Целуя девушек в снегу

Промучившись 30 минут, наслушавшись сплетен, проклятий, свежайших известий о садовых заботах, политике, Союзном договоре, хохлах, бульбашах, Грузии и Прибалтике, популярных анекдотов про Горбачёва и старческого ворчания по поводу неизбежных толкучек, давок и диспетчеров, балующихся в неподобающие часы чаем и кофе, я потащился на перрон. В переходе в нос шибало жуткой вонью из мужского туалета, вызывающей непроизвольные чихание и кашель.

Обмахивающиеся газетами, пакетами, люди выстраивались в спонтанную очередь, размазываясь по площадке отправления муравьями, готовыми наброситься на парализованную гусеницу. Я пристроился к сборищу, чтобы подхваченным толпой пробраться в салон. Не прельщало утрамбовывать застрявших на подножке граждан, проталкивать их и просачиваться самому. Я дерзнул пересчитать страждущих попасть на питерский рейс, на тридцатом сбился и попустился. Дядьки с увесистыми громоздкими вещмешками, женщины со свёртками, саквояжами и детьми, хнычущие ребятишки разных возрастов, они слонялись, подыскивая наиболее выгодные позиции, и вести бухгалтерский учёт среди ералаша и бедлама не имело смысла.

После полудня солнце, сорвавшись с привязи, обращает улицы и закоулки в духовку, и только на закате власть его идёт на убыль. Впрочем, у нас нередко и ночь не приносит заметного облегчения. Она заставляет, обняв тюфяк, переползать с постели на линолеум. Но и тут благодатного холодка нет. Приходится распахивать окна, пытаясь создать видимость сквозняка. А сверху пикируют комары, не дающие кровожадным звоном отоспаться для рабочего дня.

Объявили «сто двенадцатый», и почтенная публика заволновалась, встрепенулась, превратившись в единый организм, мобилизовавшийся к выполнению боевой задачи. Отдельные хитровыструганные индивиды тихой сапой перемещались на проезжую часть. Билетёр раздосадовано пожестикулировала и передала шофёру ведомость в форточку.

«Икарус» взревел, кашлянул удушливыми клубами выхлопа. Я мысленно возблагодарил Вседержителя, – транспортники расщедрились и выделили сдвоенный автобус. Тревожно гудя, пилигримы ульем растревоженных пчёл ломанулись к «гармошке». Меня оттёрли к колесу, и я озлобленно продирался вперёд, радуясь, что не поволок с собой сумку. Крупную особу лет шестидесяти, катившую на роликах раздутый рюкзак с провиантом на треть коллективного сада, двое неунывающих мосластых мужичков вдавили внутрь, переругиваясь, запульнули туда и её груз, зацепившийся за ступеньки. Не растерявшаяся оборотистая бабка, надсадно охая и плаксиво повторяя: «Да, что же такое, бабоньки?! В Писании сказано: «И оплетут небо проводами, и меченый Антихрист низвергнет Расею в ад!», поправив сдвинувшийся аляповатый платочек, смахнув с ресниц слезинки, со стоном бухнулась в жалобное скрипнувшее под ней кресло, слегка навалившись на брезгливо зашипевшую девушку в солнцезащитных очках.

Беспардонно подопнув перегородивший проход бабкин скарб со стиральным порошком и рулоном обоев, я, не мешкая, вылавировал к дальней стенке и у зашарканной запаски прикинулся ветошью. Вольный стрелок волочился мишурой по периметру волчьей ямы. В памяти всплыла услышанная на кассете Алика Светлова изысканно-аристократичная композиция Стинга:

 
«Modesty, propriety can lead to notoriety
You could end up as the only one
Gentleness, sobriety are rare in this society
At night a candle’s brighter than the sun»⁵
 

– Паренёк, будь любезен, прикрой люк. Не хватало двусторонней пневмонии, – прервала мою медитацию, рассевшаяся неподалёку тётка со странно шевелящейся застиранной олимпийской сумкой.

– Э, э, пацан, не вздумай! Не надо, не закрывай! – яростно заорали отовсюду. – Пусть обдувает. Дышать же нечем!

Фемина оскорблённо смяла ромашковую панаму, водворила ни в чём не повинный головной убор на кудри с проседью, глянула в карманное зеркальце и осторожно потянула за молнию спортивной сумки. В образовавшемся отверстии молниеносно показалась рыжая кошачья морда с белыми усищами и выпученными маревыми глазищами, одуревшая от сумрака и толчков.

– Мья—я—яа—уууу! – истерически завыла она.

Некоторые обернулись на ор, приязненно и сочувственно разглядывали рвущегося на свободу кошака.

– Голова профессора Мяуэля! – засмеялся стоящий вблизи мужчина с седоватыми прокуренными усами и редкой шевелюрой. Протянув руку, он собирался взъерошить рыжику загривок. Зверь загнанно прижал остроконечные уши, оскалился и заурчал. Усач отпрянул.

– Не трогайте его! Он и без вас напуган! Барсик, Барсик, домой приедем, я тебя сметанкой накормлю! – чудачка в шляпе с нежностью погладила любимца, и отшила окружающих:

– На дачу везу, тяжко ему в городе, исхудал, шерсть клочьями облазит. На природе, на травке, на полянках порезвится.

– Мьяяяя! – протестующе продолжила незапланированный концерт рыжая усатая мордуленция. Гранд-дама в панамке ладонью ловко втолкнула её внутрь, и вжикнула замком, проделав комнатному тигру отдушину. Из неё немедленно высунулась полосатая лапа и принялась когтями грабастать пространство, надеясь во что—нибудь вцепиться.

– Барсюля! Сиди спокойно! Не безобразничай! – щёлкнула панамчатая по боку.

– Мряв! Шшшш! – выругались там, но затихли. Лапа под желчное брюзжание втянулась в баул, опасно шевелящийся и норовящий съехать на пол.

Я с иронией взирал на аттракцион. В детстве с нами рядом всегда находились Мурзики, Муси, Васьки, Тишки. Даже Барон был. Мать предпочитала котов, расправляться с копошащимся потомством, топя новорождённых в ведре, мало кому доставляет радость. Они держались независимо и могли по неделе не возвращаться с гулянки. Приходили ободранными, отощавшими и измученными, наедались и загружались дрыхнуть без задних лап. Просыпаясь, они потягивались, заглатывали двухдневную норму еды, и сваливали на поиски приключений. Зимой оглоеды похрапывали у тёплой печки, набираясь силёнок к весенне-летним вакхическим похождениям. Толку от животин было с гулькин клюв, но они чуточку развлекали меня и брата. Никто из живших с нами зверюг не умер возле хозяев. Лишь Васька, бабушкин кот, скончался на наших руках. Этот нуаровый раскормленный котяра, мускулистый, неизменно исцарапанный, с драными ушами и упрямым нравом, не ночевал дома, со злобным утробным воем гонял мелких псин и соседских котов, и вместе с тем по—особому добро мурчал и жмурился, когда мы мяли его короткую искрящуюся шубку. Он уважительно притаскивал на веранду пойманных и придушенных землероек, синичек, ящериц, и эта неудержимая страсть к ловле и сгубила кота. В январе Ложкины травили крыс, и кот сожрал отравленного грызуна. Несчастного Ваську рвало кровавой желчью. Мы вливали в него несколько ложек кипячённого молока и он, постанывая, засыпал на коврике. На третьи сутки он отбыл в страну кошачьего вечного лета. Я растерянно гладил отяжелевшее тело, а дед, закутал Ваську в ветхое покрывало и унёс. Я не спрашивал, куда он дел умершего, навряд ли старик захотел бы вдаваться в детали.

Последнюю кошку, Мусю, короткошёрстную модницу-сковородницу черепаховой масти, с крючком на конце хвоста, добродушную, восхитительно ловившую мышей, заживо сжёг ухажёр матери. Он, ненавидевший Муську всеми фибрами своей бесовской душонки алкоголика и уголовника, сложил народившееся семейство в картофельный куль и уволок его в школьную котельную. В курсе ли происходящего была мать? Скорее всего, да. Нас, малышей, до поры ограждали от трагического, для нас Муся ушла и её украли.

О свершившемся далее я узнал от кудрявого гоготуна Гули. Его батяня ворочал уголёк в той кочегарке. Итак, в банную субботу Петрович, дыша перегаром, приволок мешок в котельную и попросил у дежурных разрешения за чекушку сжечь старые полусгнившие шмотки. Топку нехотя отомкнули, и он метнул в неё поклажу. Изнутри раздались дикие, почти человеческие вскрики, и заслонку приоткрыли. Из огня, дымящейся кометой с воплем выскочила обожжённая до мяса кошка, заметавшаяся по бытовке. Все опешили. Кочегарка из—за жары не запиралась, и обгоревшее животное сигануло в заросли ракитника, и оставив запах палёной плоти. Шокированные кочегары прогнали живодёра взашей, погнушавшись его водки. О сцене у топки Гуле растрезвонил папаша, а я преисполнился смелости и задал смешавшейся маме Зое вопрос, с чьего ведома это произошло.

– Серёж, о чём ты? – смутившись, но не отводя глаз, отрезала она. – Впервые слышу!

В ту секунду сомнения меня покинули, – она была прекрасно обо всём осведомлена.

В Питерку автобус доставил меня аккурат к начальным титрам «Санта-Барбары». Любвеобильный адвокат Мэйсон Кэпвелл, поигрывая бровями, пикировался с коварной Джиной, разводил шуры-муры с простодушной Джулией, а я переодевался в домашнее и посвящал мать в подробности тачанского турне и в забрезжившие перспективы. То ли от выкрутасов погоды, то ли от волнующих пертурбаций, подскочило давление, и я, намахнув кружку душистого отвара пустырника с донником, уединился и прилёг отдохнуть, унимая мучительное и обезмысливающее токанье крови в затылке, висках.

Ложкин не появился. День, ознаменованный определением моего будущего, заканчивался слабеющими нитями заходящего солнца, перетряхивающего и вносившего в реестр лангольеров червлёную позолоту пылинок на шторах и сусальную бахрому рябинового абажура избушки, где мне отмерялось жить совсем немного неумолимого времени. Времени, плескавшегося внутри меня бесконечным, неизведанным и неисчерпаемым океаном.

2А. Но ты прошла, не глядя на меня…

Каково тебе одной

В этом городе постылом?

А. Дементьев.

Очевидно, парни, сошедшие с трамвая вместе со мной, спешили, поэтому достаточно быстро превратились в расплывчатые фигурки, двигавшиеся далеко впереди, а вот высокая девушка шла не спеша. Я, в свою очередь, также не торопился обгонять её, вдыхая лёгкий, дурманящий, сладковатый аромат духов, долетавший до меня и, не отрывал взгляда от её широких бёдер под тёмной обтягивающей юбкой, от волнующей, чётко прорисованной талии и рассыпанных по плечам завитков русых волос. Красотка грациозно вышагивала, двигаясь, будто бы по ведомой одной ей линии, но неожиданно споткнулась, скорее всего, зацепившись носком туфельки за выступающий посреди дорожки, бугорок. Она остановилась, присела, зажав под мышкой блестящую чёрную сумочку, и стала рукой проверять сохранность обуви.

«Ну, правильно, видит плохо», – подумал я.

Тут мне не оставалось иного, кроме как обогнать замешкавшуюся барышню и, проходя мимо, я чуть повернулся в её сторону, пытаясь получше рассмотреть лицо споткнувшейся, запомнить его.

«Ух ты! А, ничего! Очень ничего!» – подумал я, отметив высокий лоб, тонкие брови и правильный нос. Подробности я не успел разглядеть и смущённо отвернулся, едва девушка, завидев прохожего, бросила недовольный взгляд в мою сторону, но при этом кокетливо поправила причёску, откинув назад мешающие ей локоны.

«Эх—эх! Её бы ноги да мне на плечи. Я бы ей отдался!» – на ум пришло любимое выражение Куприяна Южинова, которое он обычно вещал, печально глядя вслед какой—нибудь девице в короткой юбке, аппетитно вышагивающей впереди нашей компании, возвращающейся с лекций.

Спускаясь вниз, к речке, я намеренно сбросил темп, надеясь, что попутчица нагонит и обойдёт меня, и я снова смогу наблюдать за её грациозной походкой, но ожидания мои не оправдались. Оглянувшись несколько раз, я с унынием отметил ещё большее отставание девушки. Она старалась, словно нарочно, двигаться всё медленнее и медленнее. Таким образом, когда я пересёк мост и принялся подниматься вверх по тропинке, вдыхая запах слегка влажноватых досок заборов, слушая повторяющийся крик петуха, попутчица моя только начала приближаться к ступенькам, ведущим на переправу. И тогда я зашагал в полную силу, уверившись в отсутствии смысла дожидаться не желавшую меня догонять кралю.

Рисунок: Виктор фон Голдберг

А, в общем—то, спешить особого не требовалось. Сегодня, по расписанию, второй парой у нас стоял семинар по средневековью, затем лекция по истории родного края, да общее собрание курса, где декан и преподаватель археологии собирались донести до студентов информацию о летней практике. Мы знали, – это будут обычные рутинные археологические раскопки. На них второкурсников возят каждый год. До конца первого, самого трудного, учебного года оставалось всего ничего, посему на раскопки нам предстояло отправиться уже в качестве студентов второго курса. Проводились изыскания в Лесогорье, в неглубоких пещерах, относящихся к каменному веку. Пещеры эти находились прямо в высоком, поросшем сверху сосновым лесом, скальном берегу широкой и спокойной реки Лады. С Лады отверстия трёх пещер смотрелись небольшими сырными дырками, нарушавшими однообразие берегового пейзажа. Преподаватель археологии, Борис Юрьевич Сорокин, основываясь на своеобразии лесогорских находок недавно защитил кандидатскую диссертацию.

Будучи фанатиком любимого дела, Борис Юрьевич отдавал ему все силы, время и здоровье. Высокий и худой, лет сорока пяти, он выглядел гораздо старше реального возраста, чему способствовала обильная седая щетина, покрывавшая его щёки и подбородок. При небольшом преувеличении, её легко можно было назвать бородой. Отрастил её Сорокин не просто так, не от нежелания бриться, а после того, как лет десять назад подцепил на раскопках энцефалитного клеща. Отделался Борис Юрьевич сравнительно легко, однако, у него появились проблемы со слухом. Особенно пострадало правое ухо, поэтому, принимая зачёт, Сорокин обычно поворачивался к отвечающим – левым, и просил студентов произносить слова погромче. Сам он, даже читая лекции, говорил блеклым однообразным голосом, и выделить главное в потоке материала оказывалось непросто. А борода призывалась скрыть проблему с лицевым нервом, вследствие коей правую часть лица чуть заметно перекосило. Подчас казалось, будто Сорокин непрерывно иронично улыбается.

Бориса Юрьевича безмерно уважали за многочисленные заслуги, и одновременно боялись за строгость и требовательность. Ходили пугающие легенды, как неназванные студенты, неплохо постигавшие спецдисциплины, именно археологию пересдавали по пять раз. Никаких «автоматов» он не признавал, и принимал зачёт в холодном полуподвальном кабинетике с полками, заваленными таблицами, старыми книгами, непонятными дырявыми косточками, странными черепками. Наиболее почётное место в центре коллекции занимали два пожелтевших черепа и несколько шершавых берцовых костей. Обращая наше внимание на эти предметы, Южинов, однажды, похлопав меня по плечу, ухмыляясь, и потирая руки, ехидно выдал:

– Вот не сдашь археологию, и твой череп тут появится! Ахахаха!

И заржал, откинув назад голову, демонстрируя крепкие белые зубы.

Я уже упоминал, – с первого раза сдать зачёт Сорокину у меня не вышло. Плохо утешало, что в подобной ситуации оказалась треть курса. А треть этой трети завалила и пересдачу. Но я как—то смог на повторной сдаче, всё—таки извернуться и воспользоваться «шпорами», коими буквально обложился под одеждой, готовясь к решительной схватке. Впрочем, вероятно, Борис Юрьевич, просто не стал докапываться до моих весьма сомнительных, при ближайшем рассмотрении, утверждений, касающихся характеристик некоторых периодов. Он, подперев ладонью подбородок, грустно выслушал ответ, не отводя своих, кажущихся большими на таком худом лице, глаз, затем, не задавая вопросов, печально полистал зачётку, вздохнул и расписался в ней, проставив отметку о сдаче.

Сегодня Сорокин собирался подробно проинструктировать нас о предстоящей поездке, намечавшейся на конец июня – начало июля, продиктовав перечень всего, что нужно будет захватить с собой в дорогу, от еды до одежды.

Когда я притормозил у недавно открывшегося напротив института ларька, где продавалась всякая всячина, характерная для того периода развития частного предпринимательства, намереваясь купить бутылку минералки, то, ожидая сдачи, бросил взгляд в сторону, откуда должна была появиться понравившаяся мне особа. Однако, она не показывалась, поэтому я разочарованно ссыпал мелочь в боковой карман пиджака и, звякая монетками, перебежал дорогу.

На крыльце корпуса я заметил неторопливо прохаживающуюся туда—сюда, одинокую фигуру Вали Быкова, носившего прозвище «Бык». Валя соображал туго, очень точно соответствовал прозвищу, и нисколько на него не обижался. Мы с «Быком» учились в одной группе. Валя имел широкие плечи, рост чуть выше среднего, короткие густые волосы зачёсывал назад, одевался модно, и часто улыбался, скрывая за обаятельной улыбкой отсутствие знаний по большей части дисциплин. Улыбаясь, он мог смущённо прикрывать ладонью глаза, разыгрывая раскаяние и смущение.

Завидев меня, Валя оживился и призывно замахал правой рукой. Я поддерживал с ним хорошие отношения, мне импонировала его доброта, да ещё незамысловатая наивность, на фоне которой я считался гением.

– Привет! – протянул он ручищу, стоило мне подняться по ступенькам.

– Привет! Чего стоишь?

– Да так. Жду кого—нибудь из наших. Слушай, Серёга, ты… это… к семинару приготовился?

– Ну… приготовился. А с какой целью интересуешься?

«Бык» чуть смутился:

– А чего там задавали?

– Просили приготовить доклад про утопистов.

– Ты написал?

– Да, написал?

– Про кого?

– Про секту вальденсов?

– Кого—кого?

– Вальденсов. На лекции—то ходить надо!

– Слушай… это… Максимов, дай списать, а!

– Списать? Что, прямо сейчас?

– Ну, а почему нет, двадцать минут до семинара! Сядем вон, в холле, я по—быстрому скатаю! Это… Серёга, не жмоться, а!

Примерно такая картина вырисовывалась перед каждым семинаром, но Валя всякий раз смущался, выпрашивая тетрадь с готовым заданием. Чем—то он мне напоминал иногда завхоза 2—го дома Старсобеса, Александра Яковлевича. Опять и опять Быков приходил на семинар почти не готовым и стыдился этого. Я сочувствовал Вале, он привносил в группу особенный добродушно—неуклюжий колорит, вызывавший улыбку даже у преподавателей. Некоторые товарищи, например, Дымов или Травкин, сочувствия моего не понимали, поглядывая на Валю свысока.

– Ладно уж, пошли. Сам—то чего не сделал?

– Да! – рубанул ладонью воздух Валя и переступил с ноги на ногу, – Дела! Некогда! Я ж таксую по вечерам.

В холле я вытащил из пакета семинарскую тетрадку и отдал Быкову.

– Валь, на держи. Я тут не останусь с тобой сидеть, наверх пойду, к остальным. Ты же по—любому на семинаре появишься? Вот и отдашь тетрадь тогда. Договорились?

Я никогда в лицо не называл Валю «Быком». Всегда только по—имени, хотя другие Быкова не жалели, модифицируя прозвище вплоть до «Бычары».

– А как… это… если я твой почерк не разберу? – Быков растерянно переводил взгляд с тетради в руках на меня.

– Ты место пустое под непонятные слова оставь, поднимешься, я тебе расшифрую. Соображай! Впервые что ли?

– О! – догадался «Бык». – Ну, точно же!

Пока мы разговаривали, стоя возле свободной скамейки у окна, я заметил встреченную мною ранее высокую девушку. Она вошла в холл, пересекла его, что—то сказала охраннику, и проследовала в сторону лестницы на второй этаж.

«Ого! Это интересно! Пойти за ней, проследить?», – подумал я.

Но, пока я перелистывал страницы в поисках нужной, девица скрылась из вида.

– Отсюда и досюда, – подчеркнул я ногтем текст.

– Можно, я ручкой отмечу? – поинтересовался Валя, усаживаясь на подоконник и стая ноги на скамью.

– Отмечай. Только осторожно. Не черкайся сильно. Ладно, я ушёл. На семинар хоть не опоздай!

Быков на семинар не опоздал. Ему вполне хватило 15 минут, чтобы своим корявым еле читаемым почерком, с буквами напоминавшими расползающихся в разные стороны толстеньких пьяненьких жучков, срисовать всё себе в блокнот, за исключением семи – восьми терминов. Они явились твёрдыми орешками и не поддались переводу. Однако ж, не станем осуждать Валентина за недогадливость, ведь из этих семи слов я и сам расшифровал пять. О значении последних двух догадался чуть позже, по смыслу.

Осуждающе покачивая большелобой головой, Валя пристроился рядом со мной за парту, шуганув оттуда Турова, и принялся тыкать пальцем в строчки, ставшие камнем преткновения. Разобидевшийся Туров торчал за соседним столом и пытался неостроумно язвить, но после хмурого взгляда Вали и многозначительной фразы: «Я тебя щас!», замолк и уткнулся в книжку Шафаревича, по которой готовил доклад о катарах.

Но это случилось после, перед самым началом семинара, прошедшего, по обыкновению, вяло. Я, навряд ли ошибусь, если открою, что третья группа являлась не самой сильной на курсе. Блистали две первых, а мы же оставались крепкими середнячками. Экзаменационный отбор оказался довольно хорош, поэтому конченых тупиц среди нас не водилось. Хотя, конечно, имелось несколько человек, сдавших экзамены еле—еле, но они отсеялись в первый год учёбы. Среди подобных вспоминается Поликарп Дивов, уделявший больше внимания торгашеским махинациям, нежели знакомству с профильными дисциплинами. Подвижный, словно на шарнирах, выше среднего роста, стильно одетый, с длинными волосами, забранными сзади в хвостик, Дивов постоянно притаскивал в институт какие—то шмотки. То футболки, то джинсовые костюмы, то рубашки, то ещё что—то похожее, и постепенно складывалось впечатление, будто он невзначай перепутал ВУЗ с рынком. Хотя, конечно, ничего он не путал, просто рассматривал очередное появление в alma mater, как возможность толкнуть нечто однокурсникам, заработав на перепродажах сумму в разы превышающую студенческую стипендию. Вполне ожидаемо, первый курс он не пережил, то ли уйдя на заочку, то ли со свистом вылетев в никуда за неуспеваемость. Как бы то ни было, в конце второго семестра он в недоумённой панике метался от преподавателей к декану и обратно, совершенно перестав выцеплять товарищей где—нибудь в курилке, вкрадчивым голосом предлагая им: «Антох, слышь, мне вот рубашку подогнали, в самый раз на тебя, давай покажу! Последняя осталась, все расхватали! Чесслово, тебе отдам за полцены».

Среди отсеявшихся в конце года, очутился и Пустышкин. После того, как он не смог сдать ряд дисциплин на первой сессии, перед ним встал вопрос о дальнейшем пребывании на факультете. И тут, весьма кстати, у него начала развиваться одна из многих таинственных болезней, название коих он старался не произносить вслух, а лишь закатывал глаза и, печально глядя куда—то в пространство, отвечал на, задаваемый об их природе, вопрос: «Да вам всё равно не понять!» Спустя годы, увидев по телевизору фильм «Операция „С Новым Годом!“», я поразился невероятному сходству Савельича с «неизлечимо больным» персонажем этой картины.

Справка из поликлиники позволила Ольгерду уйти в академку и возобновить учёбу с курсом, пришедшим вслед за нами. Но и тогда он продержался всего пару месяцев, затем болезнь обострилась, и Пустышкин скрылся в очередном академическом отпуске, так из него и не выйдя. Через год Ольгерда отчислили.

Чуть ранее Савельича, нас покинула, переведясь в другое учебное заведение, Марина Горшунова из первой группы. Здесь Ольгерду тоже не повезло, ибо он только—только начал подбивать к ней клинья.

Так же, как и Марина, поступил, уйдя на первый курс юридического института в Губернске, Вова Коротков, частенько забегавший вечером ко мне в гости в первые месяцы учёбы. Будучи из нашей третьей группы, и проживая неподалёку, на Кировке же, он возвращался с учёбы вместе со мной. Сбегав перекусить к себе на пару часов, Вован появлялся у меня. Время подходило ближе к восьми вечера, и визит постороннего человека приводил бабушку Катю в неистовство. Обычно, в половине девятого, она и дед уже собирались ложиться спать, а мы с Вовой включали в соседней комнатке магнитофон, громко разговаривали, всё это и являлось причиной их недовольства. Примерно в феврале, бабушка Катя, потеряв остатки терпения, просто перестала открывать ему дверь, а Вова, не по—детски обидевшись, виновником данной ситуации счёл, почему—то, меня.

Был Коротков худым, коротко стриженые светлые жёсткие волосы топорщились ёжиком, толстые стёкла очков в тёмной пластмассовой оправе он часто протирал краем коричневого вязаного свитера, грубо размазывая по их поверхности следы пальцев. Одну руку, кажется, левую, Вова никогда не вынимал из кармана. Бабушка, однажды заметив сию странность, предположила, что у него нет одного или двух пальцев. Так оно и оказалось. Я потом, абсолютно случайно, разглядел отсутствие большого и указательного пальцев, когда Вова сдавал в институтский гардероб тёплую куртку, верно служившую ему, и весной, и зимой, и осенью.

Итак, наша третья группа отличалась от первых двух отсутствием ярко выраженного неформального лидера, способного её сплотить. Мы учились, словно бы сами по себе, ограничиваясь обычным студенческим общением, не перераставшим в дружбу. У проживавших в общаге, имелись свои интересы и дела, а у городских – свои. Даже достаточно неординарные личности вроде Лёши Парамыгина или Вали Быкова, никак на роль вождей не тянули. Да, честно говоря, нисколько и не стремились ими быть. Быков, в силу непонимания, зачем ему это надо и равнодушия к мимолётной славе, а Парамыгин, наоборот, в силу незаурядного ума.

Лёша и несколько человек с ним, являлись иногородними, проживали в общаге. Он, Ефимов и Овчаров, недавно учились в одной школе, вместе поступали в ВУЗ, а теперь, кажется, и вовсе обитали в соседних комнатах. Я всегда надеялся на эту троицу, ежели вдруг шёл на коллоквиум или семинар не в полной мере подготовленным. Парамыгин выступал в качестве своеобразной спасительной соломинки, вступавшей в дело, чуть только другим сказать оказывалось более нечего. Мыслил он оригинально, иногда озвучивая теории, многими считавшиеся спорными. Лёшу я уважал и при необходимости советовался с ним.

С ними, из того же небольшого городка, расположенного, подобно моей Питерке, на берегах Светловки, на факультет поступила одна из красавиц группы, Таня Осинова. Темноволосая, с выразительным взглядом карих глаз и низким грудным голосом, ярко выраженным римским профилем и осиной талией, она нравилась многим. Однако, сама Татьяна неожиданно отдала предпочтение бывшему однокласснику, Сергею Ефимову, за которого и вышла замуж по завершении учёбы. Бытует распространённое мнение, будто красивые девушки не отличаются особым умом, и Таня, к сожалению, в определённой, незначительной степени, соответствовала данному утверждению. Нет, она не являлась полной дурёхой. В бытовом плане, и вовсе, скорее, наоборот. Однако, ей не хватало чуточку некой смекалки, присущей многим студентам, позволяющей им притворяться более успешными.

Ещё одной дивой группы, а может, и всего курса, но это, само собой, на мой слишком привередливый и несовершенный вкус, являлась длинноногая Оксана Савченко, с тонкими тёмными бровями, пухленькими губками бантиком, и грудью, способной, по выражению одного остряка, удержать на себе кружку с пивом. Сногсшибательно дефилируя по струнке в короткой юбке или цветастом платьице намного выше колен, она неизменно вызывала мгновенное прекращение всяческих разговоров позади себя, даже, если речь среди парней, шла о выпивке, и, гордо сжав аппетитные губки, ловила спиной откровенные взгляды, способные просверлить кирпичную стену. Несмотря на привлекательную, броскую внешность, она оставалась простой, доброжелательной и скромной девчонкой, не особо, впрочем, блиставшей в учёбе, чем грешил почти весь наш коллектив.

В отличие от Быкова, имевшего желание учиться и старавшегося изо всех сил казаться не хуже остальных, но, к сожалению, не обладавшего для сего особыми талантами, имелись и такие, кто, и не мог, и не желал грызть гранит науки, банально паразитируя на окружающих. Среди означенных выделялись Праневич, Свинарёв и Чудовский. Они, обычно, молча отсиживались на семинарских занятиях, ибо знаний, необходимых для выступления у них недоставало. Да и лекции нередко обходились, названными студентами, стороной. Тем не менее, с грехом пополам троице удалось кое—как закончить все пять курсов. Ни высшее образование, ни сам диплом, как таковые их не интересовали, работа в школе изначально не входила в их планы, а ВУЗ рассматривался исключительно, в рамках средства откосить от армии. К данной группе примыкал и отпрыск знаменитой династии хирургов Нижнего Тачанска, угрюмый и немногословный Артур Пригарин, ни трудолюбием, ни усидчивостью не запомнившийся.

За весь пятилетний период обучения у нас сменилось, кажется, только два старосты. На первом курсе деканат назначил старшей Гуличеву Леру. Невысокого роста, круглолицая, с короткой причёской и носиком—кнопкой, громкоголосая, она обладала, идеально подходящим для подобной должности напористым и слегка нагловатым характером. Порой она скатывалась при разговоре в откровенное хамство, но иначе управлять, предпочитающими безделье лоботрясами, не имелось ни малейшей возможности. Проучившись два года, Лера вышла замуж за однокурсника, бывшего немного старше её, и вместе с ним перевелась на заочное отделение. Они благополучно закончили институт, но семейная жизнь внезапно оборвалась смертью Сергея, её мужа. Рассказывали, будто он получил в драке травму головы, обернувшуюся через несколько лет инсультом. Злые языки, знавшие их семью, утверждали, что та роковая драка случилась из—за Леры, но сам я не могу поручиться за достоверность данных слов.

Новым старостой на третьем курсе утвердили Лёву Большакова, и в данной должности он оставался до окончания учёбы. Лёва исправно выполнял распоряжения руководства, получал в кассе стипендии, выдавал нам деньги. Учился он довольно средне, из основной массы не выделяясь.

Ожидая, пока прозвенит звонок на десятиминутную перемену, на которой нам предстояло разместиться в маленькой аудитории на девять парт, выходившей высокими окнами на Тачанский пруд и лес на другом берегу, я, почти уткнувшись носом в расписание, занёс в свой потрёпанный блокнот список лекций на завтра, после чего занялся изучением объявлений от деканата и отдельных преподавателей.

Напротив расписания, у приоткрытого окна уже стояли студенты нашего курса, но из других групп. Общажники имели привычку прибегать к самому началу занятий, благо, далеко ходить им нужды не имелось, а городские подтягивались постепенно, кто—то приезжал пораньше, а кто—то мог и опоздать.

Вот, быстрым шагом к расписанию приблизился, поднявшийся на третий этаж, недавно приехавший с Вишнёвки, полноватый кудряш Паша Туров. С ним мы с недавнего времени считались друзьями, сойдясь на почве любви к литературе и музыке, ну, и естественно, истории. Пухлые щёчки Паши, покрытые лёгким пушком, раскраснелись, была заметна его нервозная поспешность.