Психоаналитическая психотерапия подростков, страдающих тяжелыми расстройствами

В конце той недели и в начале следующей удалось выявить некоторую связь между его предэкзаменационной паникой и рядом неосознаваемых причин его страха перед успешной сдачей экзаменов и его стремления потерпеть неудачу. Произошло два события, позволивших мне понять ту глубину упрямства, несговорчивости и ярости, которая мешала Тому сдать экзамены в установленном порядке. Его мать позвонила по телефону, чтобы узнать, когда будет проводиться церемония вручения дипломов выпускникам, так как она собиралась взять на этот день выходной. Этот звонок вызвал у Тома неуправляемый взрыв ярости: «Вручение дипломов – не будет никакого вручения!» Его мать должна быть жестоко наказана за то, что в этой ситуации размышляла слишком логично и проявляла заботу о нем.

Затем он описал сон, в котором он пережил страшную панику из-за того, что опаздывал ко мне на сеанс психотерапии. Для того, чтобы успеть, он должен был пересечь парк, где уперся в преграду; он был вынужден или идти в обход, или же пробираться через стоявшие на его пути дома и сады, принадлежавшие женщинам.

Это был тот самый парк, где до начала психотерапевтического курса Том появлялся обнаженным. Этими женщинами в парке также была я, регулярный объект его эротических фантазий, и они мешали Тому приблизиться к аналитику, т. е. ко мне. Выяснилось, что его грубое желание бесцеремонно ворваться ко мне и вывести меня из душевного равновесия угрозами появления в обнаженном виде было замешано на ожидании извращенного удовлетворения от того, что я приду в возбуждение от его наскока, – другими словами, буду охвачена теми же сексуальными желаниями, что и он, и, следовательно, окажусь не способной анализировать его затруднительное положение. В конце этого напряженного и беспокойного сеанса он вспомнил об одном эпизоде, произошедшем с ним в детстве. Когда они с матерью еще жили на родине, а он был совсем маленьким, его мать куда-то ушла, а у отца болела спина, и он не мог нести сына на руках, поэтому Том был вынужден брести пешком по глубокому снегу. В тот момент Том, по-видимому, чувствовал себя невероятно одиноким, лишенным какой-либо родительской поддержки – физической или душевной, внутренней или внешней. Отец (возможно, Том изобразил его слабым из-за своей сексуальной озабоченности) просто присутствовал в этом событии потому, что отсутствовала мать. В этот момент родительской пары не существовало.

Теперь сеансы стали слишком болезненными и почти невыносимыми. Бессвязные бредовые речи Тома о приближающемся крахе были нескончаемы и прерывались только его раздраженными криками, судорожными вздохами, конвульсиями и рыданиями, когда он попеременно переживал состояния ужаса, ярости и отчаяния. Все его переживания подтверждали наличие у него искаженной картины мира и являлись элементами его патологического состояния. Подобно Дорис Лессинг из книги «Золотая тетрадь», он чувствовал, что только он один может видеть и понимать, что происходит с целым миром. Он знал, что экономическая система подавляет и сокрушает людей, лишая их всякой надежды на лучшую долю, – но это знание было доступно только ему, и это было для него непереносимо. Его нападки на отчима, которого он обвинял в том, что тот сломал ему жизнь и обездолил его, становились все более ожесточенными; он постоянно угрожал появиться передо мной в обнаженном виде, пытаясь таким образом контролировать меня и наказать за то, что я не предотвратила ухудшение его состояния. Том поносил отчима за садистическое отношение к нему, за постоянное принижение и умаление его достоинств, за глумление над его неудачами и вообще за высокомерие, заносчивость и показное превосходство. Он винил отчима за свое теперешнее ощущение неизбежного провала на экзаменах.

В то же время его сексуальные фантазии, связанные со мной, становились все более и более конкретными и едва сдерживаемыми. Однажды я совершила ошибку, сказав ему, что он «срывает» с меня мое аналитическое Я. Том едва не задохнулся, услышав такое признание. Ведь именно этим он и занимался – «раздевал» меня в своем воображении. Экстернализация сексуальных импульсов, гнева, самообвинения была настолько мощной, что «Я» в своем подлинном значении личного местоимения, по-видимому, исчезло вообще. Разные части его личности боролись друг с другом, без какого бы то ни было эго-контроля или разрешения:

«Чувствую себя больным; должен идти в колледж; возвратить книги в библиотеку; уже просрочил; не забыть позвонить им; понимаю, что должен начать работать; лекция по стилистике; не должен этого делать; должен идти, должен идти; нет необходимости; получил достаточно книг; двадцать страниц заметок; смогу сделать это. Всего-то двадцать тысяч слов; должен прочитать другую книгу; не могу читать; должен сочинить четыре очерка; трех будет достаточно… совсем сбит с толку».

Том громко кричал, стонал, бился о кушетку. Он пришел в ужас от того, что залез с ногами на кушетку; он признал, что теперь действительно унизил меня и замарал своей грязью и непристойностями. В своих фантазиях он показывал свой пенис, смаковал реализацию своей агрессивной сексуальности и триумфальную победу надо мной – его сознание становилось машиной, перемалывающей меня в сексуальную фигуру, – это было ценой за то, что мне позволялось быть терапевтом-аналитиком.

Однажды в ответ на какой-то внешний шум он произнес со стоном, что ему невыносима мысль о том, что кто-то еще в этом мире имеет какие-то притязания на меня. Он рыдал и заливался слезами, когда я говорила ему о его страдании из-за сепарации и о его ревности к кому бы то ни было другому в моей жизни. Он был совсем близок к обычным болезненным эдиповым чувствам и переживаниям, которые так сильно ранили его. Но его состояние сознания вскоре опять изменилось – он сказал, что разговор об утрате и сепарации возбудил в нем сексуальные переживания, «как будто я хочу ухватиться за что-то и держаться за это».

Я предположила, что желание избежать утраты породило у него фантазию о том, что, продолжая воспринимать меня как сексуальный объект, он сможет сохранить иллюзию контроля надо мной. В ответ он сказал, что ему пришло на ум слово «каша» – он не знает, почему. Озадаченная этим, я молчала. Несколько мгновений спустя он вспомнил случай из своего раннего детства – как он полагал, ему было тогда около четырех лет. Он не мог съесть овсяную кашу. Мать сказала, что он не получит шоколад, который как раз привезли, пока не съест всю кашу (приезд фургона, привозившего шоколад, в детстве был для Тома особым событием, поскольку в то время они жили в глухом уголке страны и фургон приезжал только раз в две недели). «Я орал и орал; я не мог поверить, что она это сделает… Это такое яркое воспоминание – причем лучше всего я помню свое эмоциональное состояние», – сказал он. Я подумала, что он так груб со мной из-за того, что я дала ему есть овсяную кашу (терапевтический анализ) и лишила его сладкого, которого ему хотелось получить – эротизированные моменты, дающие ему силу отвергнуть сепарацию. Я сказала: «Тебе не хочется есть овсяную кашу». Со слезами на глазах он кивнул головой.

Осознание того, насколько сильно он стремится к этому душевному яду (эротизированному шоколаду), предпочитая его истинно питательной, правдивой умственной пище, произвело важный сдвиг в сознании Тома и оказало на него глубокое воздействие. Несмотря на душевную боль, он постепенно начал отказываться от уклончивых ответов, отрицания и сексуально окрашенного поведения, становясь более искренним и правдивым. Как и в прошлом году, он попросил письмо из клиники для своего куратора с просьбой об отсрочке от сдачи экзаменов в связи с тем, что он проходит курс психотерапии и сейчас находится в стрессовом состоянии. Просьба об еще одном письме в колледж наводила на мысль, что теперь проблема выглядит следующим образом: неважно, поверят ему в колледже или нет, главное, чтобы он смог поверить самому себе. Действительно ли он не мог выдержать экзамены или пытался привлечь на свою сторону меня и клинику, рассчитывая таким образом отвлечь внимание от других возможных причин своего желания сдавать экзамены отдельно от своих сверстников? Пытался ли он объединить меня и клинику в своеобразную родительскую пару, которая делает вид, что ничего не замечает, и готова соучаствовать в обмане? Если он добьется отсрочки экзаменов, то он не только лишит мать удовольствия присутствовать на церемонии вручения дипломов, но и сведет на нет мои попытки поддержать его и тем самым сможет досадить и матери, и мне. Он хотел одновременно и переложить на меня/отчима вину («это Ваша вина»), и досадить мне/ матери, так как я не давала ему того, на чем он упорно настаивал и чего хотел больше всего, – т. е. обладания, безусловного контроля и доступа к тому, что он считал хорошими вещами.

Стало ясно, что если Том успешно сдаст экзамены, он тем самым одержит победу над внутренним отчимом/мной, который, как он считал, способствовал его неудачам. С другой стороны, если он не сможет сделать этого, он эффектно продемонстрирует собственную несостоятельность и одержит таким образом победу над внутренней матерью/мной, которая, как он считал, способствовала его успехам. Таким образом, он мог нанести мне (олицетворяющей собой недоброжелательную внутреннюю пару) поражение в любом случае – как достигнув успеха, так и потерпев неудачу на экзаменах. Последнее казалось более предпочтительным, так как он боялся, что в случае успеха может лишиться меня. Становилось все более очевидным, что одна из причин его панического состояния коренится в опасении, что в случае успешного прохождения им экзаменов я ошибочно решу, что он здоров и что тем самым он ускорит окончание терапевтического процесса. Мысль о прекращении терапии была для него абсолютно невыносима: малейший намек на это вызывал резкое усиление тревоги, проявляющееся в форме сексуальных фантазий, реализуемых где-то в другом месте.

Состояние Тома перед сдачей экзаменов отражало глубоко укоренившиеся страхи перед содержанием его внутренних взаимоотношений, замешанных на чувствах вины, ненависти, триумфа, унижения и отвержения. Тому грозил кризис бессознательной неуверенности – его мыслительные способности оказались подчинены маниакальной экстернализации его внутренних состояний, ему казалось, что они подчинили себе не только его собственный мир, но и мое сознание, которое раньше помогало ему удерживать границу между внутренним и внешним.

Мои настойчивые попытки показать ему, что за его кажущейся несостоятельностью (из-за которой, как он полагал, он заслуживает благосклонного отношения и поддержки) скрывается озлобленность, враждебность и мстительность, воспринимались им как мое стремление «преследовать его и загнать в угол». Это был болезненный, но необходимый процесс, который в итоге привел к нужному результату. После этого Том смог допустить возможность установления более мягких отношений с родителями, чего в глубине сердца он искренне желал и что было в его интересах. Он начал успокаиваться. Отложил в сторону двадцать страниц своих заметок и принялся готовить пару обыкновенных, а не каких-то исключительных, сочинений.

На следующем сеансе (на который он опоздал на десять минут, что для него было достаточно необычно) он рассказал такой сон:

Он должен был встретиться с другом, Джеком, с которым он вместе занимался покраской и отделкой дома в каком-то отдаленном месте.

У Джека был фургон, на котором они должны были доехать до места работы. Том опоздал и сильно беспокоился, что Джек не дождется и уедет без него. Затем он обнаружил, что забыл инструменты, и это вызвало еще большее беспокойство, так как друзья вынуждены были возвратиться за инструментами домой. В отличие от Тома, проявляющего беспокойство, Джек был совершенно спокоен как в отношении того, что вышла задержка с началом работы, так и по поводу того, что окончание ремонтных работ потребует у них дополнительного времени.

Этот сон, по-видимому, символизировал появление благосклонной и поддерживающей внутренней фигуры, которая будет помогать Тому отделывать и окрашивать его внутренний мир, терпеливо снося задержки, отступления и неудачи; выявлять его мыслительные способности и одобрять их и, может быть, как комплексная родительская фигура (представленная как фургон и водитель), поможет ему найти наиболее подходящую «строительную площадку». В отношении этого сна возможны разные варианты интерпретаций: не исключено, что Джек представляет собой друга/отца, который даст Тому взаймы свой пенис, чтобы помочь ему восстановить разрушенный внутренний образ матери; таким образом он дает Тому возможность приобрести свои собственные инструменты (пенис) и использовать их для выполнения задачи. Несколько недель спустя, когда его тревога уменьшилась, а способность к учебе возросла, другой сон на тему «дома» подтвердил, что с ним действительно происходят те изменения, которые я предполагала. В этом сне дом уже не находился в отдалении на холодной горе, а был рядом, в доступном месте:

Он находился в солидном, добротно построенном и довольно красивом доме. Как ему показалось, вместе с ним были друзья. Но это были не его прежние дружки-выпивохи, а сверстники из колледжа. Он еще не знал их достаточно хорошо, но они ему очень нравились, и он считал, что они серьезно относятся к жизни. Среди них была одна женщина по имени Маргарет (такое же имя, как и у меня), которая по своей манере поведения, взглядам и особенностям часто ассоциировалась у него со мной. Атмосфера в доме была спокойная. Том отметил, что он находился в необычно умиротворенном состоянии, был способен легко поддержать разговор и быть самим собой. Потом он ехал на мотоцикле и остановился, чтобы поправить ослабевшую цепь с помощью одного из своих друзей.

Он вскользь заметил, что этот сон сильно отличался как от снившихся ему раньше снов о поездках на мотоцикле, так и от реального опыта таких поездок – раньше, как правило, они были рискованными и безрассудными. Его мотоциклы постоянно были неисправны, и зачастую он рисковал как своей жизнью, так и жизнью окружающих. В последнем сне он, напротив, ощущал, что вполне контролирует ситуацию: «Я не чувствовал обычного дискомфорта, напротив, я каким-то образом был способен контролировать ситуацию. Это было хорошее чувство, как будто у меня появилась надежда. Быть может, я смогу как-то преодолеть все это». Затем он перешел к изложению заключительной части своего сна:

Ночь он провел в доме, скорее всего один, его компания куда-то исчезла. Утром он обнаружил, что Маргарет тоже провела ночь в доме, но он об этом не знал. «Мне бы хотелось, чтобы я знал об этом, но в то же время мне было приятно, что она просто была где-то рядом со мной – она была там, независимо от того, знал я об этом или нет».

Он признал, что дом в последнем сне казался более основательным и солидным, чем домики в его ранних снах, и он чувствовал себя легко с людьми, которые находились в доме. У него было ощущение, что с этими людьми у него складываются все более близкие и прочные взаимоотношения и что сами они тоже изменяются и развиваются. Езда на мотоцикле теперь ощущалась скорее как самовыражение и свободное проявление индивидуальности, чем саморазрушение и хулиганские действия. Но, быть может, наиболее важным и проясняющим ситуацию было его описание фигуры Маргарет/меня, которая каким-то образом находится с ним рядом, независимо от того, знает он об этом или нет, присутствует в его внутреннем мире как партнер и источник поддержки. Этот сон Тома произвел на меня сильное впечатление. Меня поразила ясность и четкость передачи особенностей таинственного процесса интроекции и формирования интроективной идентификации. Рассказав этот сон, Том отметил, что ему хотелось бы поблагодарить меня, выразить свою признательность и пожелать мне счастья. Эти слова немедленно вызвали в его памяти воспоминания о том, как он пытался сделать счастливой свою мать: он вспомнил, как она смеялась над его дурачествами. Но тут же, с горечью и слезами, он стал говорить о ее безразличии к нему: когда она находилась в депрессивном состоянии, она неспособна была адекватно реагировать. «Жизнь теряла для меня всякий смысл», – всхлипывал он. Потрясение от мысли, что он не способен помочь своей матери, было чрезвычайно сильным.

Это мимолетное воспоминание о возможности давать и получать ощущение счастья было, по-видимому, неотделимо у него от грусти, связанной с болезнью матери, и осознания того, что он не может ее вылечить, хотя и очень сильно этого желает. Возможно, он стал легче переносить чувство горечи и вины благодаря усилению и укреплению внутренних психических ресурсов, существующих независимо от его сознательных усилий. Маргарет были присущи качества, которые он стремился воспитать в себе, которых ему не хватало – целостность личности, лояльность и готовность прийти на помощь людям, дружелюбие и, возможно, наиболее важное, – четкое ощущение соответствующих психологических границ. По-видимому, это стремление стать лучше, как и смирение, было связано с тем, что теперь его идентификация была скорее интроективной, чем проективной.

Упорное стремление Тома найти и познать самого себя, сформировать осознанное представление о своем Я, производило глубокое впечатление. Возрастающая прочность его внутренней психической структуры подтверждалась как содержанием его снов, так и изменениями в его взаимоотношениях со мной, своими друзьями и приятелями-студентами. Раньше с трудом можно было говорить о наличии у Тома какого бы то ни было представления о своей личности или устойчивого чувства идентичности. Он шел по жизни, постоянно заимствуя готовые, похожие, «плоские» личины. Теннисный корт, лишенный одной из стен, на котором он пытался «разыгрывать» свою жизнь, приводил его в состояние изнуряющей психотической тревоги и ужаса от ощущения тотальной внутренней пустоты. Когда усилилось ощущение, что он всю жизнь был «замурован» в тесном пространстве, и он осознал свою потребность во внутренней и внешней защите, Том почувствовал, что существует такая структура Я, которую ему хотелось бы иметь. До последнего времени она казалось ему очень далекой и недостижимой – как дом на вершине горы.

Его извращенные фантазии и действия вместе с чувством маниакального всемогущества, которое само по себе оставалось совершенно неудовлетворенным, функционировали как механизмы защиты от ощущения потерянности и отверженности, ненависти и опустошенности, а также от маниакального удовлетворения тем, что эти чувства переполняли все его существо. Своенравие и порочность мешали ему размышлять о себе самом, быть скромным, зависимым, контролировать свои чувства. Он обнаружил, что следование по пути самоанализа – очень трудное дело, и он постоянно «соскальзывал на обочину».

Мои постоянные попытки опустить Тома «на грешную землю» воспринимались им с облегчением, несмотря на его упорное нежелание «есть овсяную кашу». Несмотря на то, что он находился в состоянии ярости, фрустрации и зачастую отчаяния из-за того, что его попытки соблазнить меня духовно или физически всегда были обречены на неудачу, он, тем не менее, постепенно начал понимать, что существующие границы выполняют защитные функции. Это относится как к временным ограничениям сеанса и границам комнаты для консультирования, так и к границам моего сознания, способного нести бремя его «безграничности». Оставаясь неистово ревнивым, он все же время от времени чувствовал себя спокойнее от мысли, что у меня есть партнер и дети – т. е. часть жизни, из которой он неизбежно исключен. Более того, иногда ему казалось, что мои отношения с другим мужчиной помогают мне в моей терапевтической работе с ним. К этому времени он смог осознать не только то, что ему не придется восстанавливать дом в одиночку, без всякой помощи, но и то, что надежный дом уже существует и он может в нем пребывать, что у него есть внутренние психические ресурсы, независимо от того, осознает ли он это или нет.

* * *

Конечно, очень хотелось бы закончить эту главу словами «а дальше он жил долго и счастливо». Но характерной особенностью начального периода становления идентичности является то, что этот процесс окружен различными «злыми духами и демонами», которые таятся в укромных местах и щелях под покровом потенциальных изменений и ухода от привычных и неизбежно болезненных регрессивных форм поведения. В случае с Томом этими «демонами» являются его притворство, лицемерие и капризность, извращенные сексуальные фантазии и склонность к бессмысленным поступкам.

Характерной особенностью работы с подростками является и то, что психоаналитик должен сопротивляться искушению дать оптимистический прогноз «дальше все будет хорошо». Когда установившаяся идентичность еще хрупка, сильный стресс в любой момент может вызвать появление (или скорее возобновление) у пациента тех состояний сознания, которые, как мы были убеждены (или надеялись), остались в прошлом. Работа с этой возрастной группой часто проходит на грани риска: психотерапевт должен понимать, насколько важно воздерживаться от мысли, что нам «все ясно».

Совпадение во времени ряда факторов вновь стало угрожать психической стабильности Тома. Приближались пасхальные праздники, нарушавшие график психотерапевтических сеансов, а также выпускные экзамены, предвещавшие окончание учебы и получение университетского диплома. В это же время Том вынужден был сменить место проживания (дом, в котором он снимал комнату, был выставлен на продажу). В довершение всего Том вынужден был расстаться со своей подругой-студенткой, с которой он надеялся завязать более глубокие отношения. Он хотел заботиться об этой молодой женщине, защищать и поддерживать ее, поскольку у нее также были проблемы невротического плана. Кроме того, таким образом он надеялся избавиться от собственных сексуальных проблем, включая сексуальные извращения. Глава заканчивается на этой предостерегающей ноте, поскольку она позволяет продемонстрировать одну из особенностей работы с данной возрастной группой – насколько сложно принять тот факт, что ни в чем нельзя быть уверенным до конца, что психические состояния пациента изменчивы и неустойчивы, и при этом надо помогать пациенту сохранять надежду, несмотря на все трудности.

Тому снилось, что он стоит на платформе станции метро, ожидая прихода поезда. На другой станции он должен встретиться со своим другом Джеком, который будет помогать ему в постройке дома. Том беспокоился, что Джек огорчится, если он опоздает. Внезапно на дальней линии он увидел движущуюся вереницу, целую процессию необычных поездов – это были устаревшие поезда подземки, причудливо украшенные старые паровые машины, удивительные и странные локомотивы. Люди, стоящие на платформе, начали аплодировать. Том присоединился к ним и также стал хлопать в ладоши, будто приветствуя освободительную армию. Спустя какое-то время пришел его поезд. Позднее он встретился с Джеком и его юной дочерью, которые ожидали Тома на назначенной станции. Выйдя из поезда, он поразился красоте пейзажа – ландшафт был совсем не таким, каким Том его помнил: долина лежала как в колыбели, раскинувшись между прекрасных холмов, окутанных сизой дымкой, как на китайских картинках, и, что важнее всего, недалеко от моря. К своему изумлению, он обнаружил вокруг себя прекрасный морской пейзаж. Он вспомнил, что на этом месте было озеро, но не море.

 

Первой мыслью Тома было то, что странные поезда следовали по той же линии метро, Пикадилли Лайн, по которой он обычно добирался до моего офиса. Он подумал, что мог бы сесть в один из этих поездов и приехать ко мне. (При этом важно отметить, что в течение некоторого периода, предшествовавшего этому сну, он опоздал на ряд сеансов, что было ему несвойственно).

Этот сон можно интерпретировать как описание состояния его сознания, отражающего особый характер его опоздания ко мне, как и в предыдущем сне к Джеку, который помогал ему добраться до другого дома/осознания и обосноваться в нем. Становится понятным, что иногда Том еще слишком привязан к старым, достаточно странным и причудливым, «вагонам мыслей» (которые, вероятно, не были полностью вытеснены более «прямой линией»). Во сне эти «поезда» все еще управляли его вниманием, и он им аплодировал. Он беспокоился, что опоздает, но он не мог допустить, что эти «поезда» на самом деле мешают его освобождению от внутренних противоречий и продвижению вперед. Казалось, что он откладывает процесс своего отделения и изменения, поскольку этот процесс предполагает эдипов конфликт со мной как частью родительской пары, а может быть, с ребенком, готовым помочь ему. Он упорно цеплялся за свои старые «поезда»/стереотипы мышления как за способ отложить момент этого отделения. В результате, когда он находит что-то действительно хорошее, он идеализирует это – «море, море». Именно здесь коренится опасность, и рано или поздно она наверняка проявит себя – в соскальзывании к той форме функционирования, в которой горечь потери отвергается в пользу преувеличения и переоценки «особого» статуса его прежнего способа существования. Этот защитный механизм удерживает пациента от расставания со старой, ограничивающей его комнатой и обретения своей собственной. Учитывая бремя стресса от многочисленных потерь, вполне понятны регрессивные срывы Тома (возможно, только временные) к более знакомым состояниям – хотя и болезненным, но приносящим удовлетворение.

Несмотря на высказанные предостережения, ситуация Тома в целом выглядит обнадеживающе. Вирджиния Вульф, по-видимому, была бы довольна, но не удивилась бы тому, что с «осознанием самого себя» у человека появляются новые творческие способности. Том начал писать пьесы и короткие рассказы, которые были высоко оценены его сверстниками-студентами и преподавателями и которыми он очень гордился.

Постепенно он стал ощущать, что способен вести нормальную интимную жизнь и отличать возбуждение, вызванное неудержимой мастурбацией, от подлинных эмоциональных переживаний – тех эмоций, которые позволили ему ощутить свою психологическую зависимость, незначительность, чувство вины, раскаяние и страх потери близкого человека. Из-за отсутствия ощущения внутренней родительской пары, которая заботилась бы о его благополучии, он до последнего времени стремился избегать разграничения сексуального возбуждения и подлинного чувства. Он отвергал и разрушал эти чувства своими порочно-извращенными состояниями сознания и действиями, функционируя главным образом по отрицательной схеме Биона по принципу – Л, – Н, -З.

Мое предположение заключалось в том, что развитие самосознания Тома основывалось на возрастающей зависимости от психоаналитика, который воспринимался им как некто, выполняющий объединенные родительские функции, имеющий соответствующие потребности и привязанности и способный отличить его реальные потребности от потребностей, основанных на лукавстве, притворстве и обмане. Было исключительно важно понять различие между подлинной борьбой за обретение способности к установлению искренних взаимоотношений и искажением/извращением этих отношений, часто затерянных в мешанине сексуальных фантазий, зависти или псевдопознания. Усилия по разграничению истинного стремления пациента к «починке» воображаемых «комнат» и «домов» и его склонности «прикрывать бреши бумагой» являлись лейтмотивом аналитической работы.

Собственные записи Тома, по-видимому, отражали его способность отставить в сторону свои постоянные жалобы и обиды на своего отчима в пользу интроекции созидательной родительской фигуры, связанной, разумеется, с его родным отцом-писателем. Поддержка Томом своей новой подруги, имеющей проблемы со здоровьем, также свидетельствует скорее о его способности проявлять заботу о своей больной матери, чем о тенденции ругать, обвинять или с маниакальной настойчивостью пытаться развлечь ее.

В заключение мне хотелось бы привести некоторые размышления Вирджинии Вульф, возникшие у нее после прочтения одного произведения. Они являются составной частью ее эстетического опыта, который вписывает психоанализ в русло художественной традиции:

…начинаешь яснее видеть впереди; кажется, с мира спала пелена, и он зажил ярче. Можно только позавидовать тем, кто борется с нереальностью, и пожалеть разбивших лоб из-за собственного равнодушия или невежества. Так что, прося вас зарабатывать деньги и добиваться своей комнаты, я убеждаю вас жить в реальном мире – захватывающая будет жизнь! И не важно, сможете ли вы рассказать о ней (Woolf, 1928, р. 108–109).