Людовик XIV, или Комедия жизни

Глава III. Пезенас

Старый Лангедок, управление которым только что получил принц Арман де Конти и куда он направлялся в самом дурном расположении духа, представлял собой береговую полосу в одиннадцать миль длиной и восемь шириной.

Она заключает в себя большую часть восточной половины Лионского лимана и граничит с одной стороны с маленькой Руссильонской областью с крепостью Нарбонной и естественной испанской стеной циклопов – Пиренеями, а с другой, к западу, – с широко изливающейся в море Роной и прекрасным Провансом. К северо-западу Лангедок далеко вдается в Лионне; к северо-востоку же он отделен от департаментов Авейрон и Лозер длинной и высокой цепью Эзнипузских и Севеннских гор. Он берет свое начало с их крутых, лесистых высот, на которых дремлет картезианский монастырь Сен-Пон и, спускаясь террасами к юго-западному берегу, образует громаднейшие сады из виноградников, оливковых лесов, апельсиновых и тутовых рощ, изобилие которых – естественное следствие чрезвычайно жаркого, южного солнца и влажных теплых паров Средиземного моря. Но здесь процветают не только земледелие и скотоводство; процветает и торговля. Монпелье, лежащий у морского берега, около острого конуса горы Гардикель, с вершины которой по ночам блистают, освещая море, сигнальные огни Сеттской пристани, посылает так же, как и Сен-Шиниан и Безьер, свои изделия в близкую Испанию, Италию и даже на Сицилию. Горы и море питают в одинаковой степени непокорный дух независимости здешнего народонаселения, чувственность и страсти которого возбуждаются жарким климатом и винными парами; местный обитатель в гневе хватается за нож, длинный испанский нож, которым он за сорок шагов уже может попасть в своего противника. Но прошло опьянение – и беззаботный, веселый человек, никогда ни о чем не думающий, потому что природа своим изобилием избавила от всяких трудов, возвращается к своей мечтательной летаргии, к своим танцам и песням. Главная водяная жила Лангедока – Херольт. Падая с высоты Севеннов у Фежана, она в тысяче каскадов обегает всю юго-восточную часть провинции и впадает при Тигде в море. Недалеко от нее протекает пенистая Орба, поместившая на своих вечно благословенных берегах цветущий Томиер, Сен-Шиниан и рай в рае – милый Безьер. На расстоянии полутора миль от этого старого города Херольт принимает в себя Пейну и недалеко от Сен-Гвильома обливает широкий, живописный холм, подошва которого обрамляет городок. Около него тянутся виноградники, а на вершине блистает в бронзовых отливах замок, вокруг которого шумят сосны, кедры и каштаны. Это замок Пезенас, называемый также Большим лугом. С незапамятных времен замок, городок и окружающая их местность принадлежат дому Конти, а украшающие его теперь флаги и гирлянды, разгуливающие разодетые люди показывают, что теперь здесь ожидается его владетель и повелитель. Замок Пезенас – обширное строение, квадратом окружающее двор; по углам его – колоссальные башни. Его архитектура довольно странная, нижний этаж выстроен из плит, и длинные стены имеют одну только дверь и несколько амбразур; второй – состоит из целого ряда мелких окон, а последний отличается воздушной красотой в арабском стиле. Высокие окна, отделанные тоненькими, богато разукрашенными колоннами, перед ними – легкий воздушный балкон с изящной балюстрадой, окружающий все строение и придающий ему нечто грациозное, веселое: вид павильона с высеченной наверху жестяной короной. Видно, что часть эта воздвигалась во времена владычества мавров; но, впрочем, крутая, серо-зеленая крыша и высокие шпили башен, явившиеся в позднейшие, христианские времена, придают замку вид спокойного величия.

На балконе, прямо над дверью, сидят две особы: священник и дама. Они, видимо, не столько наслаждаются наступающей вечерней прохладой и прелестным видом на горы с одной стороны, и на голубое море – с другой, как внимательно осматчривают изменяющийся ландшафт и улицу вдоль Херольта с северо-западной стороны. Желая, вероятно, провести время приятнее, почтенный господин принес с собой зрительную трубу, но внимание его постоянно отвлекается от небесных светил на улицу, где ожидается появление дорожной кареты принца. Госпожа Флоранс Кальвимон – именно та дама, благодаря которой принцесса Конти на другой день своей свадьбы должна была остаться одна в Париже. Полная блондинка со светлыми волосами и голубыми глазами, она, по-видимому, не чувствует никаких угрызений совести и не опасается ничего дурного для себя в будущем.

Беззаботно веселая, она отличается той голубиной безмятежностью, которая не столько результат ее врожденной флегматичности, сколько следствие уверенности, что она по-прежнему будет царить в сердце его высочества. Гладко выбритый, хитрый, но часто пугливо озирающийся аббат, Даниель де Карнак, находящийся около нее, не обладает тем же внутренним спокойствием, и ожидание, отражающееся у него на лице, смешано с некоторыми мучительными соображениями.

– Вы ничего не видите, аббат? – спрашивает уже не в первый раз госпожа Кальвимон. – Принца, верно, задержали в Ниме или Монпелье. Везде, конечно, поспешат его приветствовать!

– Он, вероятно, приедет только завтра! – отвечает аббат.

– Вы думаете?

– Не могу утверждать этого; я ведь ничего не получал от его высочества с тех пор, как накануне своей свадьбы он приписал мне несколько строк в вашем письме, сударыня. А тому будет уже четыре недели.

– Однако люди говорят, что вчера еще рано утром приезжал к вам посланный из Парижа, и ваше преподобие отправили его обратно с очень таинственной поспешностью. Вообще я замечаю, что со времени этой свадьбы вы и Серасин все держите от меня втайне. Смотрите, как бы вам не было хуже от этого!

– Неужели же вы считаете меня способным на такую черную неблагодарность, прелестная женщина? Как мне это больно! Посланный действительно приезжал вчера, но вовсе не из Парижа, а из Нима, от архиепископа; он привез мне последние приказы его святейшества и письмо, вследствие чего мне нужно добиться благосклонной аудиенции у его высочества, потому что церковь потерпела значительные убытки во время войны.

– С вами, людьми рясы, конечно, надо всегда жить в мире и согласии, чтобы иметь покой на небе и на земле. Ну и довольно об этом. Я хочу поговорить о принце. Я знаю, что он сильно раздражен и недоволен своим насильственным браком, и, признаюсь, душевно рада, что Мартиноци ему очень не нравится.

– Меня же это вовсе не радует, сударыня.

– Конечно, на вас он не будет сердиться, напротив; только на меня и Серасина!..

– И поделом вам; вы убеждали его совершить этот шаг, связавший его на всю жизнь и на который он бы никогда не согласился, если бы не пропажа его секретной переписки. Хорошо по крайней мере, что вы послали Серасина в Безьер; он явится тогда уже, когда весь гнев принца обрушится на вас, ха-ха!

– Монсеньор не должен бы забывать, что ему оставалось или жениться, или отправиться в Бастилию. Во всяком случае он выбрал недурно: ему достался цветущий Лангедок и вместе с тем такая милая утешительница в Пезенасе.

– И хорошо, аббат. Верьте, что женатый человек больше дорожит своей возлюбленной, чем тот, который еще перепархивает с цветка на цветок. Теперь я гораздо увереннее в любви его высочества и только поэтому не противодействовала вашим и Серасиновым убеждениям. Эта женитьба вывела Конти из затруднительного положения, сделала его повелителем всего Лангедока, и обязанности правителя надолго теперь удержат его здесь и не позволят думать о чадном Париже и своей смуглой итальянке.

– А если принцесса подумает о нем? Если его эминенции покажется странным, что monsieur остается равнодушным к чести называться его племянником и пожелает узнать о причине этой холодности?

– Какой вы, однако, трус, аббат! Вам нечего бояться ни за себя, ни за меня. Неужели вы считаете Мазарини способным думать, что Конти можно заставить влюбиться в Мартиноци? Кардинал хорошо знает, каким опасным врагом для него был генералиссимус армии Фронды, как сильно еще его влияние на недовольных. Этот брак был для обеих сторон делом политической мудрости и честолюбия, ничего более. Конти сделал племянницу кардинала принцессой крови, а сам из врага превратился в слугу его величества, за что король называет его теперь «дорогим братом» и дал ему управление Лангедоком. Но кто поверит тут любви Ганелона^[2] к Темире? Ваше преподобие менее других, и пока принц меня любит, я не боюсь ни кардинала, ни его племянницы. Я слишком хорошо знаю себя и Конти, чтобы суметь удержать его при себе.

– Несомненно, что вы это знаете лучше других. Но верно ли вы все рассчитали?

– Как женщина, которая оценивает свои выгоды и средства. Конти никогда не забудет, что он должен был смириться и жениться против воли на Мартиноци, а я постараюсь напомнить ему об этом.

– Он найдет здесь по крайней мере много развлечений, а что еще лучше – блестящий круг деятельности.

– Мы устроим ему такие празднества, что он скоро позабудет о своей женитьбе. Через неделю съедется сюда дворянство на земские собрания; тогда весь Лангедок заполнит приемные Пезенаса. У нас составится настоящий двор, а в Монпелье – ах, аббат, какие балы будут у нас в Монпелье.

– И вы на них будете царицей красоты! А актеры, которых мы выписали из Лиона! Как вам нравится труппа Бежара?

– Ну она так еще недавно здесь, что о ней нельзя составить верного суждения. Вообще же она не производит особенного впечатления. Женщины бесстыдны, как цыганки, а мужчины… про мужчин можно, впрочем, сказать, что Лагранж красив, как Аполлон. Лионские слухи, что он лучший трагик всей южной Франции, оправдываются по крайней мере на его внешности.

Глава IV. Секретарь Серасин

Полночь уже давно миновала в Пезенасе, и по совету Гурвиля обманутые в своих ожиданиях новые подданные его высочества оставили всякие торжественные приготовления к его приему. Все в замке успокоилось или по крайней мере приняло такой вид, и только служители в парадных ливреях поспешно проходили через освещенные залы к подъезду и ожидали на лестницах, а двенадцать верховых под предводительством шталмейстера с зажженными факелами поскакали навстречу принцу. Все обитатели замка находились в ожидании и безмолвно прислушивались к малейшему движению на улице, а белый ночной колпак, притаившийся у верхнего окна, показывал, что и озабоченный аббат с не меньшей тревогой ожидал появление принца. Наконец почти уже на рассвете раздались стук колес, звуки голосов и ржание лошадей; множество огней замелькало на горных трещинах, и длинный поезд показался на Сен-Гвильемском мосту. Экипажи проехали на всех рысях и остановились перед подъездом замка. С козел первого экипажа с легкостью пера соскочил паж Лорен и бросился отворять дверцы кареты, из которой вышел Конти, сопровождаемый графом Р., бывшим начальником королевских войск, передавшим теперь в Монпелье главное начальство над ними принцу и Годефруа де Бокеру, президенту Лангедока. Его высочество был утомлен, неразговорчив, и ни обладание давно ожидаемой властью, ни удовольствие въезжать в древнее местопребывание своих предков с полным сознанием своего могущества – ничто не могло изменить к лучшему его расположение духа.

– Довольно, довольно, господа, не нужны все эти церемонии, прошу вас, – обратился принц к встречавшим. – Я хочу, чтобы вы без околичностей смотрели на себя как на гостей моего дома, особенно вы, граф, и вы, любезный президент. Скорее за стол и потом в постель!

Он пошел вперед и кивнул Гурвилю.

– Что прикажете, ваше высочество?

Шталмейстер подошел к нему. Конти понизил голос:

– Мои распоряжения касательно госпожи Кальвимон исполнены?

– Вот ключ.

Принц спрятал его.

– Я не вижу Серасина, где он?

– Господин аббат послал его в Безьер, чтобы условиться с властями касательно дня земского собрания.

– Кто дал ему этот приказ, кто уполномочил аббата? Сейчас пошлите туда двух верховых! Я хочу видеть Серасина завтра рано утром! Мне кажется, что с его стороны это только уловка, чтобы не попадаться мне на глаза, и его отсутствие подкрепляет мое подозрение! – Он обернулся к ожидающей свите: – Милости прошу, господа, не угодно ли вам следовать за мной?

Он пошел вперед, Лорен и Марсан с Гурвилем побежали отворять перед ним двери, и целая вереница дворян и офицеров, под предводительстом д’Аво и президента, последовала за ним. В это же время двое верховых отправились в Безьер за несчастным Серасином, на голову которого грозил обрушиться весь, пока еще сдерживаемый, гнев принца. На другой день утро в Пезенасе наступило поздно и всё еще предавалось покою, когда звонок монсеньора призвал камердинера, интенданта, шталмейстера и пажей в его комнаты; его высочество дурно провел ночь.

Душевное состояние Армана де Конти было в высшей степени мучительно и тяжело; он чувствовал себя угнетенным во всех отношениях. Его дух был унижен, его гордость оскорблена. Вспыльчивый, но благородный, он оставался верен до последней крайности делу Фронды; его ненависть к правительству Мазарини и Анны, вызванная любовью к Франции, была так же глубока, как и искренна. Эта любовь, несколько односторонняя и эгоистичная, была тем не менее одушевляема гуманным чувством. Хитростью и обманом Мазарини сделал его слугой, супругом племянницы и орудием правительства. Гордость его не могла перенести подобного унижения; окончательная победа правительства тем более возмущала его чувство справедливости, что только крайняя необходимость заставила его самого уступить. «Он не убивает своих врагов, просто sans phrases, нет, он женит их!»

Эти насмешливые слова Нинон просто терзали его душу. Но что еще хуже, он чувствовал себя опозоренным Мазарини. Этот человек, которого он так сильно ненавидел, не ограничился его порабощением: он осмелился еще разыгрывать роль великодушного, осмелился вынудить его благодарность, сжигая секретные бумаги, за которые принц мог поплатиться головой, если б не стал супругом Мартиноци, бумаги, украденные у него с целью предать его, беспомощного, в руки Мазарини. Кто был этот бездельник, изменивший ему? Серасин, его секретарь, или аббат Даниель, его домашний капеллан? Может быть, оба вместе? Если б он только мог сильнее ненавидеть Мазарини и свою жену, если б мог сильнее презирать их, он бы спас свою совесть и гордость от самопрезрения. Но, увы! Он уже был не в состоянии испытывать эти чувства не только в отношении Марианны после их прощания, но и в отношении самого Мазарини. Это сознание еще больше возбуждало его гнев против самого себя. Он думал, что Марианна была такой же жертвой политики ее дяди, как и он сам, и что ей так же, как и ему, приятно было бы получить возможно больше личной свободы и даже добровольно расторгнуть этот брак. И что же он узнал? Что эта мраморно-холодная женщина любит его!.. Пламенный, невыразимый взгляд Марианны выказал ему эту тайну. Этого взгляда он не мог больше забыть. Но как могла она полюбить его? Почему? Где она его прежде видела? Женитьба эта была, следовательно, делом большой любви кардинала к племяннице, а не средством отомстить своему врагу. Кто разрешит ему эти загадки? Тут его размышления колебались между целым рядом невероятностей, которые, однако, подкреплялись фактами. И в самом деле было над чем призадуматься: правительство сделало его совершенно самовластным правителем цветущего Лангедока, безответственным перед Мазарини и перед королем. Но что всего важнее, опять ему дали командование над войсками, которого он был лишен с такой дьявольской хитростью и которое передали его противнику графу д’Аво. Теперь под его начальством находилось больше войска, чем он когда-либо имел в своем распоряжении во время войны против правительства. Казалось, осыпая его всеми этими милостями, Мазарини хотел сказать: «Тебе, врагу моему, я дал племянницу, дал высшие политические почести и еще даю этот острый меч. Подними же теперь руку на меня, Конти, если ты подлец!» Это окончательно обезоруживало принца; он должен был отныне из чувства чести быть благодарным рабом победителя. Все это вместе взятое обещало ему бессонные ночи. Подобные противоречия представляли и его отношения с госпожой Кальвимон, Мазарини и женой. Если Мазарини действительно устроил этот брак из любви к племяннице, поведение принца могло глубоко оскорбить его. Казалось даже, что эминенция за это именно поругание хотел отомстить ему, сделав главнокомандующим южной Францией вместо вернейшего из своих старых полководцев. Нет, Конти не допустит такого позора, не останется так глубоко неправым перед ними. Таковы были далеко не утешительные мысли его высочества в это утро.

– Приехал ли Серасин? – спросил он шталмейстера, принимая из рук Лорена кружевной воротник.

– Нет еще, ваше высочество. Он должен быть к полудню.

– Пускай по приезде немедленно явится ко мне! Велите быть здесь полицейскому служителю. Как размещены наши гости, Фаврас?

– К моему удивлению, довольно тесно. Театральная труппа заняла весь левый флигель и построила свою сцену в передней башенной зале.

– Актеры? Что они, рехнулись? Кто созвал их сюда?

– Я спрашивал о том содержательницу труппы и некоего Мольера, вероятно, их режиссера, и оба сослались на письменное приказание, полученное от аббата и госпожи Кальвимон. Их вызвали сюда из Лиона с целью давать представления в присутствии вашего высочества.

– Черт возьми, госпожа Кальвимон самовольно распоряжается моим кошельком и домом! Выпроводите немедленно этих людей! Довольно и так на свете глупости, чтобы нам еще видеть ее на сцене! Впрочем, нет, Фаврас! Если труппа имеет письменное приглашение, так право на ее стороне. Через час я сам поговорю с ними. Как их зовут?

– Это труппа Бежар, приобретшая большую известность в Лионе.

– Ну, хорошо, дай мне шпагу, мальчик, и шляпу. Я слышал о них в Лионе. Комедия «Безрассудный» считается очень хорошей. Мы поладим с ними. Но пусть они едут в город; лангедокское дворянство не должно ради них дурно помещаться в Пезенасе. Объявите прием в большой зале в два часа, а обед – в три, после обеда поездка верхом в Безьер, а завтра – охота на оленя. Идите к аббату Даниелю и скажите, чтобы он немедленно явился к госпоже Кальвимон. Вы ждите меня здесь.

Он махнул им рукой. Кавалеры удалились. Фрипон, камердинер, подал принцу шелковый плащ и оставил Конти одного с пажами.

– Лорен и Марсан, – сказал он, – вы оба славные, услужливые мальчики, я доволен вами. Оставайтесь верными, скромными, слушайте меня одного, а на речи других не обращайте внимания. В этом найдете свое счастье!

Лорен поцеловал его руку.

– О, конечно, оно так и будет, ваше высочество. Я и за братом стану смотреть, чтобы он всегда поступал, как угодно вашему высочеству.

Конти благосклонно погладил мальчика по голове:

– Такой понятливый мальчик, как ты, сын храброго дворянина, сумеешь проложить себе дорогу. А теперь слушай!

Вот ключ. Поди в мою спальню, там найдешь ты подле оружейного шкафа потайную дверь, отвори ее. В покоях, куда она поведет тебя, ты встретишь даму, которой вежливо доложишь обо мне. Постой еще. С нынешнего дня этой даме будет прислуживать Марсан, понимаешь? Ты же, Лорен, останешься пока при мне. Там же ты увидишь священника, который будет преподавать вам науки. Затем все, что будет говориться или делаться в этих комнатах, вас больше не касается. Теперь доложи обо мне!

Конти встал. Лорен побежал с ключом, а Марсан за ним.

Госпожа Кальвимон, как вполне расчетливая дама, приняла принца в полном вооружении и совершенно готовая к сражению. Она уложила все, а блестящие подарки и письма, когда-то полученные ею от принца, лежали в порядке на столе, сама же приняла вид грустной покорности, который так идет женщинам.

– Доброе утро, моя дорогая, – сказал Конти с некоторым замешательством. – Очень сожалею, что не зависящие от меня обстоятельства помешали мне вчера же принять вас. – Он поцеловал ее руку. – Я знаю, Флоранс, вы слишком умны, чтобы не понять особенностей моего положения.

Он посмотрел с удивлением вокруг:

– Что это? Вы хотите ехать!

– По крайней мере оставить этот дом, ваше королевское высочество. В присутствии этих мальчиков увольте меня от объяснений.

– Это мои пажи. Впрочем, ступайте оба на мою половину и запри дверь, Лорен.

Пока удалялись мальчики, аббат Даниель выступил с противоположной стороны и поклонился. Конти коротко кивнул в ответ: он был очень взволнован.

– Почему вы хотите оставить этот дом и меня, Флоранс?

– Вы, как честный человек, не будете опровергать, монсеньор, что ваше прежнее чувство ко мне теперь охладело.

Вы женились, и женились на племяннице Мазарини, которому теперь обязаны всем – честью, властью, даже, может быть, жизнью; Марианна Мартиноци – красавица, это знает весь свет! Я не хочу вступать с такой противницей в мучительно долгую борьбу, которая во всяком случае кончится моим поражением, а может быть, и заставит вас меня ненавидеть. Конечно, я жертвовала вам своим спокойствием, я была вам верным товарищем в битвах и опасностях, делила с вами последние крохи хлеба и тяжелые испытания, но что из этого! Мещанка Кальвимон могла быть подругой в радости и горе народному начальнику, но гордому принцу, племяннику кардинала, человеку, близкому к престолу, она уже больше не нужна. Позвольте мне, ваше высочество, удалиться из Пезенаса и оставить тут все то, что может напомнить нам друг о друге. Вполне рассчитываю, что ваше великодушие не допустит, чтобы я впала в нужду и бесчестие!

– Но как вы могли прийти к такому безрассудному решению? Что дает вам повод думать, будто я вас больше не люблю, будто я ставлю свою супругу выше вас? Мое письмо недостаточно ли сказало вам о моем несчастии? Почему вы хотите еще эту обиду прибавить ко всем моим горестям?

– Вы, может быть, еще не настолько любите принцессу, чтобы решиться оттолкнуть меня, но я не хочу выжидать этой минуты. Когда-нибудь вы полюбите ее, да уже и теперь вы ее любите: не будь этого, вы бы, конечно, не закрыли бы передо мной свою дверь после недельного отсутствия! Вам бы не было совестно явиться рядом со мной перед лангедокским дворянством, как бывало прежде, вы не стеснялись вместе со мной объезжать войска. Я хочу облегчить вам этот шаг. Когда меня не будет, – она обратила к нему свой влажный, голубиный взор, – вы скоро меня забудете.

– Весь свет, кажется, в заговоре против меня! – вне себя воскликнул принц. – К черту все это величие, которое дает мне только одно горе и страдание! Да или нет, любите ли вы еще меня, Флоранс? Отвечайте по совести!

– Если вся моя жизнь не дала еще вам ответа на этот вопрос, Арман, так знайте, что наша разлука будет, может быть, смертью для меня!.. Ведь это не первая жертва, которая принесется всепоглощающему кардиналу.

– Клянусь вам, милая Флоранс, пока чувство еще живет во мне, моя любовь неизменно будет принадлежать вам.

Вы будете моей единственной радостью. Никогда не оставляйте Пезенаса и распоряжайтесь мною так, как будто я никогда и не видел мазаринского дома. Желаете вы этого?!!

– Если только вам не тяжело будет переносить тиранию моей любви! – засмеялась она, прислонившись головой к его плечу.

– Никогда, о, никогда! Если бы Мазарини даже золотыми цепями приковал меня к себе, то и тогда мое сердце не будет в его власти! – Он обнял ее в сильнейшем волнении. – Но я должен попросить у вас одну вещь. Это маленький медальон с моим портретом, я, – он покраснел, – обещал его одному приятелю в Париже.

– Приятелю или приятельнице, монсеньор? Это единственный ваш подарок, который я бы не отдала при расставании.

– Конечно, приятелю. Зачем вам этот портрет? Ведь вы постоянно будете иметь перед собой оригинал! Да к тому же я обещаю вам в самом непродолжительном времени другой, хотя бы должен был для этого выписать самого Лебрена из Парижа. Позвольте мне самому взять его! – Он распутал, смеясь, на шейке красавицы золотую цепочку и снял с ее груди покрытый бриллиантами портрет, который поспешно спрятал. – Нарядитесь же получше, моя милая! Я за обедом хочу вас представить своим гостям. Вы сделали мне сюрприз, вызвав сюда труппу Бежар, это прекрасно. Пускай они дают свои представления, пока не надоедят нам. Но я велел перевести их в город: им невозможно оставаться здесь, не стесняя наших гостей.

– Как прикажете, дорогой принц. Но в таком случае нужно заплатить за их стол и квартиру, потому что без этого условия они ни за что не приехали бы из Лиона.

– Все, моя дорогая, хорошо, что бы вы ни сделали.

Вы должны быть полной госпожой в моем доме. Вот еще что: я взял двух мальчиков себе в пажи, двух братьев, Лорена и Марсана. Революция похитила у них отца, им нужно дать приличное воспитание. Аббат будет их учить, вы же возьмите младшего Марсана себе в пажи. Он еще ребенок и довольно ограниченный, его нескромности опасаться нечего.

– О, позовите его сейчас сюда, я хочу доказать, как ценю ваши подарки.

– Сию минуту, еще слово к вам, аббат. Сожалею, что оно будет так строго. Вы служитель церкви, и потому с вашей стороны неблагодарность, неверность и измена преступнее, чем со стороны кого-либо другого. Будьте откровенны со мной, никто, кроме мадам, вас не услышит, и я прощу вас, хотя, конечно, уже не потерплю вашего присутствия в моем доме.

– Что угодно вашему высочеству?

– Вы знаете, что моя секретная переписка была украдена необъяснимым образом. Кардинал показал мне эти самые бумаги после свадьбы у себя в кабинете и сжег их.

– Бумаги? Кардинал?! – Даниель побледнел.

– И вы, клятвопреступник, вы отдали их Мазарини! Сознайтесь!

Аббат стоял со сложенными руками, бледный и неподвижный.

– Нет, это невозможно, принц! – воскликнула госпожа Кальвимон. – Я ручаюсь, что он не способен на такую низость.

Даниель оправился:

– Ваше высочество, я не знаю, каким образом бумаги очутились у эминенции.

– Так ли? Поклянетесь ли вы в правдивости ваших слов?

– Клянусь, принц!

– В таком случае простите мне мое подозрение… Пойдемте со мной и приведите сюда Марсана. До свидания, милая Флоранс, я сам поведу вас к столу!

Он поцеловал ее руку, вошел в свой кабинет, дверь которого уже не затворял, и передал Марсана священнику.

Когда аббат и Флоранс остались вдвоем, оба вздохнули с облегчением.

– Ну-с, Даниельчик, не крепче ли он теперь у меня в руках, чем прежде?

– Падаю ниц перед вашим умом и находчивостью.

– Ха-ха, теперь ничто на свете не поколеблет слепой привязанности ко мне Конти.

Даниель улыбнулся, поклонился и оставил красавицу одну заняться своим туалетом.

Задумчиво вошел принц в свой рабочий кабинет, где дожидались Гурвиль и Фаврас. Он вынул портрет из кармана, мрачно взглянул на него и подошел к письменному столу. Лорен подскочил к нему и придвинул кресло.

– Что вам угодно, господа?

– Вы приказали нам дожидаться здесь, ваше высочество, кроме того, я должен доложить, что Серасин приехал, полицейский служитель тоже здесь с двумя людьми.

– Хорошо, Гурвиль, а вы, Фаврас?

– Труппу Бежар перевезли в город, чем она очень недовольна. Содержательница и Мольер, их доверенное лицо и режиссер, явились сюда объясниться по этому поводу с вашим высочеством.

– Пустяки! Пусть подождут, мне нужно остаться одному на полчаса. Позаботьтесь, Гурвиль, чтобы один из слуг приготовился ехать сейчас же в Париж. Он должен отвезти письмо в монастырь девы Марии. Надеюсь, что это будет исполнено со всей аккуратностью.

– Не сомневайтесь, ваше высочество!

Интендант и шталмейстер удалились в переднюю, а принц стал писать письмо своей супруге.

«Мадам!

Верный своему слову, посылаю вам немедленно по приезде обещанный портрет, хотя и сомневаюсь, что вы удостоите его того места, на котором носила его до сих пор прежняя обладательница. Вы удивили меня при прощании неожиданным, скажу более, в высшей степени невероятным признанием. Если это признание искренне, то для меня становится очень интересным вопрос: каким образом заслужил вашу любовь человек, которого вы никогда не видели и с которым вас связала только воля вашего дяди? Я желаю, чтобы вы не насиловали ни себя, ни меня, и считаю себя вправе, как честный человек, ожидать от вас полнейшей откровенности.

С великим почтением остаюсь покорным слугой вашего высочества

Арман де Конти».

Бессердечно и язвительно написанная эпистола эта тем не менее взволновала писавшего. Он непременно хотел выйти из глупого хаоса чувств, освободиться от сердечной слабости, овладевшей им под влиянием горячих взглядов Мартиноци. Конти думал, что, вложив портрет в пакет и передав его Гурвилю, он действительно сделал великий шаг к своей независимости и теперь уже не имел надобности думать о черных глазах. Это убеждение сделало его веселее.

– Впустите теперь актеров, Фаврас!

На пороге кабинета показалась тридцатичетырехлетняя женщина со стройными еще формами, некогда, вероятно, красивая, но теперь уже сильно поблекшая от излишнего употребления румян; цвет лица ее приобрел тот грязноватый, свинцово-сероватый оттенок, который так безобразит немолодых уже актеров; к тому же у нее были красные волосы. Ее одежда, далеко не грубая и не бедная, отличалась излишней пестротой и безвкусием.

Несмотря на некоторую сдержанность и боязливость в присутствии принца, в ее движениях и взглядах проглядывало известное нахальство, которое она тем менее могла скрыть, чем более чувствовала себя оскорбленной высылкой труппы из замка в город. Это была девица (по тогдашним полицейским уставам всякая актриса была девицей) Мадлена Бежар, содержательница тех странствующих актеров, которые стяжали в Лионе такую большую известность. Принц едва удостоил Мольера взглядом, но не смог скрыть улыбки, когда ему представили Мадлену.

– Вас не совсем-то вежливо лишили квартиры, мадемуазель. Сожалею об этом. Но мне нужны комнаты, и вы согласитесь, что дворян негоже стеснять из-за вашего странствующего общества.

– Мы, конечно, обязаны подчиниться приказаниям вашего высочества. Но я должна заметить, что заключенный именем вашего высочества контракт обязывает доставить нам отдельное содержание, квартиру, за каждое представление четыреста ливров и прогоны туда и обратно. Вот этот контракт!

– Оставьте его у себя: я уже знаю, в чем дело. Все, обещанное вам моим именем, будет исполнено. Но что же вы будете играть?

– «Сида», «Теодору», «Дон Санхес», Пьера Корнеля, «Собственного стража», «Дона Яфета из Армении», «Поля Старона», наконец, – она показала на своего товарища, – сочинения Мольера, члена нашей труппы, «Доктора поневоле», «Ревность Барбульеса» и «Безрассудного», который, несмотря на Гвильон Гароку, заслужил общее одобрение.

– Так как земские чины соберутся не ранее будущего месяца, – вежливо присовокупил Мольер, – я могу еще написать новую пьесу «Le depit amoureux»^[3].