Когда погибает Роза

Глава 2

Как жалко выглядит празднично накрытый стол, к которому никто из гостей, так толком и не притронулся, но ещё жальче выглядит хозяйка самого торжества, в вечернем платье, с наложенным макияжем, правда, в домашних тапочках. Ведь глупо же по дому на каблуках рассекать?

Разговор не клеился. Девчонки то и дело отвлекались на свои смартфоны, перешёптывались, словно я, вместе со зрением, потеряла ещё и слух, и не могла слышать, как они строят планы. Планы, больше меня не касающиеся, планы, в которых уже нет места бывшей подружке. А ведь было время, когда мой день рождения отмечался шумно, весело, либо в одном из ночных клубов, либо в сауне. Поднимались бокалы игристого, произносились остроумные тосты, были танцы, были, придуманные Ленкой-заводилой, смешные конкурсы. Эх! Не долго музыка играла! Ведь только после замужества, я перестала думать о родительских обидах и замшелых стереотипах, мол, девушка должна быть скромной, щадить чувства тех, кто её произвёл на свет, а по ночам разгуливают лишь падшие женщины. До встречи с Виталиком, все мои мысли занимала мать. Сколько я себя помню, а помнить я начала с трёх лет, каждое моё действие, каждое достижение было посвящено любимой мамочке. Я была очарована ею. Мать всегда стильно одевалась, великолепно пела, много читала и была для меня не только мамой, но и лучшей подругой. Мы могли подолгу гулять в парке, разговаривая обо всём на свете, печь вместе тортики и пирожные, а потом пить с ними чай. Могли читать вслух друг другу книжки, сидя в парке под лохматой сенью клёна на лавочке или танцевать, включив музыку. А как весело мы отмечали праздники! К маме приходили подруги, такие же разведёнки, как и моя маменька, пили вино и пели под гитару.

Но когда в нашу уютную, пропахшую мамиными духами, кофе и весной квартиру ввалился Геннадий, моего кумира-маму, которой я восхищалась, на которую ровнялась, которой посвящала каждую пятёрку, словно подменили. Он пришёл, и мать зазвенела кастрюлями на кухне, забегала по квартире с тряпкой, смахивая какую-то пыль, ведь Гена- наш кормилец, Гена- наш поилец! Я же, хорошо училась, пела в школьном хоре, приходила домой сразу же после занятий, не встречалась с мальчиками и не тратила время на пустой трёп с подругами, ведь передо мной стояла великая задача – показать матери, что я всё также люблю её, что хочу вернуть назад нашу весёлую, спокойную жизнь вдвоём. Гнала от себя мысль о том, что маменьке глубоко плевать на меня и мои старания. Гнала и училась, как проклятая. Училась, училась, училась, ожидая редкой, но такой сладкой похвалы от мамы, стойко сносила высказывания, ненавистного Геннадички, что могла бы и лучше, что тут я поленилась, здесь не дотянула. Что нужно больше стараться. Ведь он- папа, старается, обеспечивая меня и маму всем необходимым, выполняет наши капризы, и я должна быть благодарной и также трудиться. Хотя, мы с мамой капризными не были.

Мама, прибегающая с работы усталая и раздражённая, варящая любимому мужу борщи и штопающая ему же носки, больше в нарядах, украшениях и косметике не нуждалась, а меня и вовсе не баловали. Ведь девочка должна олицетворять скромность. Теперь наряжали любимого Геннадичку, туфли, куртки, рубашки. Мать была готова часами натирать до блеска сапоги милого мужа, чистить пальто и наглаживать брюки. Прошло то время, когда мы с мамой прохаживались по магазинам и выбирать себе пусть не дорогие, но всё же, новые наряды. Теперь я ходила в перешитых маминых блузках, дешёвых шерстяных колготках, пуховичках, купленных на рынке, имела по паре обуви на сезон, прослыла в школе дурнушкой, серой мышью. Однако, влиться в пёструю толпу своих сверстниц, стать такой же, как они, натянуть джинсы или модный топик, сделать маникюр и благоухать духами я не спешила и не стремилась, толи боялась огорчить мамочку, толи, мне удалось внушить самой себе, что мне это не нужно, ведь главное – оставаться для неё хорошей дочерью и принести ей золотую медаль.

После истории с Никитой, я окончательно убедилась в том, что не нужна матери, да и никогда не была нужна, даже в те наши счастливые дни. Она скрашивала мною своё одиночество, но продолжала мечтать о мужике. Осознание пришло внезапно, обрушилось холодным ливнем, пробрало до костей и окружило меня ледяным панцирем. Сквозь этот панцирь звуки пробивались едва-едва. Мир за его стенками казался тусклым, лишённым красок. Каждый день походил на предыдущий. Так пролетел последний школьный год, совершенно безрадостный, нелепый в своей торжественности выпускной вечер, поступление в институт.

А на пятом курсе обучения, в моей судьбе появился Виталик, и жизнь заиграла другими красками. Панцирь раскололся, рухнул, звеня осколками, выпуская на свободу совсем другую меня, трепетную, восторженную, влюблённую. Я словно пробудилась после длительного, унылого сна. Пробудилась и удивилась, насколько скучно я жила, как бездарно распоряжалась своей молодостью, тратя её на то, чтобы угодить маме, что-то ей доказать, получить её похвалу. Виталик ввёл меня в свой круг, и у меня, за всё это время, появились подруги.

Во мне что-то поменялось, перевернулось, словно я сбросила старую кожу и обросла новой. Виталик был человеком-праздником, человеком, для которого скука нестерпима, а быт является пыткой. А я настолько любила его, настолько была им больна, что с лёгкостью отринула все свои старые желания, интересы и стремления, удивляясь, как же раньше жила без клубов, ресторанов, дружеских посиделок на выходных, горячих, наполненных неистовой страстью ночей с любимым. И пусть моя жизнь была обычной, среднестатистической, без головокружительных взлётов и болезненных падений, пусть судьба не баловала меня яркими событиями, однако я жила. Жила, как живут все нормальные люди. Училась, затем, устроилась на работу и работала, встречалась с подругами, вышла замуж, стала вести нехитрый быт. Не была за границей, не сорила деньгами, не рвалась к великим достижениям, не блистала талантами, не имела толпы поклонников. Однако, были моменты, когда чувствовала себя счастливой, любимой, нужной, интересной, уважаемой коллегами. Я вращалась в обществе и была его полноценным членом. И львиной долей своего счастья я была обязана встрече с Виталиком. Хотя, надо было раньше начинать жизнь, со школьных лет. Сбегать с уроков, дружить с девчонками и заглядываться на мальчиков, посещать студенческие вечеринки, а не вежливо отказываться от приглашений. Надо было жить и пить эту жизнь, нырять в неё с головой, как в тёплое море. Оправдывать надежды и чаяния родителей, заслуживая их улыбки и поглаживания по голове – самое бесполезное и неблагодарное дело. Почему я раньше не понимала этого? Дура!

Сегодняшняя встреча с подружками последняя, и я это чувствовала. Светка- сестра мужа, теперь уже бывшего, Ленка- жена Виталькиного друга, Вика- девушка Виталькиного брата. Теперь они мне никто, и я им тоже.

За стеной, в соседней комнате орал телевизор. Не бубнил, не болтал, а именно орал. О нет! Мой горячо любимый отчим вовсе не был глух, просто, если он что-то смотрел, то посторонних звуков в доме не должно было быть. Звон посуды на кухне, музыка и наша натужная беседа в моей комнате, всё это раздражало Геннадичку и отвлекало от просмотра футбольного матча.

Возбуждённые крики спортивного комментатора, яркий солнечный свет морозного дня, заливающий комнату, звуки приходящих сообщений, то и дело раздающиеся из смартфонов подруг, тяжёлые клумбы салатов, приготовленные мамой, коктейль чесночного, алкогольного, лукового и мясного запахов, казались издёвкой, уродливой насмешкой. Всего этого было слишком. Слишком агрессивный свет, слишком душно пахнет едой, слишком громко кричит Виталий Тёмкин. Чёрт! И здесь Виталий? Когда от звучания этого имени перестанет сжиматься сердце, а в уголках глаз накапливаться слёзы? Когда я перестану, готовясь ко сну, класть рядом с собой трубку, в надежде услышать знакомый рингтон?

– Знаешь, – наконец изрекла Вика. Я тут же представила, как она накручивает блестящий каштановый локон себе на пальчик, как морщит аккуратный носик, и как кончик язычка облизывает пухлые губы. – Мы, пожалуй, пойдём.

Ручеёк её голоса подёрнулся тонким ледком, давая понять, что просить остаться и посидеть со мной ещё немного, бесполезно. Только вот я не собиралась этого делать, слишком жалко, слишком глупо, слишком унизительно.

– Да, – подхватила Света. – Не будем тебя отвлекать.

Звук расстёгивающейся молнии на сумочке, торопливое шуршание в поисках помады, словно этими действиями подруга пыталась скрыть свою неловкость.

– Отвлекать от чего? – спросила требовательно, тут же отругав себя за эту требовательность. В конце концов, они правы. Сидеть в комнатушке, развлекая жалкого инвалида под крики футбольного комментатора не так уж и весело. Однако обидно, безумно, чертовски обидно.

По телу растекалась мерзкая слабость отчаяния вперемешку с отвращением к себе. К той, в кого я превратилась.

– Ну, – протянула Света, шлёпая накрашенными губами. Почему-то, такой привычный звук показался мне гадким. Так и хотелось вмазать, как следует, по её силиконовым губищам. –Тебе, наверное, не до нас, после всего, что произошло? Ты ведь зрение потеряла, а это – такое несчастье. А мы здесь со своими поздравлениями. И Виталик, он не будет рад тому, что мы с тобой общаемся. Теперь он с Алиной.

Светка мялась, путалась, и, скорее всего, как все белокожие и светловолосые люди, густо краснела. Она всегда была мягкой, тактичной, не терпела конфликтов и предпочитала обходить острые углы, нежели натыкаться на них.

– Да что ты сиськи мнёшь? – Ленка, или Элен, как она любила себя называть, отпила из своего бокала. Это я поняла по звуку, слишком громкому, отнюдь не соответствующему утончённой Ленкиной натуре. И сразу стало понятно, что она прямо сейчас изречёт нечто неприятное. – Девочки, давайте будем честны друг перед другом! Наш Виталька бросил Розу, а значит- она нам никто, посторонний человек. Человек, с которым, конечно, можно было бы поддерживать контакт, если бы не это.

Скорее всего, её длинный острый ноготок, по обыкновению ярко-алый, указал на моё лицо, для пущей убедительности.

– А развлекать инвалида раз в неделю, тратя на благотворительность своё драгоценное время, я не подписывалась. И не надо, девочки, на меня так смотреть! Каждая из вас думает также, только хочет казаться хорошей.

Я надеялась, что кто-то из подруг возразит, приведёт какие-то правильные аргументы, хотя и сама не знала, что можно здесь ответить. Ведь права Ленка, чёрт её дери! Права!

Но девчонки лишь пробурчали нечто нечленораздельное, больше похожее на согласие с Ленкой, чем возражение. И та, воодушевлённая поддержкой, принялась добивать, уже давно поверженную меня. Поверженную, раздавленную, в дурацком синем атласном платье, сидящую во главе идиотского стола, облитую с ног до головы липким, холодным одиночеством, словно помоями, насквозь пропитавшуюся гнилостным запахом безнадёги, тоски и ненавистью к жизни. Жизни, которая теперь будет проноситься без меня, мимо меня.

– Кто поведёт её за ручку в клуб или на пляж? Кто обратно домой приведёт? Вот мы всей нашей честной компанией собираемся на юг этим летом. Кому захочется возиться с ней, сопли подтирать, вместо того, чтобы отрываться на полную катушку.

Ох! Лучше бы она не говорила про эту поездку! Мне до боли, до ломоты в теле захотелось окунуться в ласковые морские волны, ощутить на губах солёный вкус, почувствовать, как солнце гладит по плечам горячими ладонями, вдохнуть всей грудью душно-сладкий аромат магнолий.

– Это жестоко, – неуверенно пролепетала Светка. И в этом полувопросительном лепете больше слышалась просьба убедить её в обратном, убедить в правильности принятого решения, нежели несогласие с подругой.

– А жизнь- штука жестокая. И в ней нет места неудачникам. Выживают сильнейшие, красивейшие и успешные, и ничего не поделаешь. Ну всё, девочки, собираемся и валим. Если уж мужики нас отпустили, этим нужно воспользоваться.

Провожать девчонок я не пошла. Какой смысл прощаться, искать какие-то слова, если мы расстаёмся навсегда. Сквозь закрытую дверь своей комнаты. я слышала причитания мамы, и к жалости к себе, присоединилась ещё обида за мать. Она так старалась, готовясь к моему двадцать восьмому дню рождению, резала эти салаты, которые лишь едва расковыряли, тушила мясо, к которому так никто и не притронулся, пекла свой фирменный торт.

– Девочки, а тортик, – мамин голос тонул в шуршании одежды, вжиков молний, стуков каблуков. – Куда вы так торопитесь? Посидели бы ещё. Розочке так одиноко.

Чёрт! Мама! Замолчи, пожалуйста, замолчи! Не унижай меня ещё больше!

Девчонки промяукали что-то невнятное. Щелчок открываемого замка и облегчённое хихиканье в подъезде. Словно их только что из тюрьмы выпустили.

Рухнула лицом в подушку, втягивая носом запах кондиционера для стирки и сделала то, что хотела сделать весь сегодняшний день – разрыдалась.

Я лишилась всего, у меня ничего не осталось, только родители, вздыхающая, словно по покойнику мама и угрюмый, раздражённый отчим.

Глава 3

Этой ночью мне приснился Никита. Странно, никогда не снился, а тут, явился, спокойный, светлый, мягкий, как большой плюшевый медведь. Он ничего не говорил, просто грустно улыбался, словно что-то знал и желал предупредить. Мы находились в каком-то лесу. Сквозь густые кроны деревьев робко серело предгрозовое небо, резко и надрывно каркали вороны. И вдруг мне стало страшно. Деревья над нашими головами закачались, грянул гром и с неба полились струи, но не дождя, а крови. Никита бросился вперёд, перепрыгивая через валежник, продираясь сквозь сплетённые ветви.

Я же была не в силах двинуться с места и стояла, увязая в топком кровавом болоте.

– Подожди! – попыталась крикнуть ему в след, но голос пропал. А Никита бежал вперёд, думая, что я следую за ним.

– Подожди! – вновь попыталась крикнуть и проснулась.

Тикали настенные часы, за стеной раздавался храп отчима, бились в окно колючие снежинки, сквозь щель между занавесками в комнату втекал лиловый свет зимней ночи.

Я села в постели, чтобы перевести дух. Никита! Вот за кого меня наказывает судьба, бог или вселенная, это уж кому как нравится. Где он сейчас? Что с ним?

Вновь опустила голову на, промокшую от пота подушку, закрыла глаза, в подробностях попробовала воссоздать в памяти образ Никиты. Круглолицый, щекастый парень, мягкая полуулыбка, вихрастая каштановая чёлка и удивительного цвета глаза, мокрый асфальт или океанская впадина.

В него была влюблена вся женская половина нашей школы, от молодых учительниц до учениц младших классов. Уравновешенный и добродушный, открытый и отзывчивый. Как в такого не влюбиться? Бытует мнение, что хорошим девочкам нравятся плохие мальчики. Нет! Любым девочкам и хорошим, и плохим, мальчики нравятся внимательные, предупредительные и добрые. А Кит был как раз таким.

Я твёрдо знала, что у меня нет ни единого шанса. Куда мне – костлявой и низкорослой в блузке с маминого плеча, тягаться со школьными красотками? Это я понимала разумом, но сердце… Ох уж это глупое, девичье сердце! Оно рвалось, трепетало, горело и замирало, лишь только Никита оказывался в поле моего зрения. Мне нравилось смотреть на него во время уроков. Слышать его колос, вдыхать полной грудью запах его туалетной воды. И я мечтала, глупо, наивно мечтала, что этот парень подойдёт ко мне на школьной дискотеке и пригласит на танец. Горячие ладони Никиты лягут мне на талию, а его завораживающие глаза окажутся настолько близко, что я смогу в них утонуть. Утонуть, на целых четыре минуты медленной композиции.

И когда Мария Николаевна, руководитель школьного драм кружка, дала мне роль принцессы, а Никита получил роль трубадура, счастью моему не было предела. Пусть хотя бы так, не взаправду, лишь на сцене, Никита признается мне в любви.

– Не обольщайся, – пропела сладким голоском Маринка, которая должна была играть петуха. – Это всего лишь роль. На самом же деле, такую как ты не то, что Никита, даже Сморчок не полюбит.

– Да пошла ты, – отмахнулась я. Да, было обидно, но ведь не показывать же это Маринки, к тому же, и без неё проблем хватало.

После репетиции, я, по обыкновению, забилась под лестницей чёрного хода. Чиркнула зажигалкой и затянулась горьковатым едким дымом. Домой идти не хотелось, хотя в животе постыдно урчало и бурлило от голода. Школьный обед был давно уже съеден и переварен. А ещё до слёз хотелось снять дурацкие туфли и засунуть ноги в таз с горячей водой.

– Предательница! Самка похотливая! – прошептала я, делая глубокую затяжку. – Вчера своему Геннадичке новую куртку купила, чтобы не мёрз в ментовской машине, а дочери туфли купить не может.

– Походишь и в моих, – заявила мама, засовывая комки бумаги в носок пошарпанной лодочки. – У меня в твоём возрасте вообще ничего не было, всё за сестрой донашивала.

– И, по-твоему, это нормально? – усмехнулась я.

– Нормально, – ответила мать с силой захлопнув дверцу шкафа. – Папе куртка важнее, он наш кормилец, а ты …

– А я вам мешаю наслаждаться друг другом, – продолжила я и скрылась в своей комнате.

Дура! Неужели она думает, что если называть чужого мужика моим отцом, то и я, рано или поздно, в это поверю? Не дождётся! Никогда не дождётся! Да лучше я себе язык отрежу, чем назову этого говнюка папой!

Сентябрь золотил верхушки деревьев, солнце дарило своё прощальное тепло. Школьный шум постепенно стихал, ученики расходились по домам. А мне придётся сидеть здесь до вечера, пока мама не вернётся домой с работы.

От одной только мысли, что я окажусь в квартире наедине с отчимом, меня передёрнуло от отвращения и страха. Хватит, одного раза мне вполне достаточно! Я не дура, чтобы на одни и те же грабли дважды наступать. Ничего, от голода не сдохну, голод можно и перетерпеть, а вот липкие волосатые руки отчима на своём теле, я больше не перенесу. Уж лучше сразу в петлю. Да и еда, с появлением Геннадички стала уже не той, что прежде. Если раньше мама пекла блинчики, жарила курицу или золотистую картошечку на старой, чугунной сковороде, то с появлением миленького и родненького, мы перешли на каши. То у Геннадички болел желудок, то обострился геморрой, то воспалился зуб.

– Ты будешь лопать котлеты, а папа кашей давиться? – спрашивала мать, насупив брови и прикусывая нижнюю губу. – Господи, Роза, какая же ты эгоистка!

И я, чудесным образом, действительно, начинала считать себя эгоисткой. Вот только, моему растущему организму было плевать на вопросы морали, он требовал мяса, овощей, фруктов и сладкого, которое в нашем доме исчезло. Ведь Геннадичка считал сахар белой смертью.

Уборщица, ворча на маленьких поганцев, уже звенела ведром и шлёпала мокрой тряпкой по полу, по лестнице цокали чьи-то каблуки.

– Курить вредно, – услышала я за спиной, и почувствовала, как щёки густо заливаются румянцем, а сердце начинает биться быстрее и быстрее.

Стою, разглядывая зелёную стену, не зная, что сказать, как продолжить разговор. Ведь не получив ответа, Никита уйдёт, как пить дать, уйдёт. Однако, в голове не было ни одной здравой мысли. Ну не о домашке же по алгебре с ним разговаривать, в самом-то деле?

– Ты чего домой не идёшь? – Никита положил ладонь мне на плечо, горячую, широкую, и меня словно разрядом тока ударило. Замерла, затаила дыхание, чтобы не разрушить, не спугнуть. Захотелось впитать кожей прикосновение этой ладони, запомнить ощущение, чтобы потом вспоминать, вспоминать, вспоминать.

– Ты знаешь, что такое предательство? – хрипло проговорила я, неожиданно для себя самой.

– Предательство, – Никита задумался. Его ладонь продолжала лежать на моём плече. – Это когда человек отказывается от кого-то или чего-то в пользу своих интересов, перечёркивает то, что когда-то ему было дорого.

– Предательство, – я кинула на пол окурок и вдавила его каблуком. От сигарет уже тошнило, ровно, как и от этой омерзительно-зелёной стены. – Это когда тебя променяли на кусок дерьма. Знаешь, мне на хрен не нужна ни золотая медаль, ни пятёрки. Я ведь всё для неё делаю, чтобы она мной гордилась, чтобы заметила. Но ей плевать. У неё появился кусок дерьма, который она облизывает.

Никита молчал, и если бы не тепло его руки, я бы подумала, что он ушёл. Понимала, негоже грузить парня своими проблемами, и ему, должно быть, противно обо всём этом слушать. Но меня уже несло.

Напряжение трёх лет, как в нашем доме появился Геннадичка, выходило из меня подобно гною из вскрывшегося нарыва.

– И ведь она мне не верит. Представляешь, не верит мне, своей родной дочери? А верит ему, этой мрази! Знаешь, что она сказала?

– Что? – хрипло спросил Никита.

– Ах, какая недотрога! Уж и обнять тебя нельзя!

– А он хотел не просто обнять, да?

– Он хотел меня изнасиловать, просто не успел, мама с работы вернулась чуть раньше. Когда хотят обнять, на пол не заваливают, под юбку не лезут и грудь не кусают. Я потом после этих отцовских нежностей целый час под душем стояла, всё казалось, что от меня его потом воняет.

Обернулась к Никите. Парень смотрел на меня серьёзно и встревоженно. Он был спокоен, лишь в глазах бушевала буря негодования. А может, отвращения, кто его разберёт?

Мы молча смотрели друг на друга, и я уже пожалела о своей откровенности. Да, Кит Давыдов красавчик и умница, но ведь он вовсе не обязан быть благородным рыцарем без страха и упрёка. Вот возьмёт и растрезвонит всей школе о моих проблемах, и поделом, нечего языком трепать. Если уж ты, Розка, вляпалась в говно, не пытайся обмазать им других. Залезь в самую глубокую нору и не воняй, не мешай нормальным людям дышать.

– А пойдём ко мне, – вдруг предложил Кит. – Моя бабушка такие классные блины печёт, язык проглотишь.

Я не поверила своим ушам. Неужели сам Давыдов снизошёл до меня? До меня, на которую никогда не заглядывался ни один парень? Может, я сплю? Может, сошла с ума?

Мы шли по улице, Никита рассказывал что-то о любимой музыкальной группе, о недавно прочитанной книжке, о соседской собаке, родившей четырёх щенков, о том, как одного из них, рыженького, с белыми пятнышками на спине, они с бабушкой заберут себе, а я думала о своих, пузырящихся на коленях колготках, о туфлях с отбитыми носами и о том, где можно купить дезодорант подешевле. Чёрт! Никита и я. Красавец и чудовище! Прекрасный принц и Золушка, которой никогда не стать принцессой.

Солнце гладило по спине и затылку тёплыми ладонями, растекалось золотом по верхушкам деревьев и крышам, блестело в окнах. Но в его свете и тепле уже явственно ощущалось прощание. А город шумел, гремел трамваями, гудел машинами, журчал голосами прохожих.

В маршрутке было душно и тесно, пахло тухлой селёдкой, и нас с Никитой это почему-то смешило. Люди возмущались, требовали высадить вонючего пассажира, удивлялись бессовестностью оного, а нам было весело. Парень держал меня за талию, а я могла смотреть в тёмно-синие бездны его глаз, чувствуя, как в животе порхают разноцветные бабочки, а тело становится лёгким, словно воздушный шарик. Шарик, стремящийся в пронзительную синеву сентябрьского неба, к пушистым облакам.

Никита жил в частном секторе со своей бабушкой, которая и открыла нам дверь.

– Познакомься, ба, это моя одноклассница Роза, – проговорил Кит, зачем-то вкладывая мою руку в сухенькую ладонь старушки.

– Здравствуйте, – робко произнесла я. Мне показалось, что бабушка не слишком рада моему появлению. Взгляд застывший, словно высокомерный. А улыбка? Улыбку и натянуть можно.

– Рада познакомиться, – проскрипела старушка. – Идите мыть руки, сейчас накрою на стол.

Как выяснилось, бабушка Кита была незрячей от рождения, но несмотря на это, великолепно управлялась по хозяйству. Родителей у Никиты не было. Отец исчез ещё до рождения мальчика, а мама умерла на операционном столе, во время операции на сердце, когда Киту было пять лет. И все заботы о внуке взяла на себя Светлана Фёдоровна.

Мы пили чай с блинами, намазывая их вареньем из красной смородины, которое Никита и бабушка варили сами. В окно втекали потоки золотистого солнечного света, шумели, пока ещё зелёные яблони, тёплый, ласковый ветерок трепал занавеску в крупный красный горох. В аромат курящихся бань вплетались запахи солнца, нагретой пыли, яблок и, робко вступающей в свои права осени. И впервые за всё это время мне было легко, светло и тепло.

– Геннадичка, миленький, ты храпишь, – воркование матери выдернуло меня из воспоминаний, вернув в темноту комнаты.

– Тьфу! Дура старая! – с досадой подумала я, поворачиваясь на другой бок.