В крепости жизнь Писарева потянулась однообразная, но полная литературного труда. Четыре года одиночного заключения не могли сломить его сильный ум, с необычайною поспешностью и легкостью изливавшийся в многочисленных, ясных и свежих статьях, проходивших, как говорили в то время – по словам А. К. Шеллера, любезно передавшего нам некоторые свои воспоминания в небольшом письме – через благосклонную цензуру коменданта крепости кн. Суворова, который изумлен был светской выдержкой этого политического арестанта и его безукоризненным знанием иностранных языков. К этому тяжелому времени, служившему испытанием его физических и нравственных сил, относится большинство его литературных работ, все то, что окончательно упрочило его славу в качестве первого критика эпохи. Он не падал духом. Даже не зная, когда и как окончится его заключение, он переходил от одной темы к другой, затевал полемические войны и бился со своими многочисленными литературными противниками, не давая чувствовать ни единым словом, ни тончайшим намеком своего исключительного, страдальческого положения, как это делали-бы на его месте люди более мелкого пошиба, склонные к кокетливой браваде и рисовке перед публикой. Он жил напряженными, головными интересами. От литературных занятий он отвлекался только для самых необходимых писем, которые он писал микроскопическими буквами на маленьких клочках, оторванных от полей печатных страниц, и которые мать уносила после свиданий с ним в башмаке, переписывала для доставления по адресу, сохраняя на память оригиналы. И в этих письмах, не стесняемых никакой цензурой, нет ни малейшей жалобы. Вникая в свою ответственную литературную задачу, он как-бы радуется своему невольному одиночеству. Его силы сберегаются для настоящего труда: нет более бессонных ночей за картами, сознается он в одном из трогательных писем к матери, обстоятельства взялись приучать его к правильному образу жизни, накапливать в нем энергию, которую он, живя на свободе, непременно разбросал-бы по сторонам. Уединение бывает полезно не для одних сумасшедших, рассуждает он с серьезным убеждением, – от него часто выигрывают люди, совершенно здравомыслящие: становишься спокойнее, выучиваешься сосредоточивать мысль на одном предмете. В одиночестве, вдали от впечатлений столичной жизни, хотя она клокочет где-то вблизи, за стеною, он чувствует себя настоящим журналистом. «Журналистика, пишет он почти за два года до выхода из крепости, 24 декабря 1864 г., – мое призвание. Это я твердо знаю». Ему не трудно написать в месяц от четырех до пяти печатных листов, совершенно не изнуряя себя. Не развлекаемый никакими случайными интересами, он чувствует, что форма выражения дается ему теперь еще легче, чем прежде, хотя он стал гораздо требовательнее к себе в отношении мысли. Эти свойства растут и развиваются в нем с каждым днем, так что всякая новая его статья, чуждая какой-либо раздражительности, пышных риторических фраз, выдержанная в строгой логической последовательности, не может не содействовать полному успеху любимого дела. «Если мне удастся выйти опять на ровную дорогу, мечтает вслух Писарев, то я наверное буду самым последовательным из русских писателей и доведу, свою идею до таких ясных и осязательных результатов, до каких еще никто не доводил раньше меня». Он будет выбирать подходящие для его таланта сюжеты, станет популяризировать естествознание, строго придерживаясь метода опытных наук, и в год он напишет не меньше 800 страниц…

Среди этих мужественных юношеских размышлений вдруг проносится поэтическое воспоминание о Раисе. её образ еще не померк, несмотря на пережитые от неё унижения и испытания последних лет. Он думает о ней часто, иногда с досадою, иногда с грустью, но всегда с сильным желанием увидеть ее. Он упрашивает свою мать сообщить какие-нибудь сведения о ней. Но в борьбе со своими неугасшими поэтическими чувствами он ощущает неодолимую склонность к безбурной, слегка идиллической семейной жизни с женщиной, которая могла-бы оценить его правдивые и честные стремления, которая давала-бы ему светлый отдых от труда, не волнуя и не терзая его сердца никакой особенной любовью. Он уверен, что был бы очень хорошим мужем, так как будет всегда любить и уважать ту женщину, которая согласится быть его женой, никогда не станет изменять ей, потому что будет всегда занят серьезным делом. Но где же Раиса? Увы! С её именем не связано больше никаких надежд. Где вообще та девушка, которая согласилась бы принять его предложение? Слегка разгоряченное одиночеством воображение, не встречая отрады ни в каком живом впечатлении, готово ухватиться за всякий случай, чтобы наполнить каким-нибудь содержанием это пустое место в его жизни. Нет Раисы, но в письмах сестры и матери стало мелькать имя какой-то другой девушки, Лидии Осиповны, которая, судя по их словам, могла-бы занять место Раисы в его жизни. И вот он решается на странный, в высокой степени наивный поступок. Он просит свою мать сделать ей от его лица официальное предложение и затем, как бы сознавая неловкость своего поступка, посылает ей длинное объяснительное письмо, где он в холодно-резонерском тоне доказывает ей, что они могли бы пойти одною дорогою, в качестве мужа и жены. Он уверен, что она должна его понять и оценить. Умный и порядочный человек с честным образом мыслей, без всякого романтического отношения к самой любви, умеющий смотреть правде прямо в глаза, он не может допустить, чтобы она предпочла ему какого-нибудь олуха. «Лидия Осиповна! – восклицает он, обращаясь к ней, – не губите себя! вам непременно надо выйти за нового человека». Что может ей помешать принять его предложение? Отсутствие любви? Но любовь вещь очень простая и естественная, когда даны все её условия: молодость, ум, приличная наружность. Он некрасив собою, но, во 1-х, красивых мужчин на свете очень немного, а во 2-х, он не урод, у него не пошлая физиономия, у него даже «с некоторых пор сделались очень умные глаза». Вы умны и я умен, соображает Писарев, стало быть тут, кроме равенства, не может быть других отношений. Пусть ее не беспокоит Раиса. Она исчезла из его сердца с тех пор, как она бросилась на шею своему красивому олуху… Изумленная этим предложением, сделанным человеком, который находился в исключительном, жизненно-бессильном положении, Лидия Осиповна отвечала отрицательно. Иначе, конечно, она поступить и не могла. Но Писарев, во всеоружии своих реалистических аргументов, стал с особенной силой выкладывать пред нею свои преимущества пред всяким олухом. Она будет с ним счастлива. Их жизнь будет отличаться редкою содержательностью. Во-первых, они будут получать все русские журналы и многие статьи будут прочитывать вместе. Во-вторых, они будут получать несколько иностранных газет и журналов. В-третьих, к их услугам будет всегда множество книг. В-четвертых, они будут водить знакомство с людьми очень смирными, простыми, работающими и совершенно бесцеремонными. В-пятых, Лидия Осиповна может обращаться к своему ученому мужу за объяснениями, когда наткнется на какие-нибудь непонятные ей вопросы. В-шестых, она может усвоить, при помощи своего ученого мужа, немецкий или английский язык. Наконец, в седьмых, в их жизни не будет никакой роскоши, но и никаких чувствительных лишений, а министерство финансов будет всецело в руках Лидии Осиповны. Выписав с такою полною добросовестностью все пункты этой хартии семейных вольностей, Писарев выражает твердое убеждение, что двух-трех задушевных разговоров достаточно для того, чтобы они полюбили друг друга. О Раисе пусть она забудет: прошедшее не воротится назад. Да и Раиса теперь не такая, какою он ее помнит. Он видел её карточку: она сделалась худою, больною, пожилою женщиной, в её письмах – пустота, слабость, усталость. Нет, он больше не завидует Гарднеру. Весь прошедший период жизни кажется ему каким-то беснованием, не исключая даже того момента, который выбросил его из колеи его обычной литературной деятельности и привел к крепости. Он здоров и крепок, и воспоминания прошедшей любви уже начинают застилаться туманом. Ему нужна действительность… Но все эти доказательства ни к чему не привели. Лидия Осиповна уклонилась от его лестного предложения, в котором не проглядывало никакое непосредственное чувство. К тому же вся мудрая рассудительность Писарева относительно его собственных чувств и желаний разлетелась прахом при первом новом испытании. По-видимому, Писарев не выдержал характера, когда обстоятельства позволили ему обменяться с Раисою несколькими новыми фразами – неизвестно точно, при личном ли свидании в крепости, во время приезда Раисы в Петербург, или в письмах. Во всяком случае в печати недавно обнародовано небольшое письмо Писарева к Раисе Гарднер. Отвечая ей на какое-то расхолаживающее замечание, он с деланным равнодушием, под которым чувствуется уязвленное самолюбие, старается рассеять её иллюзии насчет неизменности его пылких чувств. В последний раз он делает усилие, чтобы вырвать из сердца эту любовь, которая манила, дразнила и волновала его с детства. Она еще раз промелькнула на его бледном, тусклом небосклоне, но это была уже последняя туча рассеянной бури. Горизонт очистился, но неудачи s сердечные обиды наложили меланхолическую печать на всю его дальнейшую жизнь и нравственную физиономию…