Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

Уже в первом фельетоне 1863 г. мы находим ту двойственность сатирического настроения, которая дала впоследствии повод сотрудникам «Русского Слова», при более ярком случае, накинуться на Щедрина с негодующим направленским протестом. Бросив в публику несколько язвительных намеков на тему о «дураковой плеши» и «дураковом болоте», посмеявшись над русскою благонамеренностью, начинающей свой день с чтения «Северной Пчелы» и заканчивающей его блистательным образом «на бале у безземельных, но гостеприимных принцесс вольного города Гамбурга», мимолетно задев современную «сирену в виц-мундире» и рассказав маленькую сатирическую быль о «Сеничкином яде», Щедрин заводит речь на нескольких страницах о нигилистах. Нигилисты обязаны выносить на себе все грехи мира сего, пишет он. Тявкнет-ли на улице шавка, благонамеренные люди кричат: это нигилисты подучили ее. Пойдет-яи без времени дождь, благонамеренные люди кричат: это нигилисты заговаривают стихии. Случились в Петербурге пожары, пошли слухи о поджогах, благонамеренные патриоты пустили в ход свою ненависть к нигилистам. «Образовалась какая-то неслыханная, потаенная литература, благонамеренные возопили: это они, это нигилисты». Но сатирик готов заступиться за нигилистов. «Я нахожу, пишет он, что мальчишество – сила, а сословие мальчишек – очень почетное сословие». Самая остервенелость вражды против них доказывает, что к ним надо относиться серьезно. Не будь мальчишества, не держи оно общество в состоянии постоянной тревоги новых запросов и требований, Россия уподобилась-бы «заброшенному полю, которое может производить только репейник и куколь». Выразив в таких словах явное сочувствие к молодому поколению, Щедрин тут же, подходя к некоторым конкретным явлениям из той же нигилистической волны, срывается с своей прогрессивной позиции и, уступая потребности в сатирической карикатуре при виде стриженой девицы, разражается вульгарным смехом и площадным остроумием. По временам, говорит он, фельетонист должен возвышаться до гражданской скорби. Например, он встречает в обществе очень молоденькую и миловидную девицу, до того молоденькую, что еще вчера родители «выводили ее в панталонцах». Начинается разговор. Фельетонист, натурально, спрашивает девицу, читала-ли она произведение Анны Дараган и как оно ей понравилось? Девица отвечает, что недавно вышло в переводе новое сочинение Шлейдена, и что Тургенев, написавши «Отцов и детей», тем самым доказал, что он ретроград. Фельетонисту делается весело. «Какой милый пузырь! И как ведь все это бойко. Ах, черт побери! Ах, чорт тебя побери!» Но сообразив хорошенько, с каким явлением он имеет дело, фельетонист вдруг чувствует, что он обязан отнестись к девице с меньшею игривостью и что, говоря о девице, обзывающей Тургенева ретроградом, он должен принять тон торжественный и даже скорбеть: «торжествовать по случаю девицы, а скорбеть по случаю Тургенева»^[23]… Этот коротенький эпизод, стоящий по соседству с самобытными остротами о «дураковом болоте» и о «сирене в виц-мундире», но находящийся в тесной связи с рассуждениями «Современника» о некотором хвастунишке и болтунишке из проходимцев – Базарове, сразу освещает некоторую путаницу во взглядах на современные явления. Быть может, Щедрин понимал в глубине души, что о ретроградстве Тургенева по поводу «Отцов и детей» нельзя было говорить в серьез. Его забавляет девица, идущая в своих рассуждениях по стопам Антоновича, он рисует ее, без всякого сомнения, в грубо-комическом свете… Впрочем, тут все нелепо, вздорно и перепутано. Нельзя понять, к чему собственно относится этот цинический и высокомерный хохот: может быть, Щедрин смеется над наивностью рассуждений о ретроградстве Тургенева, а, может быть, его просто разбирает пошловатый смешок при виде молоденькой стриженой девицы-пузыря, рассуждающей не хуже Антоновича!

С каждым новым фельетоном сатира Щедрина все более и более разгуливается, теряя определенность содержания, но приобретая свой особый специфический колорит. Рядом с публицистическими и полемическими рассуждениями, фельетонист дает ход своему художественному таланту, воспроизводя отрывочными штрихами, в юмористическом свете, фигуры и факты из современной жизни. Нигде не договаривая своей руководящей мысли, Щедрин не жалеет примеров и анекдотов, чтобы представить русскую действительность в её непривлекательном виде. Образы, носящие отпечаток разнородных комических типов, не расположены в определенном порядке, не сгруппированы так, чтобы передать цельный художественный замысел. Смех сатирика сквозит главным образом во внешних описаниях, своеобразных по стилю, ярких и смелых, но лишенных глубокого психологического содержания. И повсюду, в каждом новом фельетоне Щедрина, так сказать направленская разработка текущих вопросов страдает невыдержанностью и едва заметными, но несомненно существующими противоречиями. Художник с ограниченным духовным горизонтом, с пристрастием к внешним комическим рисункам, постоянно пересекает дорогу тенденциозно-обличительному журналисту, взявшему на себя задачу продолжать дело Добролюбова и Чернышевского. Его фельетоны, составляя наиболее яркое место, в «Современнике» этого периода, являются лучшим доказательством, что этот журнал сбился с своего определенного пути и, шатаясь, бродит перепутанными окольными дорогами, без ясно поставленной цели, без отчетливо сознаваемого руководящего идеала.

Щелкнув мимоходом стриженую девицу, Щедрин в следующем фельетоне весело глумится над «благородными чувствами и хорошими мыслями, грозящими затопить русскую литературу в такой же степени, в какой, с другой стороны, затопляет ее сильно действующая благонамеренность». Если благонамеренность, говорит Щедрин, отвратительна «вследствие своей цинически-легкой удовлетворяемости», то благородные мысли и чувства «поражают своей бестактностью и сухостью, режут глаза своим бессилием и ограниченностью». Точно издеваясь над заветом Добролюбова и предписаниями Чернышевского, Щедрин с явной иронией задает следующие вопросы, подкапывающиеся под всякую тенденциозную литературу: «возможно-ли, спрашивает он, написать благородную арифметику, похвальную химию и не чуждую вопроса о воскресных школах физиологию?» Конечно, невозможно: там, где есть настоящее дело, там никто не станет заботиться ни о чем, кроме правильного и точного его исполнения. Благородство чувств укоренилось только в русской беллетристике. Явились целые фаланги повествователей, романистов, фельетонистов, драматургов, которые решили раз навсегда, что талант – вздор, что знание жизни – нелепость и что главное заключается в благородстве чувств, – не то иронизирует, не то раздраженно брюзжит сатирик. В пояснение своей мысли Щедрин тут же набрасывает проспект идей, пригодных для бесталанного тенденциозного искусства, прилагая к нему несколько веселых пародий на современные обличительные произведения: «Маша – дырявое рубище», «Полуобразованность и жадность – родные сестры», «Сын откупщика»^[24] и т. п.

В апрельской книге «Современника» молодой сатирик схватывается на публицистической почве с помещиком Фетом и тут же, в девятом и последнем номере «Свистка», дает несколько образцов – в стихах и в прозе – своей разгульной юмористики. Под новым псевдонимом Ших. Змиев-Младенцев, он пишет «Московские песни об искушениях и невинности», «Гимн публицистов», «Элегию». Затем он сочиняет «Три письма отца к сыну», знаменитый «неблаговонный анекдот о г. Юркевиче», комедию в четырех сценах, представляющую Каткова, Леонтьева и Павлова за чтением первой книги возобновленного «Современника» и, в заключение, разражается обличительным сообщением о новой секте «Сопелковцы», возникшей в Москве, сатирическими угрозами относительно содержания будущих номеров «Свистка» и еще небывалой в русской литературе «Песней Московского дервиша». Эта песня соединяет в себе едкую соль лучших вдохновений Конрада Лилиеншвагера и шумиху поддельного юродства Кузьмы Пруткова, но в ней чувствуется какой-то осатанелый разгул воображения, ощущается сила стихийного таланта, мощно управляющего богатым и упругим языком сатирических намеков и чисто литературных эффектов. Эта песня звучит, как отголосок каких-то старых и диких татарских напевов, дремлющих под пластами культурных преобразований и вдруг пробуждающихся, среди торжествующих патриотов Москвы XIX века, чтобы заглушить расплывчатый мотив русской национальной песни. Исступленный припляс азиатского деспота, бешено топчущего нежные всходы молодой жизни, слышится в этих отрывочных строках, с их пронзительными вскриками и монотонным гудением до неожиданности ярких слов. Не выражая никакого определенного, ясно продуманного обличительного протеста, стихотворение это, по своей силе и колоритности, является лучшим произведением «Свистка» за все годы его существования и служит характерным финалом в этом ряде сатирических вакханалий.

Песнь Московского дервиша.

(Начинает робко, тихим голосом).

 
Уж я русскому народу
Показал-бы воеводу.
Только дали-бы мне ходу,
Ходу! ходу! ходу! ходу!
 

(Постепенно разгорячается).

 
Покатался-б! Наигрался-б!
Наломался-б! Наплясался-б!
Наругался-б! Насосался-б!
Насосался-б! Насосался-б!
 

(Разгорячается окончательно и, видя, что никто ему не возражает, из условной формы переходит в утвердительную).

 
Я российскую реформу,
Как негодную проформу,
Литературные заметки.
Вылью в пряничную форму!
Форму! форму! форму! форму!
Нигилистов строй разрушу,
Уязвлю им всладце душу:
Поощрили-б лишь – не струшу!
Нет, не струшу! Нет, не струшу!
 

(В исступлении думает, что все сие совершилось).

 
Я цензуру приумножил.
Нигилистов уничтожил!
Землю русскую стрепожмл.
 

(Закатывается и не понимает сам, что говорит).

 
Ножил! ножил! ножил! ножил!
 

Мих. Змиев-Младенцев^[25].

Среди стихотворных произведений Саввы Намордникова, Смарагда Бриллиантова, Фердинанда Тюльпанензона, Владимира Монументова и Михаила Антиспатова, украшающих последний номер «Свистка», это стихотворение является настоящим диким, но пышным цветком среди блеклой и сухой травы бессильных сатирических упражнений.

В следующих книгах «Современника» Щедрин, задевая по пути множество вопросов из текущей жизни, злобно и с ехидством полемизирует с Громекою, отражая его пылкия по форме, но бледные по содержанию публицистические нападения с искусственным уподоблением нигилизма внезапно разорвавшейся бомбе. С необычайною энергиею Щедрин формулирует несколько вопросов для редакции «Отечественных Записок» и затем, выслушав через некоторое время ответ этого журнала в майской книге^[26], вновь и окончательно отбрасывает от себя противника, у которого не было ни сколько-нибудь заметного таланта, ни особенного политического такта для борьбы с таким выдающимся по литературному дарованию соперником^[27]. Вообще его фельетоны этого года захватывали русскую жизнь с разных сторон и представляли единственный отдел журнала, в котором трактовались события дня бойко, ярко, ядовито, с массою комических иллюстраций, вызывавших веселый смех во всей читающей публике. Сатира Щедрина, еще не определившаяся в своем направлении, хлестала насмешкой во все стороны, никого не щадя, не сообразуясь ни с какими партийными лозунгами, руководясь одним только убеждением, выраженным с обычною силою в характерном слоге, что вдохновенные глупцы едва-ли не вреднее, чем плуты, промышляющие ложью с сознанием^[28]. Все литературные кружки могли остаться недовольными статьями талантливого автора, от которого ожидали совершенно иных полемических приемов. Ударяя направо и налево и при этом не давая никакого положительного материала для верного суждения о его собственных политических и нравственных убеждениях, Щедрин сам подготовлял против себя журнальную реакцию. Радикальная партия «Русского Слова» прямо шокировалась этими фельетонами с их двусмысленными суждениями о молодом поколении, которыми Щедрин так неудачно закончил свою журнальную деятельность в «Современнике» 1863 г. Как должны были истолковать молодые радикальные деятели печати фразу Щедрина, что «так называемые нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в первоначальном, диком и нераскаянном состоянии, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты», что со временем «из пламенных мальчишек образуются не менее пламенные каплуны»^[29]? Положительного сочувствия к новому движению в этих подозрительных, обоюдоострых определениях никто не мог-бы увидеть. Разные комические сцены, написанные со смехом над российскими постепеновцами, отрицающими всякие исторические прыжки по пути прогресса^[30], не выкупали явных пробелов фельетонной сатиры Щедрина в отношении политической тенденции «Современника». Над его головою собирались грозные, полные электричества тучи. Люди с выдержанным направлением должны были раздражаться его беспринципным издевательством над всеми явлениями русской жизни и тем сочувствием, которое оказывала Щедрину пестрая толпа, падкая ко всякому шумному и бесцеремонному балагурству. Катков не замедлил, со свойственной ему злобною силою, обрисовать характер всей его журнальной деятельности 1863 года. В одном из первых номеров «Современной летописи» 1864 года мы находим следующие энергические, приправленные реакционным перцем, слова о сатирических приемах и манерах Щедрина. Все его писания Катков называет пустословием, которое производит впечатление только потому, что на него накинута цензурная мантия, заставляющая неопытного читателя думать, что самое лучшее осталось вне круга, очерченного роковым «дозволено цензурою». «Цензура, восклицает Катков, – вот жизненный элексир либеральной петербургской прессы. Представьте себе, что нет цензуры, и читатель пробегает например курьезные страницы, помещенные в последнем No „Современника“ под заглавием Ниша общественная жизнь-. он, конечно, ни минуты не затруднился-бы сказать, что это чепуха, и что ровно никакого смысла нет ни в этом рассказе о каких-то шалунах, появляющихся, когда начинается брожение в накопленных веками кучах хлама, и к числу которых причисляется Нерон, Калигула, какой-то исправник, вошедший в суд с собаками, ни в этих размышлениях о науке, от которой, но словам каких-то молодых людей, ни на волос толку не оказалось»^[31]. Под сенью цензуры, пишет с лукавством этот усердный ревнитель строгих цензурных уставов, чепуха превращается в некоторого рода апокалипсис нового учения. Фразы Каткова, всегда производившие на публику известное впечатление, должны были насторожить радикальную печать, которую он всегда умел так или иначе взбудоражить и расстроить, возбуждая в ней междоусобные распри, а тут еще подошел эфектный, истинно скандальный случай, поднявший на ноги всю молодую когорту «Русского Слова». Январьский фельетон Щедрина 1864 г. в «Современнике» окончательно погубил радикальную репутацию журнала и вызвал против него целую кампанию со стороны публицистов, явившихся настоящими продолжателями Добролюбова и Чернышевского. Тучи, все более и более сгущавшиеся над «Современником», наконец, разразились настоящей грозой и яркая молния молодого таланта Писарева опалила и свалила на земь этот старый и уже дуплистый дуб. Журнал, который столько лет шел впереди всей периодической печати, лишенный своих главных, лучших творцов и работников, не мог долго просуществовать в руках людей без настоящей идейной выдержки. Именно здесь, в «Современнике», колебание и шатание известных традиций должно было особенно бросаться в глаза по контрасту с его недавним прошлым. Малейшая публицистическая оплошность, малейшее противоречие, простительное для какого-нибудь менее определившегося журнала, выступало здесь с особенной резкостью, зажигая негодование в обществе, дисциплинированном и привыкшем мыслить в известном направлении. Именно Щедрин, с его огромным талантом, при отсутствии духовной цельности и строгой умственной школы, оказался тем человеком, который, в стихийном охмелении, грубо разметал и растоптал важнейшие принципы с фанатической страстью продуманного и выстраданного журнального устава.