Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

Сатирик «Современника» – странно сказать – насмеялся над романом Чернышевского и хватил в два кнута по нигилистке и нигилисту!

III

В январе 1864 г. Щедрин возвращается к разговору о молодом поколении. Среди разных малопонятных иносказаний он обращается вдруг к современному молодому поколению с следующими не то проническими, не то патетическими словами: «о, птенцы, внемлите мне!.. Вы, которые надеетесь, что откуда-то сойдет когда-нибудь какая-то чаша, к которой прикоснутся засохшие от жажды губы ваши, вы все, стучащие и ни до чего не достукивающиеся, просящие и не получающие – все вы можете успокоиться и прекратить вашу игру». Никакая чаша ни откуда не сойдет по той причине, что она давно уже стоить на столе. Ничто не раскроется перед этими птенцами, потому что жизнь дается только тем, кто подходит к ней в «благопристойной одежде». «Ждите же, птенцы, и помните, что на человеческом языке есть прекрасное слово со временем, которое в себе одном заключает всю суть человеческой мудрости»… Это – великое слово, которое должно утешить всякого, кто кстати употребит его. «Когда я вспоминаю, например, пишет Щедрин, что со временем дети будут рождать отцов, а яйца будут учить куриц, что со временем зайцевская хлыстовщина утвердит вселенную, что со временем милые нигилистки будут бесстрастною рукою рассекать человеческие трупы и в то же время подплясывать и подпевать: Ни о нем я, Дуня, не тужила (ибо со временем, как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет), то спокойствие окончательно водворяется в моем сердце, и я забочусь только о том, чтобы до тех пор совесть моя была чиста». Затем, как-бы разгулявшись на счет нигилистки, Щедрин набрасывает следующую удивительную сцену, пригодную для обличительно-консервативного романа. Недавно, говорит он, одна нигилистка, вся содрогаясь от негодования, рассказывала ему, что она была в опере и, по обыкновению, обитала в пятом ярусе, а между тем пресловутая Шарлотта Ивановна, вся блестящая и благоухающая, роскошествовала в бель-этаже и «бесстыдно предъявляла алкающей публике свои обнаженные плечи и мятежный груди вал».

– И как она смела, эта скверная! визгливо заключила рассказчица, топая ножкой.

– Да вам-то что до этого?

– Помилуйте! я, честная нигилистка, задыхаюсь в пятом ярусе, а эта дрянь, эта гадость, эта жертва общественного темперамента… смеет всенародно показывать свои плечи… Где же тут справедливость? И неужели правительство не обратит, наконец, на это внимания.

Собеседник стал доказывать нигилистке, что если Шарлотта Ивановна имеет возможность сидеть в бель-этаже, то ведь за то она не обладает чистой совестью и что она, нигилистка, обладает чистой совестью и, в виде поправки, осуждена на сидение в пятом ярусе.

– Ну, согласились-ли бы вы променять вашу чистую совесть на ложу в бель-этаже?

– Конечно, нет! отвечала она, но как-то так невнятно, что пришлось повторить вопрос.

Изобразив в этом двусмысленном свете нигилистку, сатирик тут же выводит на сцену столь же двусмысленного нигилиста, готового отстать от всего, что автор называет жизненными трепетаниями, чтобы присосаться к житейскому пирогу. На замечания автора, что его рассуждения слишком смахивают на то, что пишется в «Русском Вестнике», нигилист с каким-то меланхолическим цинизмом замечает: «Э, батюшка! все там будем». В заключение этого пассажа Щедрин с злорадным юмором восклицает: «Я сказал вещь резонную, когда утверждал, что нигилисты не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты»^[32].

Вот несколько страниц, на которых, так сказать, окончательно переломилась история «Современника». В словах «современен, как известно, никакое человеческое действие без пения и пляски совершаться не будет», Щедрин пародировал роман Чернышевского, и это было сейчас же отмечено в печати. «Как известно! восклицает Страхов в октябрьской книге Эпохи 1864 г. Несчастный! Откуда это известно? Это могло быть известно только из одной книги, – из романа Что делать»! Злобные насмешки над нигилистами немедленно вызвали энергический отпор со стороны «Русского Слова». В февральской книге этого журнала мы находим две статьи, направленные против Щедрина: одна, В. Зайцева – «Глуповцы, попавшие в Современник», другая Писарева – «Цветы невинного юмора». С возмущенным чувством оскорбленного в своих лучших симпатиях человека, Зайцев накидывается на Щедрина с грубыми словами, взывая к блюстителям направленских идей «Современника». Он резко бичует Щедрина за его последний фельетон и, подозревая в нем скрытого сторонника Каткова, старается сорвать с него радикальную маску. Ему представляется, что Щедрин притворно рядился в костюм Добролюбова, «прежде, чем предстать пред публикой в своем собственном рубище будирующего сановника». Но желая ударить его по мнимой маске, Зайцев грубо задевает его человеческую личность, заявляя, что молодое поколение брезгает разделять эти подонки остроумия игривых экс-администраторов. Зайцев не обратил-бы внимания на проделки Щедрина, если-бы он «выделывал свои курбеты» где-нибудь в другом месте. Но нельзя равнодушно смотреть, пишет он, обращаясь к фельетонисту, как вы администраторствуете на тех самых страницах, где еще так недавно мы прочли Что делать. Омерзительно видеть самодовольного балагура, дошедшего из любви к беспричинному смеху до осмеиванья того, чем был вчера, и провозглашающего глуповскую мораль в роде следующей: «яйца куриц не учат». Бросайте Добролюбова! ехидно восклицает Зайцев: ведь он принадлежал к птенцам. Отвернитесь от Чернышевского: ведь вас разбирает смех по поводу его романа «Что делать»!.. Щедрин юмористически намекает на смелую беллетристическую утопию «Современника», изображая нигилистку, рассекающую труп с припевом Ни о чем я, Дуня, не тужила. По где это видано было, чтобы какой-нибудь администратор издевался над учреждением, украшаемым его собственной персоной! Зайцев дает волю своему негодованию. Деятели «Русского Слова» всегда сочувствовали «Современнику» и, чуждые барышнических рассчетов, никогда не умалчивали, что это лучший из русских журналов. «Современник» Добролюбовым и Чернышевским возведен на настоящую авторитетную высоту. Он руководит молодым поколением. И вот почему он, Зайцев, считает себя в праве обратить внимание уважаемых сотрудников Современника на новое направление, придаваемое этому журналу Щедриным. «Прошу их вспомнить, пишет он, обличения, которыми они часто преследовали литературное ренегатство, и заметить, что Современник находится в эту минуту на весьма скользком пути. После Добролюбова, каждое слово которого было запечатлено горячей симпатией к прогрессивной части русского общества, после Что делать, в котором не видно ни малейшего желания лизоблюдничать – было-бы прискорбно видеть Современник подражающим Русскому Вестнику в брани и злобе на все, что старается высвободиться из под рутины и дышать по человечески». Зачем не смотрит Антонович за Щедриным, Антонович, обрушившийся на Тургенева за его несочувствие к птенцам? Куда девался Пыпин, тот самый Пыпин, который не может издать книжки, не упрекнув в предисловии Тургенева «за пренебрежительный отзыв его об изучении молодежью естественных наук»: придирки Тургенева – верх голубиной кротости сравнительно «с рычащими лесным воем остротами» игривого экс-администратора, издевающегося в «Современнике» над «милыми нигилистками». Журнал, уважающий себя, заключает Зайцев, не может совместить в себе тенденции остроумного фельетониста с идеями Добролюбова. Надо выбирать одно из двух: или идти за Чернышевским, или смеяться над ним^[33]….

В той же книжке «Русского Слова» Писарев в резкой, но талантливо написанной статье производит критическую оценку всей литературной деятельности Щедрина. По мнению критика, Щедрин с полною справедливостью может быть назван одним из представителей чистого искусства в его новейшем видоизменении. В его произведениях не видно любви к определенной идее, не слышно голоса взволнованного чувства. Принимаясь за перо, он не думает о том, куда хватит его обличительная стрела – в своих или чужих, в титулярных советников или в нигилистов. Он пишет рассказы, обличает неправду, смешит читателя, потому что умеет писать легко и игриво, обладает огромным запасом диковинных материалов и любит потешиться с добродушным читателем над комическими явлениями Жизни. Вот почему его сатира в высшей степени безвредна, даже приятна для чтения, даже полезна с гигиенической точки зрения, потому что помогает пищеварению. Вот почему в ней не слышатся никакие грустные и серьезные ноты, как у Диккенса, Теккерея, Гейне, Гоголя и вообще у всех «не действительно-статских, а действительно замечательных юмористов». Измените слегка его манеру изложения, отбросьте шалости языка и конструкции, и вы увидите, что юмористический букет в писаниях Щедрина значительно выдохнется. Когда Щедрин только что начал свою литературную карьеру, при первых ракетах его забавного остроумия, провинциальные чиновники сначала слегка переконфузились. Они подумали, что эти первые проблески таланта служат предвестниками сатирического грома. Но гром не грянул, и догадливые провинциалы успокоились, возлюбили веселого Щедрина и продолжают побить его вплоть до настоящего времени. При всей глубокой невинности и несложности тех пружин, которыми Щедрин «надрывает животики почтеннейшей публике», он никогда не действует открыто, просто. Секрет его тактики состоит в том, пишет Писарев, повторяя отзыв Каткова, чтобы говорить неясно, давая чувствовать, что у него остается что-то невысказанное. В его сочинениях, во всех без исключения, нет ни одной новой идеи, но каждая идея показывается в них из под полы с таинственными предосторожностями и лукавыми подмигиваниями, с видом особенно глубокомысленным. Сам Щедрин постоянно выступает в позе завзятого прогрессиста, но соскоблите лак с его произведений – и вы увидите невинность. Скоблите дальше, скоблите до самой сердцевины, и везде вы встретите одно и то же – невинность да невинность, угнетенную по недоразумению, угнетенную потому, что «угнетатели также обморочены таинственностью жаргона и сноровки». Щедрин заимствовал из Добролюбовского «Свистка» манеру относиться недоверчиво к нашему официальному прогрессу, но естественный, живой и сознательный скептицизм Добролюбова превратился у его подражателя в пустой знак, в кокарду, которую он пришпиливает к своим рассказам, чтобы сообщить им колорит безукоризненной прогрессивности. Благодаря этому маневру, он приобрел сочувствие молодежи, с которою у него нет ничего общего. «Но мне кажется, заявляет Писарев, что сочувствие это необдуманно и не проверено критическим анализом». Молодежь смеется, читая Щедрина. Молодежь привыкла встречать его имя на страницах лучшего русского журнала и потому ей не приходит в голову отнестись к своим впечатлениям с недоверием и критикой. «Но мне кажется, что влияние Щедрина на молодежь может быть только вредным, и на этом основании я стараюсь разрушить пьедестальчик этого маленького кумира, и произвожу эту отрицательную работу с особенным усердием»^[34] Затем Писарев, в пылу своего искреннего увлечения естественными науками, советует Щедрину бросить Глупов и заняться популяризированием европейских идей естествознания и антропологии. Пусть читает, размышляет, переводит, компилирует, заключает он свою статью, и тогда он будет действительно полезным писателем при его уменье владеть русским языком и писать живо, весело.