Целуя девушек в снегу

1В. А потом – рюкзак с котом…

Тридцать миль назад я гнал свой байк в закат,

И встречал рассвет у дальних берегов.

Тридцать миль назад без денег был богат,

Верил людям, жил без страха и оков.

DolmanoV.

Через несколько дней после выпускного я вместе с Ложкиным поехал в институт сдавать корочки, необходимые для поступления. По—моему, стоял понедельник, но так ли важно сейчас название того дня, когда мы с ним, приобретя в кассе билетики за восемьдесят копеек, прямоугольные жёлтые кусочки бумаги, испещрённые машинными циферками аппарата, в 12:30 залезли в оранжевый «Икарус», где тёплые поручни смотрелись желтоватыми от покрывавшей их дорожной пыли? Что сейчас значит наименование канувшей в Лету даты? Она ценна не более той питерской пыли, липнущей к нашим потным полудетским ладоням. Никто, кроме меня и не вспоминает о ней. Ни для кого, за исключением меня, она не имеет никакой святости.

Вопреки жаре и здравому смыслу, на ноги я нацепил хорошо разношенные коричневые туфли, в коих я недавно ходил в школу, а на плечи накинул серый костюмчик, ценимый за искусство скрадывать мою вопиющую худобу, нескладность и угловатость, а также за наличие карманов, по которым я и рассовал деньги и документы. О мужских барсетках в Питерке на заре 90-х и не слыхали. Жёсткий аттестат о среднем образовании, паспорт и «военник» покоились в левом внутреннем нагрудном кармане, синяя обесценивающаяся «пятёрка» – в правом. В боковые я сунул картонную пачку «Космоса» и спички. Верхние пуговицы свежей кремовой сорочки с твёрдым воротничком, были расстёгнуты. Я без стеснения водрузил на переносицу свои очки с толстыми линзами, побрился отцовской электробритвой, брызнул на шею и подбородок туалетной воды, и предпринимал нешуточные усилия, чтобы не расчёсывать зудящую кожу. Не в пример мне, Веня щеголял в светлой клетчатой безрукавке, в лёгких брючках, и в медового цвета, невесомых брогах. Ложкин настоятельно советовал мне снять «кафтан», как он выражался, но я, стесняясь своего заморённого вида, упорствовал.

В урочный час автобус со сдвинутыми до половины форточками и распахнутыми люками, что создавало некое подобие сквозняка, тяжело отъехал от остановки, а я стал, хотя, мне и предстояло прожить в деревне, минимум, месяц, прощаться с идиллическими и незатейливыми, исхоженными вдоль и поперёк улочками Питерки, жадно всматриваясь в разнокалиберные домики с типовыми шиферными крышами и резными наличниками, в поленницы, неказистые бани. И проводил телячьим взглядом наше обиталище с почему—то растворёнными настежь воротами. За ними мелькнул тротуарчик из брошенных на траву длинных досок, соседская бочка у акации, жёлоб на проволоке.

Под гам в салоне, под шум двигателя, я с тоской крутил башкой, в водовороте дискомфорта цепляясь за привычные образы, предметы. Для Ложкина подобные туры давно переросли в обыденность, и он недоумённо за мной наблюдал, похоже, не понимая тинистой тревоги в моей душе, и списывая нервозность на визит в приёмную комиссию. Но об этом я размышлял меньше всего. Неведомый ловец подсёк меня, я бессильно трепыхался у него на леске. Мошка в переслащённом ягодном вине.

Рисунок: Виктор фон Голдберг

Глядя в непромытое стекло с изображённой по слою пыли неизвестным остряком ехидной рожицей с топорщащимися на макушке волосиками, подставляя лицо ветру, грубо пристававшему к моим отросшим льняным космам, я, точно в парную воду Светловки, погрузился в воспоминания.

Вот дощатая дверь книжного. Она открыта, но теперь мне не взбежать на невысокий порожек. За магазинчиком – кирпичные развалины бывшей милиции. Здесь пока не разместили торговые точки и склады.

Скользнула библиотека для взрослых и двухэтажные деревянные хоромы Дерюгиных. Их низенькая кругленькая хозяйка, Мария Николаевна, долгие годы работала в кинотеатре капельдинером. Супруг тёти Маши вместе с папой Васей служил в милиции. Он отличался выдающимся животом и неповоротливостью, являясь объектом беззлобных хохмочек. Дерюгин бывал у нас по праздникам, и мы с Владленом мгновенно ухватили его медвежью манеру раскачиваться, выставив молочное пузо с пупком-свистком, рвущееся из—под форменной рубашки. Иногда бабушка Аня, усмиряя безобразно раскапризничавшегося Владлена, смеясь, говаривала ему: «Владька, а покажи нам Дерюгина!», и вредничавший карапуз, сразу успокоившись, вскакивал, выпячивал брюшко и, деловито вышагивал, качаясь с боку на бок обожравшимся забродившей вишни хмельным енотом.

Дерюгин не отставал от коллег по части дерябнуть спиритус вини. Заезжая в выходные за батей, чтобы дёрнуть на подлёдную рыбалку, он сначала подмигивал тому, уморительно дёргая щекой и гулко хлопая себя по овчинному тулупу, а потом, увидев, что отец, пряча улыбку, кивал ему, заговорщически пыхтел. С пруда папаня возвращался навеселе, и привозил мелких смёрзшихся краснопёрых окунишек, хилых, серебристых чебаков и щурят. Речную рыбу я недолюбливал из—за её чрезмерной костлявости, предпочитая запечённую во взбитом яйце икру, или колючие солоноватые румяные плавнички. Даже из пирогов я выковыривал на тарелку приятно пахнущие ломтики сома или щуки, и смачно, с хрустом, уплетал поджаристую, скользковато-ароматную от лаврушки, сдобу.

Миновали «Хлебный». В него завозили неповторимо-кисловатый сытный ржаной хлеб, бравшийся нами в кинотеатр напротив, на детский фильм. Сам кинотеатр покамест жив, да зрителей изрядно уменьшилось. В субботу мы с Веней ходили на авангардный «Дом под звёздным небом», и Ложкину он шибко не понравился, а я же, наоборот, пребывал в восторге от карнавальной экранной катавасии, от бесшабашного Абдулова и нежной Друбич.

За кинозалом, на берегу оврага, высилось продолговатое зелёное здание Дома Пионеров. Но пионерскую организацию скоро распустили, а помещение снесли, разбив на руинах жалкую пародию игровой площадки «а-ля благоустройство» с фигурками убогих лебедей из размалёванных лысых автомобильных шин, парой болезненных клумб и тощей песочницей.

Выше по улице – домина моего одноклассника, Ваньки Овечкина. Строение добротное, с высокими окнами, постоянно занавешенными тюлем, с крытым двором и неохватным тополем. Ванька кадрит «давалок» на дискотеках и бед не ведает, учится на механизатора в местной деревенской «учаге». Погибнет он по прошествии 22 лет, по пьяни, врезавшись на лакированной иномарке в опоры высоковольтной линии электропередачи.

Пока мы не подъехали к птичнику, в «Икарусе» было, несмотря на отсутствие пустых мест, относительно свободно. У птицефермы рейса в Тачанск всегда ожидало не менее двенадцати человек, и понедельник не являлся особенным и бесподобным днём недели. Поднялись новые пассажиры, нам пришлось потесниться. Меня передёрнуло, я не любил болтаться где—то в вязкой кисельной середине, без возможности за что—нибудь держаться. И для сего имелись веские причины.

В 1989-м дед с бабушкой бесплатно получили квартиру в Нижнем Тачанске, и мы с Ложкиным на уикенд ездили к ним. Въевшаяся в память поездка выдалась в апреле, перед одиннадцатой годовщиной гибели отца. Весь снег стаял, выбоины полнились мутной жижей, деревья пробуждались и стряхивали гипнотическое наваждение февраля. День мы выбрали для вояжа не блестящий, хмурый, дождливый, и люки в автобусе были надёжно задраены. А народу набилось более, чем прилично. Подсаживающиеся на холостых полустанках люди разъединили нас с Веней. Меня затёрли в серёдку и стиснули со всех сторон. За час дороги стало невыносимо душно, голова моя закружилась, а лоб покрылся нездоровой испариной. И ни глоточка уличного воздуха, ни ветерка в этой консервной банке, еле-еле ползущей к городу. Стресс усугубляла осенняя куртка на меху, и сколько я её не расстёгивал, это не спасало. Я задыхался. Закончилось предсказуемо. Когда до Нижнего Тачанска оставалось около восьми километров, в глазах замельтешили чёрные мушки, ноги ватно подкосились, и я провалился во тьму. Сжатый с боков, я не упал на пол, но соседи, перепугавшись моего посеревшего лица, крикнули водителю, что «ребёнку фигово». Шофёр ударил по тормозам, и меня вытолкали подышать. В низине, у дорожного знака, ограничивающего скорость 40 километрами, у сиротливого ивняка я и расстался со своим скромным «ленчем». Вытерев губы бумажной салфеткой, просморкавшись и, глубоко вдохнув, я нырнул обратно. Видя, что, если я и почувствовал себя лучше, то не в полной мере, какая—то сердобольная тётушка в фиолетовом болоньевом плаще уступила сиденье, и я, сглатывая горечь, плюхнулся на него, услыхав окончание предложения: «… я вижу, он белый, как привидение, и на меня заваливается…». Я не проболтался матери о происшествии, ей нашептали о нём её сослуживцы, ехавшие тем рейсом, и опознавшие в хлипком односельчанине сына Васи Максимова.

Это единственный случай, когда я почти потерял сознание, добираясь до Тачанска. Позднее доводилось путешествовать и во сто крат более тяжёлых условиях, но конфуз более не повторился.

В первый год после бабушкиного переезда в Тачанск, летом я наезжал к ним беспрестанно. Ложкин и я размещались на ночёвку в спальне-пенале с двустворчатым шкафом и окном. Окно выходило на поле. Вдали, за рожью, виднелась тропка, протоптанная сквозь жилистые лопухи и горько-пряную полынь. И тропинка, и дорога, по которой в купальный сезон к реке пылили легковушки, рулили велосипедисты и группки полуобнажённых тачанцев с узорными полотенцами и надувными кругами, весело переговариваясь, шли позагорать и искупаться, вели к стёртой с топографических карт деревушке, насчитывавшей, от силы, хат десять, просвечивающий, полурастасканный на дрова сгнивший совхозный коровник у дореволюционного кержацкого кладбища. От него рукой подать до дуги соснового мыса, и полумесяца безымянной речонки, впадающей в Тачанский пруд.

Останавливаясь у бабушки и дедушки, вечер, мы коротали за переключением каналов цветного телеприёмника «Темп», – вершины современной техники, – или радиолы «Спидола» с её «Голосом Америки» и «Свободной Европой». Мы фрондировали! В ту пору в Тачанске началось развитие муниципального телевидения, переполнявшего эфир поздравлениями, некрологами и голливудскими триллерами. В рамках тестирования крутили затрапезный сериал «Виктория» про рептилоидов, редкостную нудятину.

Кроме просмотра «Утиных историй», мы ребячились, и из чисто хулиганских побуждений скидывали с высоты, на проходящих внизу, небольшие камушки с розоватыми прожилками, сковырнутые с блочной стены. Ложкин припомнил рассказ Мандаринкиной, жившей на четвёртом этаже «сталинки» на центральном проспекте Тачанска. Она с подружками так же дурачилась невинным швырянием вниз, на снующих туда – сюда горожан, ракушек, собранных на речке, но для проказниц это даром не прошло. Хулиганили они в разгар праздничной первомайской демонстрации. Примерно через пятнадцать минут к ним постучался взмыленный участковый и застращал их настолько, что они до вечера боялись сунуться на балкон.

Перед тем, как уснуть, я слушал смешную и восторженную трепотню Вени про учёбу. Он красочно расписывал аппетитных пышногрудых однокурсниц, с которыми флиртовал, колоритных преподов с пронырливыми тараканами в головах, и выказывал неподдельное довольство выбором профессии. Беспокоил его лишь «голяк» с жильём. Ложкин за родительский четвертак снимал комнату над ювелирным магазином «Алмаз» в доме у городского фонтана. «Домомучительница» неустанно докапывалась до любой незначительной чепуховины, и постепенно эта тягомотина перестала Веню устраивать. Вселяться на птичьих правах в общагу представлялось ему самоубийством, он признавал, что не выдержит чахоточного коммунального быта, ибо по натуре индивидуалист, а они в студенческих командах не приживаются. Вениамин нуждался в покое, калорийном питании и комфорте, несовместимыми с общежитием и с разгульными полуночниками выпивохами. Посему, взвесив варианты, Ложкин перевёлся на заочное отделение и закрепился в партийной библиотеке питерского совхоза, незаметно переименованной в рабочую, старшим библиотекарем вплоть до её ликвидации. К июню 1991-го, Веня, опиравшийся на определённую протекцию главреда пригородной газетки, обладавший несомненными литературными талантами и доброй репутацией, оформился в школу преподавать словесность.

Наезжая в город, мы выбирались в кино, в мат и смешки видеосалонов. К сожалению, интересы наши радикально разнились. Буйство гормонов тянуло Ложкина на эротику, и он рвался на «Царицу ночи», «Греческую смоковницу», «Американский пирог», а я хранил преданность боевикам и фантастике, открыв для себя эпопею про Джеймса Бонда, Индиану Джонса и персонажей Брюса Ли.

Увлечение Венечки «клубничкой» однажды сыграло с нами злую шутку. Очередной тупейший эротический фильм, на который Ложкин уломал меня составить ему компанию, запускали в 21:00. Мы попали на второсортную комедию с Бертом Рейнолдсом «Самое симпатичное заведение в Техасе», и я по давности не скажу о содержании, но зато припоминаю зал, битком набитый любителями приобщиться к высокоинтеллектуальной штатовской культуре, и что завершился сей «шедевр мирового кинематографа» в половине одиннадцатого. Ценители обнажёнки по завершении воскресного сеанса ломанулись на остановку, где и без них столпилось полно желающих поскорей перенестись в уютные спаленки и кухоньки, навернуть омлет с ветчиной и «Жигулёвским» из холодильника, и по-барски вытянуться после душа на первозданных простынях. Будто назло, немногочисленные автобусы, утрамбованные до предела, у кинотеатра не задерживались. Стемнело, когда мы буквально чудом без мыла втиснулись в «ЛАЗ», следующий в частный сектор, мимо причала, к трамплинам у базы отдыха.

Вывалившись из салона у развилки, мы с Веней стремглав бросились к притормозившему недалече «ЛиАЗу», на нём могли бы доехать до дома. Но стоило нам подбежать к диковине отечественного автопрома, корыто, до отказа набитое людьми, висящими на приступке, просев, медленно и натужно отчалило во мрак, мигнув напоследок красными зенками фар. Более транспорта не предвиделось до утра.

Паникуя и костеря Ложкина на чём устроен свет, я пошкандыбал вслед за ним по шоссе. Четыре километра по плохо знакомой местности! Новые приключения неуловимых… Я случайно в декабре и днём—то в том нагромождении высоток заблудился, правда, в непроглядную вьюгу, в метель. Ближние новостройки скрывались за снежной пеленой. А тут чёрт рога своротит…

Складывалось ощущение, что Веню сложившаяся ситуация малость забавляет. Оттопав треть пути прямо по ровной однообразной трассе, я предложил размяться и пробежаться рысцой. Но Ложкин заартачился, и после череды непродолжительных препирательств, я, и без того обозлённый, цыкнул и помчался, оставляя приятеля позади. Повлияло раздражение, желание досадить, стремление быстрее окунуться в безопасность. Вениамин что—то кричал, а я в ответ притворно бодро поторапливал отстающего: «Давай, догоняй». Он, однако, и не подумал ускоряться.

Натолкнувшись у трамвайного депо на нетрезвую хохочущую кодлу, распивавшую на крыльце пиво из трёхлитровой банки и бренчавшую ни гитаре, я пожалел, о решении рвануть в одиночку, но парни благодушно хохотнули: «Э, чувак, спортсмен, что ли?» и, получив утвердительное: «Ага», искренне заржали и вразнобой заголосили вдогонку: «Спартак – чемпион!»

Родственники окучивали картошку и пропалывали овощные грядки в Питерке, и я, запыхавшийся, воспользовался запасным ключом. Блаженно разметавшись на антикварном продавленном дедовском диване, я хлебнул наскоро согретого чая без сахара, умылся и почистил зубы. Тут—то и нарисовался Ложкин. Я начинал тревожиться, как бы с Вениамином чего не вышло и, узрев его всклокоченным, но целым, здоровым, выдохнул. А он, не говоря ни слова, выпил полстакана отдающей фтором воды из—под крана, вытащил из кладовки раскладушку, разложил матрац и подушку и, что—то обиженно бухтя под нос, не реагируя на расспросы, рухнул спать, справедливо считая, что я его предал.

За завтраком из макарон с кетчупом, подрумяненных на сковороде сосисок, состоялось бурное объяснение. Никто не поступился мнением. В собственной правоте я и тогда был не уверен, и поныне сомневаюсь. В самом деле, я не уговорил Ложкина перейти на бег, и, по совести, полагалось оставаться рядом с товарищем. Но я не извинился. Часто в запале спора не удавалось совладать с присущим мне азартом нигилиста и резонёра, с безосновательной ослиной безусловной убеждённостью. Допуская несостоятельность доводов, я нахально отстаивал ошибочную точку зрения. Энное количество лет спустя набравшись храбрости, я раскаивался в излишней запальчивости и уверялся в сомнительности поступка. Сопливых вовремя целуют…

Мы удалялись от Питерки, и мною овладевала внутренняя неуверенность, дрожь в руках. Меня накрывало бессилие, если намечалось общение с чужаками, с незнакомцами. Я долго не решался, состроив харю кирпичом, открывать нужные двери пинком, громогласно заявляя о своих претензиях, как неподражаемо отчебучивал Ложкин, везде чувствовавший себя господином положения. Мало-помалу я и вовсе впал в ступор, вяло противодействовал тычкам в поясницу, производимым протискивавшимися к выходу, и сосредоточился на переживаниях. Не последнее место в них занимала периодически всплывающая искусительная идейка: «А, может, ну его нафиг, этот Тачанск, институт и истфак. Усвистать с вокзала домой?». И колебания, на что решиться, то ли выйти у моста, то ли с насупленной бычьей решимостью проехать до конечной, ни к чему не приводили. К счастью, панические соображения не учитывали фактор Венечки, который ни в жизнь не позволил бы мандражирующему спутнику слинять, и запросто мог выдернуть трусишку-зайчишку из людской массы и пенделем нацелить на ВУЗ, приговаривая: «Ты, чувак, *банулся?»

Протолкавшись ко мне, Веня предупредил:

– Готовься, следующая наша.

– Как? Неужели? – невнятно просипел я.

– Что? – не понял Ложкин из—за рокота мотора и, отклонившись к кабине водителя, пробасил:

– За шлагбаумом, пожалуйста!

Усталый желтобокий «Икарус» замер, шикнул «Пшли вон!», и цинично выплюнул на тротуар нас с Веней и двух девушек, моих вчерашних одноклассниц, Варёнову и Зудилину, девиц самовлюблённых, неуживчивых, вредных и склочных. Поглощённый ностальжи мыслями я не интересовался творившимся вокруг, не приглядывался к окружающим.

Мы вежливо кивнули друг другу, произнеся ни к чему не обязывающее: «Привет!» Я неторопливо, растягивая время, достал сигарету, размял её, прикурил с четвёртой спички, прищурился от удовольствия и удостоился неодобрительного хмыканья Вени. Он дождался, пока я, рисуясь, выпущу струю дыма и резво направился к светофору. Варёнова и Зудилина мелькали абстрактными мазками вычурных платьишек далековато, и перспектива угнаться за ними не просматривалась ни в малейшей степени. Но мы и не жаждали играть в догонялки.

Перебравшись через дорогу, мы нырнули под циклопическое сооружение путепровода и вышли к одноэтажным домишкам, выстроившимся волнорезом у мостовой. Ясени, ронявшие на землю скукоженные, пожухлые от аномальной жары и загазованного воздуха, листья, не заслоняли кронами столбы вишнёвых дымов, распространявшихся по небосводу грязным ядовитым лиловым пятном. Растительность практически не давала тени, я счёл за благо стянуть пиджак, небрежно повесить его на согнутую руку.

– О! Давно бы! – одобрил мои действия Веня.

– Жарко… – оправдываясь, отмахнулся я.

Припекало. Мы убыстрили шаги, стремясь добраться до благословенной, как мне думалось, прохлады институтского фойе. От гнусной ядрёной сигареты с кислинкой жжёного пластика, что я выкинул в придорожную канаву не докурив, во рту появился привкус полыни, хотелось непрерывно сплёвывать, но слюна куда—то пропала. Я мечтал о запотевшем стаканчике банальной минеральной воды или газировки.

Мчавшиеся мотоциклы, маршрутки, грузовики тащили за собой непременные шлейфы пыли, оседавшей на кустах, бурой траве и на наших с Веней туфлях и брюках. Мы пропустили поток машин и, пользуясь моментом, стряхивая песок с потерявших парадный лоск штанов, перебежали магистраль прямиком к жёлтому фасаду образовательного учреждения. Справа от него располагался импровизированный парк у озерца и приземистые учебные мастерские. На парковке переводили дух ухоженная «Волга» цвета металлик с усом-антенной, голубой «жигуль» с зашторенным задним стеклом и «уазик-буханка» медицинской службы.

В тамбуре для двойных дверей, стояли выгребные бетонные урны с окурками, разорёнными сигаретными пачками, конфетными обёртками, фольгой, мусором.

Фойе встретило не прохладой, а липкой духотой. В ожидании наплыва молодняка, администрация распорядилась расставить у стен скамейки. Главный корпус отделили от холла чугунной узорной решёткой до потолка. Слева, у панно, специально для абитуриентов разместили столы. За ними заполняли анкеты. Царило оживление, слышался неумолчный прибой голосов. Скамьи оказались заняты, на них сидели студиозусы, рефлекторно мнущие тетрадки, девчонки, ласкающие красотой предпочтения искушённых обожателей слабого пола, смотрящиеся в зеркала филигранных косметичек, лихорадочно роющиеся в сумочках и безостановочно шепчущиеся.

Крепкая грузная светловолосая вахтёрша средних лет темпераментно беседовала по телефону, жестикулируя поглаживая переносье, словно предполагала чихнуть, но тушевалась при посторонних.

Моё внимание привлёк пришпиленный к информационной доске большой баннер из ватмана, извещающий, что приём документов осуществляется в кабинете №2.

Веня хамовато и по-свойски подтолкнул меня к сотрудницам, спасающимся от экваториальной истомы включёнными вентиляторами, и мажорненько пафосно возгласил:

– Здравствуйте, девушки! Заявления вы принимаете?

– Добрый день, – ответила обаятельная скучающая томноголосая шатенка, – А Вы на какой факультет?

Трое других мамзелей сверяли выписки, стопками лежащие на тумбочках.

– Да это не я! Вот он.

Ложкин потрепал меня:

– Что молчишь? Не в гестапо. Говори, короче!

Я уточнил наименование факультета.

– Лен, дай молодому человеку бланки и образцы. В скоросшивателе. Вас как зовут? Сергей? Вы, Сергей, данные внесите по шаблону. У Вас ведь аттестат при себе? Замечательно. Дайте—ка. Гм, порядок. Военный билет? Отлично. Теперь, Сергей Васильевич, в коридорчике оформите формуляры и принесите их нам. «Я, такой-то, прошу зачислить меня…» Ручка у вас есть?

Помня, что её—то я и забыл взять, я хлопнул по карману и скорчил гримасу голодного шимпанзе, обманувшегося в лучших ожиданиях.

– Возьмите! – благожелательно протянула мне шариковую ручку Радужная Ирина Михайловна. Имя было напечатано на бэйджике, ластящемся к отвороту её фривольного фланелевого жакета. – И, убедительная просьба – вернуть, а то одну сегодня рассеянная с улицы Бассейной прихватила… Разорение сущее! Не напасёшься… Всё, удачи, жду Ваши документы!

Я, аж взмокший от нервного напряжения, воспитанником Карабаса Барабаса сомнамбулично прошёл к пустующему столу.

– Эй, страдалец, тебе помочь или не мешать? – развязно спросил Ложкин.

– Без желторотиков справлюсь, ничего сложного…

– Ты пиши, а на филфак сгоняю. Гляну, что там и как. Разведаю оперативную обстановку! Я мигом.

И Веня исчез.

Развернув бумаги, я скопировал в них сведения паспорта и аттестата. Руки прегаденько дрожали, а буквы, и в обычных-то обстоятельствах корявые и непослушные, прыгали и падали раненными бойцами.

На корпение с бланками ушло минут двадцать. Я сконцентрировался, перестал трястись и с карточками отправился к Ирине Михайловне, чуть позорно не оставив на парте её драгоценную ручку.

Радужная копалась в описях.

– Хорошо. Верно, вроде бы… А здесь у нас что? Копия… Ах, какой оригинальный почерк! Вам бы в медики, в терапевты!

Она вскользь проглядела поданные листки:

– Аня, сравни с оригиналом и зарегистрируй.

Читала Аня, шевеля пухлыми губами, вздыхая и поднося текст к глазам, теребя мочку уха, s-образную серёжку. Черканула отметку в журнал, изготовленный из амбарной книги.

– Всё правильно, Ирина Михайловна! – обратилась Аня к начальнице.

– Чудесно. Значит, Сергей Васильевич, внимательно выслушайте. Двенадцатого числа детализируете, принята ли заявка. Заодно выясните расписание вступительных экзаменов. – Она улыбнулась. – Ясно?

– Ясно. Спасибо огромное. До свидания!

Внутренне я ликовал. Грядущее приобретало конкретные очертания.

– До свидания!

Выходя, я столкнулся с поджидавшим меня Ложкиным.

– Закончил?

– Ага, отстрелялся…

– Я тоже разузнал, что хотел. Надо снова ехать во вторник.

– Хех, и мне во вторник…

– Круто! Скооперируемся.

– Пошли чё ль… На автобус постараемся попасть, на 16:40.

– Не, я не поеду на 16:40, – удивил Веня. – Я – к Мандаринкиной. Схожу, потискаю. Мамаша у неё в ночную. Один доедешь. А до вокзала на трамвае доберёмся… Билет—то купишь?

– Куплю, ноу проблем.

– Ты, пень болотный, выпрямись, не горбись, а то, как из леса вышел, цивилизации пугаешься. В городе не станешь наглеть, ничего не добьёшься… И тёлки обожают грубиянов.

– Это так, с непривычки…

– Всё у тебя с непривычки! Обретай привычку, воспитывай характер.

Пройдя у парка, мы свернули к домику с черёмухой, с бордовой кирпичной трубой, с затворёнными наглухо ставнями и плоским замком на калитке.

– «Районная заготконтора Питерского округа», – прочитал я полинявшую вывеску над почтовой прорезью.

Сама родилась ехидная мыслишка: «Ишь, забрались! И чего они в Тачанске заготовляют? Рога и копыта?»

Веня пёр буром, не оборачиваясь и не проверяя, следует ли за ним его визави. Наконец, я подстроился под размашистый темп Ложкина, и мы продолжили движение по бугристому, растрескавшемуся асфальту.

– Тут и будешь бегать на трамвай и с трамвая, – пояснил Веня. – Можно, конечно, и по набережной, но пешком придётся топать.

– А остановка? Не проще колёс дождаться?

– Хрен знает. Попробуй. №71. Он появляется в час по чайной ложке. Жди, стой, до морковкина заговенья.

– Тогда, разумеется, лучше уж на трамвай.

Веня запамятовал добавить, что тот курсирует не каждые пять минут, а существенно реже, и дожидаться его требуется на обочине, т.к. оборудованием комфортной стоянки не озаботились.

Мы шли мимо огородов с суровыми российскими заборами, за которыми маячили немудрёные теплицы; возле не по-сельски, не по-крестьянски обихоженных изб с обязательными каменными гаражами и безупречными оградами. Картинка напоминала карамельную буколическую улочку достаточно зажиточного и благоустроенного европейского поселения. Заслышав нас, за плотно запертыми воротами гавкали и бесновались, гремя цепями, матёрые и презлющие собаки.

Я приметил бродящих за палисадниками упитанных кур, а в одной из подворотен на травке блаженствовала коза, приветствовавшая нас протяжным депрессивным меканьем и бренчанием ботала. Для полной аутентичности недоставало коровы с телёнком, овечки или лошади, а так – пригородная идиллия, пастораль, нарушаемая шуршанием машин по шоссе.

Дорожка спускалась к мосту, соединявшему глинистые берега неглубокой речушки. Он сооружался в середине века, ржавые металлические перила выгнулись и, хотя бодрились, доверия не внушали. Русло непролазно зарастала ивой, камышом, осокой и крапивой, а с края ввысь возносились липы с частично оголёнными корнями.

«Осенью у воды, наверное, сказочно. Синь, отражающаяся в глубине, побуревшие листья. Ими, перекатывая, шебаршит северный ветер, сбрасывая отслужившее убранство в стремнину…»

Меня потянуло на лирику. Впечатление не испортило и то, что снизу подозрительно несло серой, хлоркой и хозяйственным мылом. Я подёргал носом, поморщился.

– Речка—горячка, – внёс ясность Ложкин.

– Почему «горячка»?

– Горячая она. В неё предприятия сливают отходы, и зимой она не замерзает. Парит, всё в тумане, а на деревьях ажурный иней. В стужу невероятно красиво.

Когда мы переправились через мостки, Веня пообещал:

– В горку поднимемся, там поцивильней. Здесь, вообще—то цыганский «гарлем». Будулайками золотозубыми заселён. Противный закуток, в потёмках зарежут за носовой платок. И чего с этой нечистью горком валандается? Выселить и харэ! Табор уходит в небо.

Превратное и однобокое представление о свободолюбивой, благородной и необузданной народности сформировалось у меня исключительно по экранизации романа «Цыган», регулярно транслируемой по ТВ, и ответить корешу было нечего.

Выйдя к неровной брусчатке и, проскочив её, очутились на трамвайной линии. Островерхим скворечником торчала будка с буквой «А» и обрывками объявлений о сдаче комнат, продаже несушек, горбыля, перепелов и доставке коровьего навоза.

– Если студентов порядочно скапливается, какой—нибудь водила тормозит деньгу подзашибить, подбирает. Хлебалом не щёлкай, смотри внимательней, и держи хвост пистолетом, – остерёг Ложкин.

Красно—белый, дребезжащий трамвайчик покачиваясь и погромыхивая выплыл из—за поворота, проскрежетал под железнодорожным акведуком.

Пихнув в прозрачный плексигласовый ящик две трёхкопеечные монетки, Ложкин повращал колёсико и оторвал квадратные билетики.

– Подстрахуемся. Контролёры частенько шерстят. Оштрафуют.

Последующие остановки сидели в безмолвии. Ложкин просчитывал что-то своё, а я с любопытством озирался.

– Поедешь, улицу не проворонь, а то увезут на Вишнёвку, заводы или в депо. Её сложно проморгать, много молодёжи слазит, – наставлял Веня.

– Ясно, – согласился я. – Слушай, выручи, подбрось мелочишки. Водички охота, а у меня одни рубли. Я отдам, не переживай.

Веня позвенел брелоком, выудил горсть меди. Поковыряв в ней пальцем с холёным ногтем, выдал пятак:

– На! Ого, как раз и вокзал.

– Зайдёшь вечерком? Я полбутылки портвейна заначил. В подполе… Чтоб не скисло… Оттянемся.

– Не обещаю… Успею на девять-тридцать, так завтра заскочу, расскажу, как я всласть с Мандаринкиной покувыркался. Вдруг подфартит сёдня, и она даст…

Мы обменялись рукопожатием, я спрыгнул на раскалённую жаровню привокзальной эспланады, махнув корефану на прощание.

Перемещение моё в Питерку не отметилось никакими событиями. Простившись с Ложкиным, я устремился на автовокзал, где, перво-наперво, кинулся к автомату с лимонадом, протолкнул в узкую щель одолженную у Вени денежку, выждал, пока в гранёном стакане уляжется пена, и полегоньку, смакуя, выцедил приторный напиток. Когда от сладкого потянуло пить, понял, – следовало ограничиться чем-то нейтральным.

Функционировала одна из четырёх касс и справочное бюро. В просторном здании вокзала, как водится, господствовал первобытный хаос. Возвращающиеся из города в близлежащие селения, по неясной мне причине, предпочитали Питерский маршрут, игнорируя прямые рейсы до родных населённых пунктов. Относительная дешевизна бензина позволяла кататься в Тачанск на рынок, в универмаги, в цирк. Результатом упомянутой неразборчивости становилось то, что питерский «Икарус» штурмовали, подобно Рейхстагу, ломясь сразу в три двери. Сиденья занимали те, кто проявлял ловкость акробата, поактивнее прочих елозил локтями. Билеты на входе не предъявляли. Водитель выпускал пассажиров, тщательно следя за проездными. В итоге автобус, отходивший забитым, в Питерку прибывал с десятью измотанными зевающими путешественниками. Остальные сходили в первых деревнях.