Теперь в заключение несколько слов о Чехове-художнике. В писаниях его меня всегда поражала одна черта: четкость и уравновешенность восприятия. Особенно я стою на этой уравновешенности. Вещи воспринимались им, какие они есть в реальности, без малейших преувеличений в ту или в другую сторону. Воспроизводимое у него геометрически соответствует мгновенной действительности. Оттого в произведениях А. П. Чехова нет больших величин, ничего монументального, ничего преображенного пластическою рукою Хроноса. В этом пункте Чехову уступают даже такие художники, как Лев Толстой. У Толстого. например, дети – это взрослые, созерцаемые сквозь уменьшительное стекло. Это ангелы Мартина Шонгауэра с головами взрослых людей, но только маленького роста. Дети Чехова – настоящие русские дети его кругозора и его дней. Они щебечут, прыгают, пересмеиваются – все реально до последней черточки, до сопливого носика и до заплаканных глаз. И вот все это прекрасно на правдивой, нежной и честной палитре художника. Такова его уравновешенность. Таков такт действительности, воспринятой Чеховым отдаленно от пушкинской традиции. Но как бы ни было все это расчудесно хорошо, элемента истинно большого искусства тут не хватает. Нет преображений, нет заклинаний, нет перемещений мировой оси, нет никакого-никакого безумия, какое, например, брызжет, плачет и смеется в произведениях Достоевского. Как при величайшем такте действительности, как при уравновешенности, стать трубою времени, которая должна гудеть о великом и вечном? Иная деталь в лаборатории Хроноса получает значение потрясающее, почти шаманское. Что такое в реальности пьяный армейский офицер Митя Карамазов, как не деталь русского быта! Но вот трубы архангелов звучат в трепещущих устах захолустного романтика, и во всех столицах Европы прислушиваются к его бреду. Так у Льва Толстого очень ординарная Анна Каренина дает миру уроки простой и вечной морали. Тоже у Гоголя, тоже у Грибоедова, тоже у Гончарова. У этих гигантов русской письменности уравновешенности нет. Она была у Чехова и предопределила его литературный путь. Честный отказ от философии и зеленеющее художественное восприятие в душе – ничего другого. Как прекрасен Чехов в своих письмах, особенно с пути, из Сибири, из Вены, из Рима, где прелестно и непринужденно изливается дикарское ощущение мирового величия. В Риме Чехов мечтает о том, чтобы поваляться на травке. Тут поблизости римский форум, арки, акведуки и термы, но пластический Хронос не опочил на них для юного варвара, и опять ему грезятся дальние города с крынками молока, с ситным хлебом и с грудастыми бабами. Таков Чехов. Такова старая Россия в этом самом честном и самом нежном из сынов ее заката.