Второй брак Наполеона. Упадок союза

Но, приводя в исполнение свою первоначальную мысль, Наполеон рассчитывал смягчить эту оскорбительную несоразмерность и восстановить до известной степени равновесие, дав России гарантии относительно будущего. Он хочет дать эти гарантии теперь же, так, чтобы они совпадали с договором, чтобы в Петербурге смотрели на них, как на имеющие тесную связь с договором, как на дополнение и поправку к нему. Он желает, чтобы они были широки и ясны, чтобы польские провинции России были ограждены от всякого посягательства и пропаганды, чтобы действительная преграда защищала их от покушений герцогства. Произведенными переделками он не хотел создавать Польшу под другим именем или подготовлять полное ее восстановление – он хотел только увеличить число вооруженных поляков, которые охраняли бы окраину его империи, Он выдает свою мысль, налагая тотчас же на саксонского короля обязательство содержать в расширенном герцогстве войско в шестьдесят тысяч человек вместо тридцати^[232]. Отсюда видно, что увеличивая вдвое население Варшавского герцогства, он хотел только удвоить там свою кавалерию. Как только он добился этого результата, он соглашается заключить герцогство в установленные навсегда границы; он не прочь отказаться от всякого другого намерения, от всякой задней мысли, пока Россия останется ему верна.

Уже в письме, которым он хотел подготовить царя, он писал: “Благоденствие и благосостояние герцогства Варшавского требуют, чтобы оно было в милости у Вашего Величества. Подданные^[233] Вашего Величества могут считать за достоверное, что ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах они не должны надеяться на какое бы то ни было покровительство с моей стороны^[234]. 14 октября, сообщая Коленкуру текст договора, Шампаньи прибавляет: “Успокойте министерство относительно усиления герцогства Варшавского. Важно принять меры, чтобы избегнуть нежелательных фактов, которые разыгрывались в Польше со времени Тильзитского мира. Вы уполномочены дать все нужные обеспечения. Вы можете даже предложить соглашение, которое будет признано, что ни один литовец не может поступить на службу в герцогство и обратно – ни один подданный великого герцогства не будет принят на службу в России”^[235]. Наконец, 20 октября, в письме, написанном непосредственно графу Румянцеву и имеющем характер официального сообщения, Шампаньи дает понять, что император пойдет так далеко, как только Россия пожелает; что он согласится уничтожить самое имя Полыни, чтобы о ней не было и помину.

“Император, – говорит он, – не только не желает, чтобы возродилась столь далекая его уму идея о восстановлении Польши, но даже склонен содействовать императору Александру во всем, что может изгладить в сердце ее прежних жителей самую память о ней. Величество дает свое согласие, чтобы слова Польша и поляки исчезли не только из всех политических актов, но Даже из истории. Он обяжет саксонского короля сделать все, что может привести к этой цели. Все, что может служить тому, чтобы жители Литвы оставались покорны, будет одобрено Императором и сделано саксонским королем. Неприятные инциденты, имевшие место со времени Тильзитского договора, не повторятся более, будет сделано все возможное, чтобы предупредить их. Итак – полное основание думать, что событие, усиливающее могущество саксонского короля, не только не будет поддерживать в сердцах прежних поляков несбыточную надежду, но даже докажет им тщету и той, которую они могли еще сохранять. Оно положит конец мечтаниям, более опасным для них самих, чем для правительств, подданными коих они состоят. Австрия сохраняет еще три пятых Галиции, и притом ту часть, которая наиболее сроднилась с ее властью. Часть, отделенная для саксонского короля, составляет немного более четверти всего населения Галиции и едва десятую часть прежней Польши. Может ли возродиться из пепла большое королевство, благодаря прибавке столь ничтожной части? Повторяю еще раз, что Император всеми своими средствами будет содействовать всему, что может обеспечить спокойствие и покорность поляков. Он верит, что окажет им добрую услугу, избавляя их от новых несчастий и привлекая к мудрому и отеческому правлению императора, своего союзника и друга^[236]”.

Как ни были определены выражения этого письма, нельзя было думать, что Россия спокойно, без горького чувства, отнесется к предпочтению, отданному при распределении территорий великому герцогству. Она должна была увидеть в этом факте оправдание своих подозрений, улику против Наполеона, почти признание императора в приписываемых ему намерениях. Ее опасения должны были окрепнуть и стать на твердую почву.

С точки зрения справедливости, возлагающей каждому по заслугам, решение императора представляется безупречным. Своим поведением во время войны русские едва заслужили исправления границ. “Это больше, чем они заслужили”^[237], – говорил Наполеон, – и такая оценка была справедлива. Весьма вероятно, что Россия много получила бы от него, если бы добросовестно помогла ему, если бы честно стала на его сторону и тем приобрела право обратиться к чувствам чести и военного братства, которые всегда находили мощный отклик в его душе. Наполеон в высокой степени ценил верность на поле брани. Этот хитрый политик был безупречным солдатом. Его символом веры было – услуга за услугу, и не было примера, чтобы он торговался о цене крови, пролитой за его дело. Позднее, беседуя с флигель-адъютантом царя, вспоминая прошлое и давая волю своему воображению, что огненными штрихами наметил высокую роль, которую обстоятельства предоставляли России в 1809 г. Он указал, как она должна была взяться за ее исполнение, как бы он сам поступил на месте Александра. “Я приказал бы, – говорил он, – тем ста тысячам, которые были назначены против турок, обратиться лицом к неприятелю, и, войдя в Венгрию, продиктовал бы мир обеим сторонам”.^[238] Россия предпочла устраниться от событий, она не пожелала принимать в них участия, – не следовало и жаловаться на их последствия; прежде всего она должна была винить в своих ошибках самое себя. Тем не менее, ввиду того, что Наполеон все еще твердо верил в необходимость союза, с его стороны было крупной, поведшей к пагубным последствиям ошибкой дать опасениям Александра вполне определенный повод, а его жалобам – фактическое основание. Хотя о своем намерении не восстанавливать Польши он объявил вполне искренне, дела его говорили другое. Как бы категоричны ни были его уверения, вещественный залог, данный варшавянам, давал основание не верить ему.

Правда, предложенные им гарантии могли иметь свою цену и в некотором роде исправить договор. Но еще вопрос, в какой форме хотел дать их Наполеон. Вмешается ли он от своего имени или просто прикажет саксонскому королю договориться о них? Примет ли на себя письменные обязательства или только на словах? Подпишет ли договор? Каковы будут его содержание и прочность? Все эти вопросы оставались в письме от 20 октября нерешенными, о них нужно было договориться. Наши предложения вызывали на новые наиболее опасные переговоры, ибо, чтобы достигнуть соглашения в полном смысле слова, нужно было устранить из переговоров всякую неясность, нужно было добраться до тайников взаимных мыслей, с риском найти в них полное разногласие, рискуя при устранении той двусмысленности, благодаря которой до сих пор существовал союз, нанести ему смертельный удар. В Тильзите созданием герцогства был создан и польский вопрос, внедрившийся между императорами, благодаря тому самому акту, который их сблизил. Сперва он тлел под пеплом, но, благодаря войне с Австрией и восстанию в Галиции, он вспыхнул ярким пламенем и еще более осложнился условиями мира. Он перестал быть таким вопросом, на который ловкой политике удалось бы набросить покрывало или замять его. Теперь необходимо было поставить его открыто, смело и, или разрешить его совместными усилиями, или признать неразрешенным. Мы увидим, что дебаты, к которым он поведет, осложненные новым, интимного свойства вопросом, отметят наиболее острую стадию в истории союза

ГЛАВА V. СВАТОВСТВО

Как принял Александр Венский договор. – Крайнее неудовольствие. – Министерское письмо от 20 октября смягчает впечатление договора. – Александр требует договора, гарантирующего, что Польша не будет восстановлена. – Ссылки Румянцева на историю. – Деспотизм, ограниченный салонами. – Коленкур требует точных инструкций. – Твердое и непрерывно возрастающее желание Наполеона восстановить союз и возвратить ему прежний блеск. – Какие мотивы его вдохновляют. – Развод решен. – Необходимость щадить и подготовить Жозефину. – Пребывание в Фонтенбло. – При выборе супруги Наполеон на первом месте ставит великую княжну Анну Павловну. – Причина такого предпочтения. – Подготовка сватовства. – В чем заключалось честолюбие князя Куракина. – Русский заем в Париже. – Новые уверения. – Русская императорская семья; кому предоставлено было важное право решать вопрос о замужестве. – Возвращение из Фонтенбло. – Первое секретное письмо герцогу Виченцы. – Оговорки, относящиеся к возрасту и физическому развитию великой княжны. – Наполеон соглашается на договор не восстанавливать Польши; соотношение вопросов. – Союз имеет шансы снова стать на прочную почву. – Сцена 30 ноября в Тюльери. – Близость развода. – Вынужденный спешить, Наполеон решает жениться на великой княжне по доверию и вполне уполномочивает Коленкура решить дело за него. – Разнообразие способов, которое он пускает в ход, чтобы снова привлечь к себе Александра. – Годовщина коронования и речь в Законодательном Корпусе. – Заявление по вопросу о княжествах. – Разъяснения, продиктованные императором. – Второе письмо герцогу Виченцы. – Бесповоротный шанс. – Министр внутренних дел на трибуне в Законодательном Корпусе; обзор внутреннего и внешнего состояния империи; слова о Польше. – Слухи о русском браке распространяются повсюду. – Наполеон льстит себя надеждой, что Александр посетит его в Париже. Он желал бы создать из женитьбы и из путешествия царя внешнюю манифестацию и апофеоз союза^[239].

I

27 октября Коленкур получил текст Венского договора с предписанием сообщить его русскому правительству. Он исполнил эту неблагодарную обязанность. В своем донесении он писал: “Я отправился к Императору, соблаговолившему тотчас же дать мне аудиенцию. Входя, он спросил меня: – Это договор? – Я ответил вручением ему договора и, следуя наставлениям, переданным мне министерством Вашего Величества депешею от 14 октября, приступил к объяснению. Император остановил меня, чтобы прочесть договор. Он пробежал его, не проронив ни одного слова, но не скрывая, что не был им удовлетворен. Он довольно долго хранил молчание и прервал его только для того, чтобы сказать, что плохо вознагражден за свою преданность; в особенности за то, что, передав Вашему Величеству свои права и интересы, помог вам в переговорах. Я хотел отвечать, имея в виду указать на ценность того, что он получил. Император – впрочем, совершенно спокойно – остановил меня и заговорил со мной о других делах. Он взял со своего письменного стола приговор по делу генерала Горчакова (за свое подозрительное поведение во время кампании этот генерал ради удовлетворения Франции был отрешен от должности) и сказал мне, что по числу, выставленному на приказе по армии, в котором помещен приговор, я могу видеть, что суд над генералом был уже давно, что, впрочем, он показывает приказ только для личного моего сведения и только потому, что у нас был разговор об этом. Потом Император заговорил о безразличных вещах и отпустил меня”^[240].

В следующие дни посланник пользовался приемом, как и раньше, запросто, во всякое время, но характер, приема был иной. Император был холоден, говорил мало и только изредка, намеками, касался политики. Иногда горькое слово, брошенное в разговоре, показывало, насколько глубока и жгуча была рана, нанесенная его самолюбию, его чувству собственного достоинства, его интересам. Однажды он сказал, что лица, ведшие переговоры в Вене, поступили как раз вопреки его указаниям.^[241] Когда посланник заговорил о мерах, которыми имелось в виду его успокоить, он с нетерпением в голосе сказал, что император Наполеон должен был знать о его истинных желаниях, что было время, когда об этом достаточно говорилось. В обществе загудели недовольные голоса, а вернувшийся из Финляндии канцлер Румянцев так и замер от изумления.

Письмо Шампаньи к Румянцеву, в котором предлагалось уничтожить самое имя Польши в настоящем и в будущем, пришло через десять дней после вручения договора. Чтобы исправить произведенное впечатление, это было поздновато: удар был нанесен. Тем не менее, Александр был очень поражен решительными и определенными выражениями письма. Никогда еще Франция не говорила с ним таким языком. Он нашел в нем, согласно его выражению, “нечто в духе союза”^[242] и почувствовал серьезное облегчение.

Он объявил, что готов принять столь положительно предложенные гарантии, но с условием, чтобы они были даны Францией в форме точного обязательства. В сношениях с Наполеоном он не придавал уже значения словам, а требовал документа. Сперва он говорил только о письменном обеспечении, затем, делаясь смелее и точнее поясняя свою мысль, потребовал определенного договора. Он выразил желание, чтобы император Наполеон принял на себя обязательство – никогда не восстанавливать Польши; чтобы к этой статье была прибавлена особая статья, гарантирующая владения, приобретенные по разделам, не исключая пояснительных и добавочных статей. Он говорил, что, если этот договор пройдет, он согласится забыть свои обиды; что, когда будут устранены препятствия, к несчастью, возникшие на пути союза, союз опять примет величественное и плавное течение. При мысли об этих утешительных перспективах чело царя прояснилось; как будто мир вновь нисходил в его душу. Но, возвращаясь постоянно к своему договору, он требовал, чтобы он был таким, как он его понимал, и по той выразительности, какую принимали тогда его слова, по его манере взвешивать каждую фразу, каждое слово, чувствовалось, что он высказывал свои непреложные условия и ставил ultimatum'oм своей дружбы^[243].

Что касается Румянцева, то он выражался гораздо определеннее, тем более, что в промежуток времени между его возвращением в Петербург и прибытием Венского договора он не подражал сдержанности своего государя и не разделял его стыдливого смущения. Смело приступив к вопросу о Галиции в то время, когда Наполеон решал его в Вене, он представил проект раздела всецело в пользу России. Так как Франция не приняла в расчет желаний, высказывая которые он вовсе не находил предосудительным, он считал себя вправе добиваться исправления договора и упорно требовал этого. Увеличив окончательным присоединением Финляндии территорию империи, он отдался всецело польским делам. Они сделались его единственной заботой, его исключительной и всепоглощающей думой, как бы темным пятном, от которого он всеми силами хотел очистить горизонт. В разговоре с герцогом Виченцы он всегда говорил о союзе, как верующий, убежденный сторонник, но ставил его в зависимости от принятия важной меры, при помощи которой Наполеон рассеял бы надежды варшавян и охладил бы их энтузиазм. Он говорил, что обязанность Франции исправить зло, которое она создала, что ее дело – подавить волнение, которому она дала возможность возникнуть и распространиться. “Поляки опьянели, – говорил престарелый министр, – следует их отрезвить”^[244].

– Впрочем, – прибавил он, – даже предполагая, что император Александр безропотно покорится необходимости, что он закроет глаза на внешнюю опасность, угрожающую его государству, возрастающее внутреннее недовольство не позволит ему чрезмерной уступчивости. Движение в высших классах, продолжал он, сделалось слишком сильным и приняло размеры столь тревожные, что несколько слов, брошенных свыше и даже поддержанных строгими мерами, не смогут восстановить спокойствия, не сделают людей покорными и не рассеют справедливых опасений. Доверие не создается указами. При настоящих условиях император Александр не может, не подвергая себя серьезной опасности, откладывать удовлетворения, которого требуют его подданные. Ошибочно полагают, говорил Румянцев в минуту откровенности, будто самодержец вполне независим в своих решениях; по закону – да, его власть не ограничена, но в действительности он должен считаться с мнением светского общества и, в известной мере, управлять вместе с ним. Отсюда вытекает для России исключительный образ правления: это – деспотизм, ограниченный салонами. Такой режим – не новость; он действует давно. И Румянцев, прибегая к своим воспоминаниям, к своей долголетней опытности, приводил факты и примеры, которые могли дать нам возможность лучше узнать и понять Россию. Он говорил: “Император Наполеон, да и вообще все у нас, ошибаются насчет нашей страны. Ее плохо знают. У вас думают, что Император управляет деспотически, что простого указа достаточно, чтобы изменить мнение общества, или, по крайней мере, все решать, не считаясь с ним. Император Наполеон часто в разговоре со мной называл пустой болтовней тот вид оппозиции, которая проявляется здесь. Он думает, что государь может все сделать одним мановением руки; он ошибается… Императрица Екатерина отлично знала нашу страну; поэтому-то она внимательно относилась ко мнению всех, она считалась даже с оппозиционным духом некоторых престарелых женщин; она сама мне говорила это”^[245]. Пользуясь такими кстати приведенными воспоминаниями и соображениями, Румянцев подыскивал доводы в пользу необходимости требовать немедленного доказательства на деле, т. е. договора, который мог бы успокоить умы и помочь честным и примирительным намерениям правительства, – одним словом, такого, который придал бы союзу национальную окраску.

Коленкур не посмел тотчас же удовлетворить эти требования. Его столько раз обвиняли в излишнем пристрастии к России, что он боялся, как бы, проявив истинное усердие и обнаружив собственное отношение к этим требованиям, не подвергнуться снова упреку. Кроме того, в последние месяцы он видел, что императорская политика так часто меняла свое направление, что он с трудом следил за ее изгибами. Действительно, в начале войны, когда дело шло о том, чтобы увлечь наших союзников в борьбу, Наполеон позволил ему принять определенные обязательства: позднее, после первых разочарований, причиненных кампанией, император как будто удалился от России; теперь же, непосредственно после деяния, которое, несомненно, оскорбило Россию, он был склонен угождать ей. Такая непоследовательность, такие резкие скачки смутили посланника, выбили его из колеи, парализовали его волю. Вместо того, чтобы согласиться на возрастающие требования России, он ограничивался тем, что принимал их к сведению и по мере предъявления извещал о них свой двор. Прежде чем принять в принципе письменное обеспечение, а тем более договор, он послал двух курьеров и просил точных приказаний. Вследствие громадности расстояния, это задержало удовлетворение требований Александра по крайней мере на шесть недель.

На этот раз щепетильность посланника была чрезмерна и не отвечала намерениям императора. Если бы Коленкур, вместо того, чтобы строго придерживаться инструкций, которые, вследствие своего переменного характера, были сбивчивы, иногда противоречивы, связь которых ускользала от него, занялся бы изучением той работы, которая происходила в уме его государя; если бы он следил за всеми оттенками его воли, часто непостоянной и всегда сложной, он понял бы, что в настоящее время у императора на первом плане было желание успокоить и удовлетворить Россию, что только оно одно владело его умом и что он не остановился бы перед формой, в какой должно было быть дано удовлетворение. Действительно, Наполеон думал, что, дав территорию полякам, он сделал для них достаточно и вполне обеспечил за собой их преданность. Поэтому он всецело обращается к другой заинтересованной в этом деле стороне и решительно повертывается к России с руками, полными уступок. Приняв предосторожности на тот случай, если бы Александр изменил ему, он всячески старается предупредить самую измену. Делаясь более грозным, он чувствует себя и более одиноким. Он отлично понимает пользу продлить соглашение, которое обеспечило бы его от столкновений в Европе на то время, когда он снова предпримет покорение Испании и будет кончать свою борьбу с Англией. Не довольствуясь тем, чтобы обезвредить Россию, он мало-помалу возвращается к надежде привязать ее более тесно к себе, – возродить доверие и искреннюю дружбу. Мысль вызвать расцвет союза связывается у него с задуманным планом, не только государственного, но и личного свойства – планом, который, обнимая наивысшие соображения его политики, затрагивал самые чувствительные струны его самолюбия. Дружба Александра снова сделалась для него крайне необходимой, ибо он решил развестись с Жозефиной и думал, что Россия понадобится ему для того, чтобы дать Франции новую императрицу.

После Ваграма и Венского мира он пережил приступ огромного желания, какой был с ним уже однажды, по возвращении из Тильзита, – желания присоединить к победным трофеям, которые он доставил своим подданным, залог будущего, надежду на устойчивость своего дела. На другой день после испытания, когда Франция дрожала за его жизнь и была свидетельницею, как пошатнулось его счастье, он нашел настоятельно необходимым упрочить прямым потомством продолжение своего дела и, в особенности, поддержать веру в него. В конце 1807 г. у него было сильное, но безрезультатное желание развестись; в 1809 г. желание его созрело, решение было принято. Возвращаясь из Австрии, он нес в себе бремя этого решения, которое, надрывая его сердце, открывало в то же время его гордости новое поприще.

Решившись на разрыв, страшась этой жестокой минуты, он не хотел оглашать своего намерения и не имел в виду немедленного его осуществления. Страдая от сознания, что вынужден будет причинить Жозефине горе, он обдумывает, как бы подготовить ее, как устроить, чтобы причинить ей меньше страданий. Он переживал приступы мучительной тоски, что заставляло его искать уединения, возможности собраться с мыслями. По возвращении из Германии, вместо того, чтобы вступить в Париж и в качестве победителя показаться своему народу, он останавливается в Фонтенбло. Там он допускает до себя только своих доверенных министров и принцев императорского дома. Он откладывает официальные приемы, избегает требований этикета и пышности императорского двора. Он хочет “пожить, как в деревне”^[246], деля свое время между занятиями и охотой. Он вызывает к себе императрицу, но обращается с ней с непривычной для нее холодностью. Прекращая интимные отношения тогда, когда место и обстоятельства особенно благоприятствовали этому, он хотел подготовить Жозефину к ее роли, хотел, чтобы она догадалась сама, чтобы преклонилась пред неизбежным, пожертвовала бы собой и добровольно сошла с престола, дабы в иерархии принцесс занято первое после царствующей императрицы место. Вот цель, которую он себе наметил. Чтобы достичь ее, он считает, что ему необходимо несколько недель терпения и специально посвященных этому делу усилий.

Затем ему нужно было подумать о средствах устроить новый брак и заранее обеспечить его за собой. Он думал, что узы, связывающие его с Жозефиной, следовало не разрубить, а развязать нежной рукой, что разрыв следовало подготовить осторожно; второй же брак, по его мнению, должен был последовать непосредственно за разрывом, как событие, поражающее своим блеском и неожиданностью. Чтобы вернее управлять умами, Наполеон считал необходимым не держать долго своих подданных в тревоге и неведении, в состоянии длительного ожидания крупных событий. Лишь только он давал им повод предугадать таковые, он тотчас же выдвигал их на сцену, как совершившийся факт, – бесспорный и величественный; он выводил своих подданных из вызванного событием трепета, чтобы увлечь и привести в восторг. Во всех делах его излюбленным приемом было поражать неожиданностью и блеском, он всегда старался волновать, удивлять умы, приводить в оцепенение общественную мысль. Поэтому он хотел, чтобы переход от одной императрицы к другой был внезапным, едва чувствительным; чтобы немедленно пред лицом Франции и всего мира около него появилась принцесса королевской крови и заняла место, которое после отъезда Жозефины осталось бы вакантным. Подле Жозефины он думал о той, которую хотел призвать занять ее место, и мысленно пробегая Европу, искал принцессу, достойную разделить с ним трон и дать ему сына. Выбор его остановился на великой княжне Анне, сестре Александра. Этот выбор был естественным, законным, почти вынужденным. Прежде всего, он отвечал желанию быстрой развязки, которая руководила действиями императора за все время этого дела. Затем, между Наполеоном и Александром этот вопрос не был новым, так как в Эрфурте, в минуту откровенной беседы, подготовленной Талейраном, императоры говорили о женитьбе Наполеона и произнесли имя младшей дочери Павла I. В то время Анна Павловна только что вышла из детского возраста, и вопрос о ее замужестве мог быть рассматриваем только как желательное будущее^[247]. С тех пор прошло тринадцать месяцев. Великой княжне было почти пятнадцать лет. Можно было предполагать, не имея, конечно, безусловной в том уверенности, что с тех пор физически она настолько развилась, что можно думать о ее замужестве. Ее чрезмерная молодость, которая предоставляла известные затруднения в то время, по-видимому, не была уже препятствием, и было вполне естественно, что сделанный тогда ее братом намек был подхвачен с нашей стороны. После разговора в Эрфурте сватовство не должно было вызвать в Петербурге удивления. Казалось, что на этой уже подготовленной почве все пойдет легче и скорее, чем в другом месте. Для Наполеона – по его собственному признанию – “было требованием безусловного приличия^[248]” никоим образом не искать другой партии прежде, чем он не переговорит окончательно с Россией. По его словам, если бы он пренебрег этим долгом приличия, этим обязательством, которые налагала на него дружба, он рисковал бы нанести новый удар согласию двух дворов и дать царю законный повод к неудовольствию и обиде.

Наоборот, семейный союз, если бы удалось его заключить, убедил бы обоих монархов в искренности их взаимных чувств, и, почти наверное, имел бы своим результатом восстановление союза политического. Александр нашел бы в нем доказательство, что Наполеон остается непоколебимо верным в своем предпочтении и в своих симпатиях. С своей стороны и Наполеон получил бы, наконец, от России столько раз и так горячо просимое доказательство ее дружбы. Александр никогда не жалел ни обещаний, ни уверений, он засыпал нас ими. Даже теперь он утверждает, что сердце его не изменилось, по его словам, он по-прежнему восхищается Наполеоном и хочет любить его. Даже тогда, когда он вздыхает и плачет, его жалобы имеют характер не досады и горечи, а обиды на то, что дружба его не оценена. Однако, каждый раз, когда дело шло о том, чтобы проявить свою дружбу на деле, он оказывался несостоятельным и уклонялся. Во время австрийской войны он расточал нам добрые пожелания, постоянно одобрял и поздравлял, но в войсках отказывал. Согласие на брак с его сестрой могло заменить то фактическое доказательство, от которого он тогда воздерживался. Благодаря этому публичному знаку привязанности, он доказал бы, что нисколько не боится связать себя обязательствами с нами, что не видит ничего предосудительного в родственных узах с императором и не прочь на деле подтвердить это. В сватовстве Наполеон видит последнее средство испытать его, проверить прямоту его намерений и решается на этот крайне рискованный опыт.

Он желает, чтобы опыт удался, и намерен решиться на него не иначе, как обставив себя со всех сторон благоприятными шансами. Чтобы лишить царя сколько-нибудь основательного повода для отказа или уверток, он согласен устранить все, что поддерживало опасения Александра. Несомненно, что этому намерению, задуманному и высказанному им перед самым отъездом из Вены, следует приписать те удивительно точные выражения, в которых Шампаньи считал себя вправе изложить свое письмо к канцлеру. По возвращении во Францию Наполеон ищет новых средств привлечь к себе Александра. Он надеется найти таковые сначала в систематически выдержанных мелочных заботах и любезностях. Со времени счастливых дней, непосредственно следовавших за сердечными излияниями в Тильзите, он никогда еще не был таким сговорчивым, таким внимательным. Он начинает ухаживать за Россией с тонким искусством, с тем сочетанием достоинства и обаяния, которыми он так умел пользоваться, когда это было нужно.

Он начинает с того, что посланник царя в Париже, князь Куракин, делается опять предметом его исключительного внимания. В этом случае он руководствуется теми соображениями, что, несмотря на полное его ничтожество, посланник является представителем особы своего государя и что всякая оказанная ему любезность пойдет по адресу Александра; что, сверх того, неспособный к делам Куракин, тем не менее, пользуется в Петербурге некоторым влиянием в свете. О нем Коленкур уведомлял: “Он, по крайней мере, раз в неделю, пишет императрице-матери и четырем или пяти почтенным старушкам, которые стоят во главе общества”^[249]. Наполеон находит выгодным, чтобы Куракина ласкали, лелеяли и расположили в нашу пользу. С этого времени русское превосходительство находит в министерстве иностранных дел самый радушный прием. Только что созданный герцог Кадорский-Шампаньи после Вены получил этот титул, не двинув бровью, выслушивает его надоедливые рассуждения, сочувственно принимает его просьбы, а список их длинен, ибо князь “покровительствует многим. Князь является с целыми ворохами частных просьб и просит всегда во имя союза и дружбы императора к императору Александру. Очевидно, он думает, что все законы должны смолкнуть пред столь могущественным доводом”^[250]. Как бы назойливо ни было его вмешательство, к нему всегда относятся с большим вниманием, и требуются причины государственной важности, чтобы его просьба не была принята с первого же слова.

Правда, такая предупредительность только отчасти удовлетворяла Куракина, чело его было омрачено. Очевидно было, что чего-то не хватало для полного его счастья. Действительно, он надеялся, что по приезде императора в Фонтенбло начнутся приемы и празднества, что для Его Величества не будет ничего более спешного, как позвать его к себе, и что это приглашение даст ему случай показаться во всем блеске. В ожидании этой минуты он обновил свой гардероб, заказал великолепные наряды, вынул из ларца самые дорогие драгоценности. Его тайной надеждой, в которой он признался своим окружающим, было затмить великого канцлера Камбасереса, роскошь которого, вошедшая в пословицу, возбуждала его зависть^[251].