговорчивую. Наверняка что-то произошло дома, я не спрашивал, было неловко.
А вот на работе у меня произошли серьёзные изменения. Ко мне ни с того ни с сего прицепилась наша комплектовщица, утверждала, будто я взял в работу заготовку коллектора и потерял. Я посмотрел чертёж, коллектор был сложный, я бы смог эту работу выполнить, но мне её никогда бы не доверили, сказали бы, что мал ещё, неопытен, и попытался ей это втолковать. Но она была баба хотя и не старая, где-то до сорока, но вздорная, скандально стояла на своём, я понял, что если сам не найду заготовку, она всех убедит, что я взял заготовку и потерял. Легко сказать, потерял, она килограммов двенадцать весила, как её потерять? Что я, гулял с ней по заводу, что ли? Но что делать, я стал обшаривать все стеллажи, на которых комплектовщики раскладывали заготовки, готовые детали, манжеты, различные уплотнения и прочую лабуду, необходимую для сборки. И нашёл! Нашёл на нижней полке стеллажа, задвинутую к стене, заваленную каким-то хламом заготовку коллектора, чертеж к ней и наряд, выписанный не на моё имя. Взял её, отнёс в комнату техгруппы, в которой сидели мастера слесарного и механического участков, нарядчица и комплектовщики. В комнате в этот момент находился начальник цеха, о чём-то беседовавший с нарядчицей. Я вошёл, положил с громким стуком заготовку на стол комплектовщицы и объяснил ей, спокойно и во вполне парламентских выражениях, что надо помнить или записывать, куда она кладёт изделия, поступающие на сборку, и пытаться включать мозги, когда у неё что-то пропадает, а не свалить на первого попавшегося под руку свои огрехи в работе. Грохнул я заготовкой по столу не со зла, стол был завален бумагами и каким-то мусором настолько, что я еле дотянулся до свободного места, ну и пальцы не справились, выпустили заготовку раньше, чем она коснулась стола. Посчитав, что конфликт исчерпан, я повернулся и вышел. Но начальник посчитал иначе: выскочив через мгновение вслед за мной, он стал визжать, что я щенок, посмел кричать на опытного, отличного работника, который ждёт ребёнка, и что таким, как я, не место в нашем прекрасном коллективе. Соврал он два раза, говорил я действительно на повышенных тонах, но не кричал, это точно, работник она была говно, и это было мнение всего сборочного участка. А вот что она была на сносях, мне было невдомёк, да об этом никто в цехе не знал, ну а то, что мне не место в таком коллективе, что тут скажешь. И хотя я уже привык к мужикам, бригадиру, у меня появились друзья, но оказалось, что всё же мне там и в самом деле не место, и через пару дней меня перевели в МСУ, большой механосборочный участок. На прощанье Макарыч похлопал меня по плечу, ухмыльнувшись, сказал: «Ну ты чудило, нашёл кого обматерить, она ж спит с Петровичем, да не горюй, какая разница, где мантулить». Пашка с Колькой обняли, сказали: «Заходи потрепаться».