Раскол в радикальной журналистике шестидесятых годов

Та же мысль проводится и в статье Антоновича «Литературный кризис». Недавно еще казалось, пишет он, будто все органы печати проникнуты одним духом, будто все её деятели идут к одной цели и преследуют одинаковые интересы. Но вот в литературе совершился кризис, и единство в целях и стремлениях её выдающихся представителей исчезло. Возникли несогласия в вопросах, прежде никого не смущавших, вражда вышла за пределы литературного круга. Обличения и бичевания раздаются реже и реже, в журнальных исполинах и пигмеях заметен большой упадок храбрости. Прежде литература находилась, можно сказать, в эмбриональном состоянии. Трудно было заметить разницу между отдельными её направлениями, во всем господствовал хаос и вавилонское столпотворение. Но вот подошло время, когда общие места оказались недостаточными, когда потребовались прямые и определенные суждения, и тогда, вместо бойких речей, потекли благоразумные фразы и резонерство. Журналы сняли свои маски. Один только «Современник» остался во главе настоящего прогрессивного движения общества и теперь больше, чем когда-нибудь, его программа приобретет литературную и политическую яркость. Антоновичу, вместе с другими сотрудниками журнала, казалось, что «Современник» теперь, как и прежде, пойдет путем авторитетного руководителя интеллигентных масс.

Однако, перебирая главные статьи, напечатанные в первых книжках «Современника», мы не находим в них определенной политической программы. Между рассуждениями различных авторов нет полной солидарности в политическом тоне, нет гармонии в отдельных оттенках публицистического обсуждения текущих жизненных вопросов. Некоторые статьи могли-бы по своей корректности в отношении к правительственным реформам появиться в журнале с более умеренными либеральными запросами, другие страдают отсутствием настоящей юридической критики. Общие теоретические места, всплывающие в статьях Антоновича, отличаются крайнею ограниченностью правовых представлений. Как-бы в оправдание своих узких реалистических требований, Антонович проводит в упомянутой статье своей следующий странный взгляд на роль теоретических идей в культурном процессе всякого общественного развития. Можно принять за правило, пишет он, что теоретическая высота какого-нибудь учения совершенно не соответствует практическим требованиям, выводимым из него. Теоретически-возвышенные идеи ослабляли энергию в людях, отвлекали их мысли от действительного мира, обращали их к безжизненным и мечтательным сферам. Проповедуя пассивное терпение и рабскую покорность, они брали под свое покровительство все, что стремилось к преобладанию и незаконному господству над людьми. Ими оправдывались и освящались всякие насилия, притеснения и угнетения. Только учения, с виду не очень возвышенные, занимавшиеся реальными предметами действительной жизни, говорит Антонович, были всегда учениями протестующими, заступались за слабых и угнетенных. Обойдите весь свет, восклицает он, просмотрите все отделы жизни, и вы найдете оправдание этим мыслям. Кто защищает розгу, рабство, тот держится теоретически высоких понятий. Кто защищает свободу и другие священные права человека, тот не держится возвышенных теоретических понятий^[15]. В другой статье, написанной по поводу книги Чичерина «Несколько современных вопросов», Антонович глубокомысленно рассуждает на тему о свободе и власти. При всей кажущейся солидности и либеральной безукоризненности этих рассуждений, в них нельзя усмотреть веяния настоящей свободной мысли, которую Антонович мог-бы с правом противопоставить несколько узким, слегка лойальным тенденциям Чичерина. По мнению Антоновича, «свобода и власть с законом вещи согласные и тождественные». Элементы власти и закона, говорит он, действительно необходимы для свободы, для всего, «как пища для человека»: они служат выражением свободы, ограждением и утверждением её. Приведя некоторые мысли Чичерина, что только свобода, подчиняющаяся закону, может установить прочный порядок, что повиновение закону не должно быть сужено степенью его внутренних достоинств, что, во избежание анархии, обязанность повиновения распространяется на все юридические уставы страны, радикальный критик «Современника», желая быть практичным во что-бы то ни стало и не заноситься в облака слишком возвышенных теорий, прибавляет следующее: «Требование справедливое, в практике без него жить нельзя и неисполнение этого требования есть преступление»^[16]. Наука имеет право на критику, она может заявлять еще и другие требования, но в жизни приходится исполнять всякий закон, каков-бы он ни был по существу.

Настоящей радикальной политической программы, с решительным анализом предпринимаемых правительством реформ, мы в «Современнике» этого периода не найдем нигде. Иногда в какой-нибудь статье промелькнет дельное и дальновидное юридическое замечание, загорится в намеке смелое требование, но в общем, как это и было верно отмечено Громекою в мартовской книге «Отечественных Записок» 1863 г.^[17], «Современник» в политическом отношении потерял ту боевую окраску, которую он имел при Чернышевском. Он порою ярок в словах, но его содержание потускнело, дух его утратил свой полет. В том же томе «Современника», где, в прекрасной статье Унковского «Новые основания судопроизводства», мы находим отголосок более глубоких запросов серьезной части русского общества, где, среди обстоятельного и вполне компетентного разбора новых принципов процесса, мы встречаем твердое заявление, что начала и правила, соблюдение которых не обставлено никаким действительным обеспечением, на практике не имеют никакого серьезного значения^[18], – в другой статье, принадлежащей редакции, во «Внутреннем Обозрении», журнал высказывает свою полную солидарность с правительственными действиями. Мы стоим, говорится в этом редакционном отделе., за привитие к народу русскому европейской цивилизации во всей её широте, с сохранением нашего общинного устройства и с устранением тех ошибок, которые сделали в своем развитии европейские общества. Но затем, приступая к разбору правительственных мероприятий, «Современник» заявляет: «этим путем привития к нашей жизни европейской цивилизации идет и наше правительство». Перечислив все главные реформы последнего времени, автор заключает: «Из неполного перечня поименованных нами реформ читатель видит, что наша жизнь обнята и тронута ими сполна. Если бы только половина их совершилась с желанным успехом, Россия сделала бы огромный шаг вперед на пути своего развития»^[19]. Радикальный журнал, заодно с «Отечественными Записками», расписывается в своем полном удовлетворении, не пускаясь ни в какую серьезную экономическую или политическую критику. От всестороннего, но часто беспредметного юношеского протеста времен Добролюбова и Чернышевского, «Современник» перешел к ординарному, умеренно либеральному, бесцветному резонерству в униссон с благожелательными канцелярскими проектами общегосударственного блага. Но как бы не сознавая совершившихся в журнале, по воле судеб, роковых внутренних перемен, разжигаясь соблазнительными традициями крайней передовитости, «Современник», в том же «Внутреннем Обозрении», стараясь разогреть свою связь с молодым поколением, заводит направленский разговор о нигилизме и постепеновщине. Признав, что даже части правительственных преобразований, которые очевидно могли иметь только характер политической постепенности, было бы достаточно, чтобы подвинуть Россию далеко по пути развития, автор тут же начинает доказывать, что в постепеновщине нет никакой определенной меры постепенности и что только нигилизм «силен своим единством внутренним, как в целой партии, так и в каждом её члене». в другой статье, принадлежащей перу Щедрина, мы находим сильно выраженное осуждение внешней истории русского общества «со всем её мишурным блеском, со всем театральным громом». В то самое время, когда журналы распевают дифирамбы событиям дня, внутри России пишется другая история, история своеобразная, не связанная с внешнею даже механически. «Эта история пишется втихомолку, говорит Щедрин, и не ярко. Она не представляет собою сплошного рапорта о благосостоянии и преуспеянии, но, напротив того, не чужда скромного сознания бессилия, скромных сетований об ошибках и неудачах. Содержание её раскрывается перед нами туго и скорее поражает абсентизмом и унылым воздержанием, нежели проявлениями деятельной силы. Но тем не менее и эта вынужденная скромность, и это насильственное воздержание не могли безвозвратно загнать ее в пучину безвестности»^[20].

Среди таких отрывков из различных теорий о народном прогрессе и различных политических программ, умеренно-либеральных, радикальных и народнических, шумным потоком, бурля и вскипая на встречных камнях, несется несколько буфонствующая сатира молодого Щедрина. Чуткий ко всякой современности, художник с огромным и своеобразным талантом, человек обширного ума и беспощадной наблюдательности, Щедрин, по привычке русских либеральных журналистов с особенным уважением относиться к литературному критику, не побрезгал разделить с неряшливым в своих суждениях Антоновичем его неосмысленную антипатию к классическому произведению Тургенева «Отцы и дети». Антонович говорил: «Базаровщина есть, может быть, чистая клевета на литературное направление»^[21], – и Щедрин тоже в бойкой статейке о петербургских театрах, написанной с веселым ехидством, почти издевается над романом Тургенева. Базаров, по его мнению, не есть что-нибудь серьезное. Тургенев написал свою повесть на тему о том, как «некоторый хвастунишка и болтунишка, да вдобавок еще из проходимцев, вздумал приударить за важною барыней, – и что из этого произошло». Все остальное в романе: «словопрения с братьями Кирсановыми, пребывание юных нигилистов у старого нигилиста» – не больше, как эпизоды, которые «искусный писатель необходимо вынуждается вставлять в свою повесть для того, чтобы она не была короче утиного носа». Разбирая далее пьесу Устрялова «Слово и дело», служившую как-бы ответом Тургеневу на его роман, Щедрин язвительно упрекает автора за то, что он искал в произведении Тургенева какого-то особенного, сокровенного смысла. Этого смысла в нем нет, говорит Щедрин, и вот почему «сочинение, имеющее задачей опровергнуть Базарова, есть сочинение мнимое, сочинение, выступающее с целым запасом смертоносных орудий затем, чтобы умертвить клопа»^[22]. Никаких серьезных оговорок. Щедрин вместе с Антоновичем является своеобразным истолкователем замечательнейшего литературного явления, в котором отразилась богатая, полная сил жизнь молодого русского общества, Журнал не усвоил определенного отношения к нигилизму, подготовленному всею деятельностью Добролюбова и Чернышевского, и, увидав его в художественном отражении, сделанном с могучим талантом, накинулся на него с совершенно неожиданными для сотрудников «Современника» протестами. Даже беллетристическая эпопея Чернышевского, с её явно нигилистическими героями и романтическими подробностями, навеянными мечтою о новых людях и нравах, не возбудила в преемниках Чернышевского того сочувствия к базаровскому типу, которое сразу овладело Писаревым и подняло его на высоту исторического момента. Ум без системы, с пестрыми художественными интересами, с природною склонностью видеть все в игривом освещении, с раздраженным недоверием ко всему, что может быть названо русскою действительностью, Щедрин не сумел удержать Антоновича от бестактного глумления над романом Тургенева, а также над Теми реальными течениями, которые были захвачены в «Отцах и детях». Русская жизнь узнавала себя в новом типе, выкованном первоклассным художником с скульптурной рельефностью, поставленном перед глазами со всею отчетливостью действительного, всем известного факта, Но критика журнала, которая, казалось-бы, сразу должна была стать в сочувственное отношение к новому явлению, в чем-то усомнилась, увлеклась пустыми придирками и, вдавшись в совершенно бессмысленные по своей развязности эстетические рассуждения и сближения между Тургеневым и Аскоченским, пошла в разрез с наиболее передовою и могущественною в то время жизненною волною. В фельетонах 1863 и 1864 годов яркий талант Щедрина, не проложивший себе определенного русла, не овладевший своими более глубокими трагическими нотами, легкомысленно, стихийно, безыдейно плещется между противоположными явлениями, не проникая во внутрь их, с балагурным хохотом скользя по их внешним очертаниям. Но мутные волны неопределенной юмористической болтливости иногда вдруг, бурно разыгравшись и закружась, выбрасывают на своих хребтах легкую, блестящую пену настоящего остроумия. Среди расплывчатых, мучительно повторяющихся публицистических рассуждений, пересыпанных разными заковыристыми словцами, моментами вспыхивают грустно-юмористические образы настоящей, художественно-воспринятой русской действительности, и фельетоны, написанные ради временных целей, при случайных перспективах, приобретают живой литературный характер. В ежемесячные хроники Щедрина события современной жизни заносятся какими-то пестро-раскрашенными обрывками, не освещенными одною властною, ярко-пылающею идеею. По своему характеру, по тону своего сатирического обличения, эти фельетоны стоять в полном противоречии с тенденциозно-прямолинейною сатирою Добролюбова, с фанатически резкими, яростными обличениями Чернышевского.