Перекрёстки детства

08

«Школа позволяет индивидууму обрести зачатки личностного роста, не ущемляя, при этом, его естественного состояния»

ОБра́йен. «Школьный дневник»

Наконец наступал долгожданный час, и директор на торжественной линейке, к неподдельному восторгу присутствующих, объявлял: учебный год окончен. Схватив дневники с итоговыми оценками и, сдав библиотечные книги, мы с воплями неслись по домам, рассчитывая с героическим пылом и испепеляемым сердцем через непродолжительное время встретиться вновь.

Изначально библиотека, перемещённая вскоре в другое помещение и освободившая место для «Пионерской», размещалась рядом с вестибюлем. Входные двери, даже неискушённому взгляду казались массивными, высоченными и неподъёмными; особенно трудно открывались они зимой. Ради сохранения тепла их укрепляли упругой пружиной, одним концом цепляемой за стену, а вторым – за створку, и стоило чуток замешкаться на пороге, раззява получал ощутимый тычок в спину, придававший ему ускорение, толкавший к следующей ручке.

С улицы мы попадали не сразу в коридоры, а пока лишь в своеобразный тамбур, с не менее тяжёлыми и основательными перегородками, но салатного цвета. Вот они—то и вели в холл, где ученикам предстояло, ощутив приливающую к щекам кровь, сменить чёботы, расшнуровав чистые ботинки из пакетов или специальных мешочков, сшитых заботливыми мамами и бабушками. Возле читальни, а затем – «Пионерской комнаты», ребята переобувались, прислоняясь к прохладной колонне, стараясь не касаться носками половиц с мокрыми мутными отпечатками башмаков, валенок, и проходили мимо нескольких дежурных, важно надзирающих за рекреациями, и отличавшихся от остальных учащихся красными повязками, и нарочито выпячиваемым нагловатым поведением. Им ставилась задача не допустить проникновения тех, у кого отсутствовала пресловутая сменная обувь. Вдобавок, в начале 80-х они проверяли ещё и опрятность шеи, ушей воспитанников, что нынче кажется совсем уж диким. Каждый входящий, променявший честолюбивый сон на сруб, дабы засвидетельствовать белизну воротничка и ушных раковин, снимал шапку, слегка наклонял голову набок, поворачивал её из стороны в сторону. Зачастую перед горе контролёрами выстраивалась целая очередь, осматриваемая солидно, без спешки. Если, по мнению стражей внутреннего порядка, аккуратность школяра соответствовала норме, счастливчик чесал в раздевалку.

В ту эпоху камердинеры в школе не предусматривались, и мы самостоятельно спускались в подвал, предназначенный в случае войны под бомбоубежище, следовали в отсек, предоставленный нашему классу, вешали одёжку на металлические крючки, приваренные к балке, вертевшейся вправо и влево. Чуть позднее блюстители дисциплины появились и здесь, и новый пост мгновенно завоевал славу блатного уголка. Действительно, невзирая на запах уксуса, краски и пота, подобная точка зрения являлась обоснованной, ведь дежурство наверху требовало выполнения маломальских конкретных действий, к примеру – хождения по этажам, выявление нарушителей, прогульщиков, курильщиков т.д., а в гардеробе появлялся шанс расслабиться, приникнуть к горячей батарее, что крайне актуально в декабре и январе, ничего более не предпринимая, а то и вовсе – поигрывая в картишки. Скрытно, разумеется. Всполошено пряча в нагрудный карман пиджака, при приближении инспектирующей учительницы, чьи цокающие каблучки, слышались всё громче, по мере того, как она отсчитывала ступени, заигранную, замыленную с изогнутыми обтрепавшимися краями, колоду. Отбывшие внизу, в компании таких же обалдуев, положенное по графику, отправляясь на урок, дверь закрывали, и это совершенно естественно, однако очень уж в затруднительное положение попадали не успевшие по различным причинам на перемене взять свои наряды. Забрать их в урочное время не представлялось возможным, и оставалось целых 45 минут ждать, либо шлёпать в канцелярию и, плачась секретарю, пытаться выцыганить ключики. Мой дом располагался в двух шагах, оттого, даже, пусть одёжка и находилась под замком, я вспугнутым зайцем скакал до хаты, и сердце билось тревожнее и веселее. Перекусывал книжным радиобутербродом и чаем, а затем возвращался. Сытым и довольным. Зима не останавливала, ежели, конечно, не свирепствовали запредельные холода, ибо, хочешь—не хочешь, при подобной пробежке имелся некоторый риск ознобить уши, подхватить ангину, воспаление лёгких.

Школа наша располагала не только передним, но и пожарным, вторым входом. Им пользовались эпизодически, и в том, как его открывали и запирали, не прослеживалось, на первый взгляд, ни малейшей логики. В реальности ситуация определялась погодой. При многодневных дождях и воцарившейся распутице со двора учащихся поджидали дополнительные баки с водой для мытья сапог. Вот тогда народ и валил туда. Поутру гадали, куда направляться, и обычно ребячьи ручейки, путаясь в листве прозрачным циферблатом, стекались к парадным, дёрнувшись, разворачивались и, бурля от недовольства, топали к запасным. Чтобы пробраться к ним, следовало обогнуть здание, выйти на прилегающую к нему спортивную площадку.

Порядка в гардеробе, несмотря на наличие там дежурных, было маловато, и иногда, после пятого или шестого урока, когда мы спускались за шмотками, обнаруживали их сорванными с крючка, брошенными на пол вперемешку с обувью. Приходилось ползать на коленках и выбирать из кучи собственные башмаки, пальто с пыльными желтоватыми следами ребристых подошв на боку. Описанное случалось не часто, изредка, но случалось, и достойно упоминания.

Целым приключением являлось путешествие по раздевалке при выключенном неведомым бармалеем электричестве. В подвале оказывалось настолько темно, что мрак, вязкий, точь—в—точь, – кисель, вполне получилось бы хлебать ложкой. Шарашились, поскальзываясь на выцветших клочках помятой печали, в чернильной резиновой жиже, медленно, на ощупь. Ведь недостаточно найти положенный отсек, в потёмках требовалось разыскать нужное, а не прихватить по ошибке чужое. Подчас в рукотворной ночи шутники с криком выскакивали в коридорчик между переборками, и стены вибрировали от пронзительных девчоночьих взвизгов.

Пару раз из кромешной тьмы я выносил незнакомые вещи и, лишь очутившись на свету, спохватывался, поневоле нырял в пасть дракона снова, и нащупывал родные пожитки, проклиная себя за невнимательность, мысленно чертыхаясь. Позднее я, наученный горьким опытом, стал брать с собой спички, коими освещал поиски и дорогу из лабиринта детских пугалок.

Минотавр, широким жестом запахивающий шинель Адмиралтейства, издревле боялся огня, а мы, ещё не зная об этом наверняка, действовали на удачу, интуитивно.

09

«Любите ли вы книги так, как люблю их я?»

Брандмейстер Битти. «Проблемы современной литературы»

Мы не успевали вовремя в раздевалку, задерживаясь средь оплывших свечей и вечерних молитв в библиотеке, скоро ставшей для некоторых настоящим храмом. Даже её обстановка воспринималась нами с восхищением: по—особому лежало на столах чтиво, сданное другими детьми, его ещё не успели отсортировать и вернуть на место; романтичными виделись серые металлические этажерки; портреты литераторов на стенах; да и сам воздух словно пропитался дремучей мудростью веков, и всё вместе взятое не позволяло шуметь. Громко говорить, смеяться не получалось, что—то мешало, настраивая на серьёзный лад.

Нас приглашали к отдельному стеллажу с учебниками сообразно возрасту: «Какой класс? Пятый? Сюда проходите, мальчики. Ваши полочки – вторая и третья». Публикации, предназначенные старшим, нам не выдавали, отчего мы иногда незаметно проскальзывали к соседним секциям и листали то, что читать нам было пока рановато. Запретное манило, но ничего строго секретного и тайного в тех повестях не писалось, их нам не давали оттого, что по истории многое предстояло изучать лишь в следующем году. Кстати, с пособиями по прочим предметам дело обстояло приблизительно также.

Помню замечательную подборку «Библиотеки Всемирной литературы». Гордые красавцы в суперобложках и с цветными иллюстрациями, с тусклой планеты сброшенные, размещались под потолком, куда мы не могли дотянуться в силу малого роста. По—моему, к ним никто и никогда не прикасался, подобное заключение я вывел, добравшись однажды до увесистых толстых кирпичиков. Листы большей частью оказались не разрезанными, намекая: спросом, данный автор и издание, не пользуется. И пустые учётные карточки, гнездившиеся в специальных приклеенных к форзацу кармашках из шероховатой жёлтой бумаги, заполняемые служителем при выдаче произведения на руки, подтверждали сделанный вывод. Забытые романы потихоньку умирают; вот и упомянутые средневековые фолианты, когда я брал их, казались холодными и неприступными, болеющими тоской. Наверное, давным—давно, они мечтали преподносить людям радость своего прочтения, но по нелепому недоразумению очутились раковинами без жемчужин в ряду парий и, погрузившись в сонное оцепенение, пылились у ламп, смиренно дожидаясь часа списания. Напротив, книги замызганные до дыр, – необычайно дружелюбны. Жаль, конечно, в них зачастую не хватало страниц, но ведь это означало только некую жертвенность, отдачу себя человеку. Их ремонтировали, оперировали, бинтовали, лечили, подклеивали, переплетали, и они обретали новую молодость.

Сейчас изящная словесность, прежде всего традиционная, в бумажном обличье, лишена сакральной сущности, а ранее именно она заменяла нам икону, а писатели и их герои – святых и апостолов. Нас целенаправленно приучали любить стихи и прозу с первоклашек, водя на экскурсии в читальные залы, организуя работу клуба книголюбов, даря сборники на дни рождения, в награду за хорошую учёбу, особенно ценя, если учащийся извлекал из прочитанного мораль, совершал небольшое открытие и делился им с остальными. Поднимите меня на смех, не стесняйтесь, но мы верили печатному слову, старались походить на положительных персонажей классики, учились доброте, искренности, милосердию. Мы полагали, будто сможем, как дедушки и бабушки, отстоять социалистическое государство от нашествия любого коварного врага, пусть и ценой собственной жизни. И в страшном ночном кошмаре не представляли, что участь нас и нашей Родины, от чьего имени немного погодя из омута злого и вязкого с экранов телевизоров начнут вещать кровавые клоуны и оборотни, уже исчислена, взвешена и определена. И вскоре каждый либо превратится в изменника, либо одиноко сгинет в борьбе за кусок хлеба, не выдержав неравную схватку. Кто—то умрёт от воспаления лёгких, ослабленный водкой и наркотиками; кто—то в приступе белой горячки залезет в петлю; кто—то, решив ударно отпраздновать собственный день рождения, закончит его, истекая кровью в покорёженном автомобиле, врезавшемся в бетонный столб. Конечно, не всех ожидала столь печальная доля, большинство выкарабкалось, сохранив достоинство, приспособившись к бездумно воспеваемым «переменам», определённая категория – весьма неплохо. Но никуда не делись и отрёкшиеся от детства и юности, обернувшиеся, тоненький бисквит ломая, в самовлюблённых, меркантильных лицемерных иудушек, эгоистов, измеряющих ценность человека лишь количеством денежных знаков на банковском счёте, крутостью должности или наличием престижного авто.

С книгами я и мои друзья: Банан, Гоша, Панчо, Ложкин, не расставались буквально ни на минуту. Помимо школьной библиотеки, мы довольно рано записались в сельскую детскую, и к 15—16 годам, прошерстив её вдоль и поперёк, утратили к ней интерес. Часами я просиживал, поглощая захватывающее повествование, обедал и ужинал, уткнувшись в строчки, и даже, случалось, укрывался ночью под одеялом с фонариком и увлекательной повестью пока мгновениями стекала муть узора зимнего.

В детской всеобщее восхищение вызывал читальный зал, предназначенный для юных посетителей, в свободное время готовивших доклады и сообщения на заданные темы. Несколько крепких столов, у каждого два простых деревянных стула, иногда предательски поскрипывающих в тиши зала, и металлические полки, заставленные журналами, заваленные газетами. Наиболее ценимая литература хранилась в комнате директора, это относится к различным многотомным изданиям, и на дом они, естественно, не выдавались. Необычайно популярным являлось собрание сочинений Александра Дюма-отца в красной обложке. Мы считали везунчиками тех, кому удавалось совладать с эпопеей о трёх мушкетёрах, трилогией о Генрихе Наваррском и Шико, и «Графом Монте-Кристо». Романы не пугали размерами, заполучить на недельку эти шедевры оставалось мечтой любого из нашей компании.

Ещё одним алмазом, с гранями отточенными и мелкими, в начальственном кабинете был ряд с потускневшими надписями на серых корешках: «Жюль Верн». Отдельные его творения лежали и в общем доступе, а раритетные имелись только в подписке. Много чего пряталось за стеклянной дверцей шкафа: Гюго, Флобер, Вальтер Скотт, Конан—Дойл. Правда, они интересовали менее. Хотя, пожалуй, Конан—Дойл – да, его рассказами о Холмсе зачитывались, сравнивая с известным советским фильмом, но «Белый отряд» не вызвал бурных восторгов, а ведь автор позиционировал его самым лучшим своим произведением. Признаться, данный труд абсолютно не подходит подросткам, и далеко не всякий взрослый его осилит.

10

«Музыка – это своеобразный язык циничного народа, коим являются музыканты»

В. А. Данилов, альтист.

Чуть далее, за заветной библиотекой, направо по коридору, располагался кабинет музыки. С данным учебным предметом у меня складывались странные, труднообъяснимые отношения. Большинство моих соучеников на дух не переносили классику, чего нельзя сказать обо мне. Тяга к её вещей печали и тихой свободе у меня проявлялась на уровне инстинкта, иначе я не в состоянии это объяснить, дома у нас не имелось пластинок с симфоническими произведениями, родители предпочитали ВИА, популярную эстраду. Меня подобные песенки никогда особо не интересовали, тянуло именно к великим, грандиозным мелодиям. Бах, Бетховен, Моцарт… Забавно, любовь к их концертам, сонатам и фугам зародилась на уроках. К сожалению, упомянутая дисциплина велась у нас крайне нерегулярно. Я впоследствии сильно печалился по поводу неумения играть на фортепиано, но в условиях совхоза выучиться чему—то похожему, практически неосуществимо. В мегаполисе гораздо проще, там не требуется поливать огород в летнее пекло, обливаясь потом таскать воду с колонки или из старого колодца, и не два ведра, а сорок, наполняя ванны, бочки, ведь поливки ждали клубника, помидоры, огурцы, капуста, смородина, лук, морковь. А уничтожение сорняков? А осень в полусвете стёкол? А посадка и уборка картошки? А муторное бесконечное собирание личинок колорадских жуков, усыпавших картофельные кусты, спелыми рубиновыми ягодами?

Городской ребятне зимой не нужно, плывя по олифе калиток, регулярно чистить двор от выпавшего за сутки снега, вывозя его в плетёном коробке саней за ворота, к дороге, колоть берёзовые дрова, частенько с проклятиями извлекая из полена застрявший у сучка топор. На бытовые хлопоты уходит масса времени. Вот и получается, при необходимости ежевечерне махать лопатой, метлой или колуном, досуга на гаммы, сольфеджио и полонезы не остаётся. Вдобавок приходится часами просиживать за головоломным домашним заданием. Барские, бесполезные в хозяйстве навыки, считаются в селе придурью и баловством.

Совершенно другое дело – умение «жарить» на баяне, аккордеоне, гармошке, качаясь на простой деревянной качели тёмных елей… Оно неизменно пользуется спросом и уважением, «какая ж свадьба без баяна», вкупе с днями рождения, похоронами, юбилеями, праздниками и прочими посиделками. Гармониста почитают, целуют в небритую щёчку, угощают сигареткой, ему протягивают табакерку, поят допьяна и кормят досыта.

«У меня аппетит – пока пуговка не отлетит! Давай, хозяйка, бери побольше, клади поближе! Рюмку? Не, дочка, я к стакану привык!» – говаривал дед Николай, известный в Питерке виртуоз хохмы, обладавшими уникальными трёхрядками ручной работы, лежащими у него в комнате на антресолях в специальных сундучках с малиновой сафьяновой подкладкой и с замочками, постоянно приглашаемый на перечисленные выше мероприятия, ежели у него осведомлялись, не изволит ли он откушать. Действительно, худым я его не припомню; после застолья, благодаря выпитому и съеденному, он с трудом поднимался со стула и, прихрамывая на больную ногу, прокладывал себе путь к выходу, тесня брюшком танцующих.

Двадцать первого, к ночи понедельника он подарил на десятилетие одному из нас стильный, компактный, блестевший белыми и чёрными гладкими клавишами, и кнопками, аккордеончик в кожаном, пахнущем фабричным клеем, ящичке. Невероятно жаль, он сох без пользы в шифоньере среди стёганых одеял, летних покрывал, гостевых подушек и запасных матрацев, а научиться лабать на нём, было вполне реально. Братец мой, Владлен, на несколько месяцев записался в Доме Пионеров в музыкальный кружок. Руководил им дядя Витя Салышев, позднее под луной спьяну подпаливший назло жене собственную баньку и отправившийся, раскаявшимся, отбывать незначительный срок в места северные, хотя и не слишком отдалённые, откуда вернулся убеждённым трезвенником. Разменяв сороковник, он воспитывал дочь Лену, на пару годков старше меня, девчонку достаточно вредную, стервозную и отчаянную, сорви голову. Параллельно с преподаванием, он возглавлял хоровой фольклорный коллектив, состоящий из голосистых пенсионеров, защищавший в конкурсах районного масштаба честь деревенского центра культуры.

В означенном хоре пела баба Аня, хозяйничавшая в небольшой избушке на Почтовской, но с гибелью папы Васи, перебравшаяся к нам, и помогавшая матушке справляться с малолетними вездесущими бандитами, непрерывно норовящими сжечь, сломать, утопить, не задумываясь, халатность это или лень, в кадке с дождевой водой полезную в быту вещь. Почти весь репертуар хора Анна Ивановна хранила в старинной не разлинованной синей тетрадке, и разбирала каракули исключительно сама. Почерк её, не просто ужасный, а абсолютно неразборчивый, напоминал шумерскую клинопись. В юности, на изломе эпох о грамоте ей думалось менее всего. Революция, гражданская война… В итоге – 3 класса образования. Единственного её сына, Мишу, в пятилетнем возрасте прибрал то ли дифтерит, то ли тиф. Первый муж бабушки Анны глупо погиб в начале 70-х, о чём речь пойдёт ниже, а второй, седобородый, молчаливый и угрюмый крепкий кержак, не гнушался клюкнуть водочки на семейных торжествах, и ходил оттого с красным, словно наливное яблоко, лицом. Имя его кануло в Лету, претворив трагедию жизни в грёзофарс…

И вот, брату невесть где достали инструмент, кажется, взяли напрокат у знакомых, и Владлен к изумлению родни довольно успешно и бодренько начал осваивать клавиши и пиликать, подбирая по газетным публикациям нот, обожаемую мамой песню – «Лаванду». Увы, продолжалось обучение не долго. Не очень удобно оказалось мотаться туда-сюда с тяжеленым футляром. Сперва Влад, кряхтя, возил его на санках, а с наступлением весны интерес к музицированию у братишки пропал столь же внезапно, сколь и появился. И более никакие секции он не посещал, зато, когда заметно подрос, плодоносный, златотрубный, ржаной, увлёкся русским народным видом спорта, ставшим вскоре культовым, настолько, что отдались ему многие, а некоторые и вовсе выскочили в чемпионы. Навечно…

У нас сей спорт именовался «литроболом».

Русская национальная забава роковых 90-х годов.

20 безумного века.

11

«Всё началось с моего увлечения дагерротипом»

Джонни Фёст.

Почему—то не стали ни я, ни Владлен, записываться в фотокружок, хотя фотоаппарат мы приобрели и снимали достаточно много и охотно, не жалея денег на порошки, ванночки с пинцетами, удлинители и прочее оборудование. Весь набор появился в нашем доме, не ранее, чем мне исполнилось лет 15—16, а до того я клепал фотки с Веней, у него в бане. Занятие сие не любит спешки, поэтому мы только к рассвету выключали красный фонарь и заваливались спать. Печатью создание карточек не ограничивалось, они ещё глянцевались, чем Вениамин занимался в одиночку. После переезда Ложкиных в новостройки, короткими летними ночами мы с Вениамином, беседуя с небом на ты, и строго ударяя по суровым щитам, высаживали десант у его деда, Матвея Лукича, и оккупировали ванную до первых лучей восходящего солнца.

Сам я стряс деньгу с матери, и мало-помалу раздельно прикупил кюветы, зажимы, фотоувеличитель. Перечисленный инструментарий, пока не заимствовался, хранился в углу веранды. При надобности мы перетаскивали его в баньку, стоявшую во дворе возле гаража, занавешивали плотной рубашкой окно и творили. Творения отличались размытостью, бледностью, нечёткостью, сутулились раненым цезарем. У нас напрочь отсутствовало малейшее представление об экспозиции, выдержке, диафрагме; щёлкали на глазок и на авось. Да и аппарату, бюджетной «Смене 8М», до идеала было далеко. Мы завидовали Панчо, его отец владел «ФЭДом», техникой, по советским меркам, первостатейной и удобной. Если ей уметь пользоваться. Качество съёмки не в последнюю очередь зависело от используемой фотоплёнки. Светочувствительная и цветная стоили дороговато и, всезнайки баяли, будто к ним нужны особые химикаты. Оттого обходились свемовскими, чёрно—белыми, на 65 и 64. Оценивались они в сущие гроши, но возни с ними, болотцами с позолотцами, отражающими бездонные омуты, хватало.

В основательно затемнённом помещении, держа руки в светонепроницаемом полотешке либо тулупе, вслепую распаковывали рулончик, сняв с него защитную чёрную бумажку, изнутри покрытую фольгой, и перематывали его на кассету. Правда, это весьма простое, детское задание, с ним справлялись и новички.

А вот затем начинались муки мученические. Отснятое полагалось упрятать в специальный круглый бачок, вверху которого имелось отверстие для залива реактивов. Естественно, разматывать спираль целлулоида рядами требовалось без доступа света, на ощупь, тщательно следя, чтобы один слой не касался соседнего, в противном случае картинки накладывались друг на друга. Поместив материал внутрь, туда минут на шесть заливали проявитель определённой температуры. По истечении срока, он сливался и его место занимал закрепитель. Чуть погодя промывали плёнку тёплой водой и сушили, подвесив на прищепки. Иногда процесс сбоил, негативы смотрелись отвратительно, и было глупо укладывать их на рамку увеличителя, на жизнь, на торг, на рынок, ибо ничего стоящего однозначно не вышло б.

Бумага тоже закупалась дешёвенькая. Не гнушались «Бромпортретом», «Унибромом», «Берёзкой», «Бромэкспрессом». К сожалению, лишь единицы из тех фотографий дотянули до сегодняшних дней. Некоторые выжившие по неизвестной мне причине пожелтели, вероятно, перебарщивали с ингредиентами, искажающими нежные снопы сияний.

Изначально процедура печати воспринималась нами неким священнодействием. С течением времени попривыкли, и не ощущали прежнего непередаваемого, до мурашек по спине, трепета. Сперва почти верили в магию, в волшебство, к чему располагали складывающиеся медленно, постепенно, фигурки на листе, утопленном в растворе. Хотелось прыгать, хлопать в ладоши и радостно кричать, словно кот Матроскин: «Ура, заработало!» Но, сдерживались… Сдерживались, а позже и вообще воспринимали это разумеющимся, и поторапливали: «Быстрее, ну быстрее!» И чудо пропало, всё заросло плесенью обыденности и не получалось добротно, как поначалу. Наверное, потому, что исчезла частичка души, капля восторженности.

Одним из освоенных способов изготовления карточек, неожиданно оказалось копирование с полноразмерных негативов. Они фронтальной стороной укладывались на фотобумагу, а сверху прижимались стеклом, желательно чистым, иначе пятна, крошки и точки вылезали на лицах серыми мусорными артефактами. Над «сэндвичем» мигали лампой, и следовала обычная проявка. На бумаге проступал хиловатый рисунок, и не в виде отражения, а привычный глазу. Не знаю, кто изобрёл данную методику, но он выказал дьявольскую смекалку, теперь можно было размножить, что угодно. Операция, конечно, затягивалась, ведь делали реплику с оригинала, просушивали её, и только потом варганили копии. Копировали взявшиеся ниоткуда в предостаточном количестве портреты обвешенного гранатами Шварцнеггера, исцарапанного в стычках с многочисленными врагами Брюса Ли, страшилищ фильмов ужасов, Чака Норриса и подобную белиберду, толстую, низкую и в сарафане… Особо продвинутые товарищи, азартно овладевающие азами продаж, торговали дубликатами или смастыренными наскоро мутноватыми снимками. По рублю – штука. А карликовыми, формата 9*11, – по 50 копеек.