– Я не хочу об этом говорить, Клавдия Ивановна. Хочу забыть как кошмарный сон. Расскажите лучше, как дела у вас. Затем могу показать вещи, что купила, идёт? – предложила Света, и соседка кивала, прожёвывая третий кусочек запеканки, затем ещё конфетку и ещё.
До просмотра вещей дело не дошло, перенесли на завтра. Клавдия Ивановна переела и, пожаловавшись на тяжесть в животе, пошла к себе, чтобы выпить травки для улучшения пищеварения.
А Света, выпив только чая, пошла спать со спокойной совестью, решив, как пресловутая Скарлет, подумать обо всём завтра.
Проспала, но выспалась, поэтому засуетилась, но свечу с собой взяла и выбросила в урну на остановке. Почувствовав облегчение, поторопилась к метро.
К слову, на работе у Светы всё спокойно, никто не донимал вопросами. Маша неожиданно уволилась, и все обсуждали её. А начальник, солидный неженатый мужик лет пятидесяти, ни с того ни с сего стал оказывать Свете недвусмысленные знаки внимания, что было лестно, но при этом смешно и грешно. Он же ей в отцы годился, пусть и богатый, но такой некрасивый, рябой, с усиками, притом, что низкорослый. На полголовы ниже Светы, вот уж кавалера нелёгкая (именно она, кто иначе?) подослала. И вот же незадача. Света не знала, как себя с директором вести и что делать, при этом сохраняя вежливость и бесстрастное лицо. А он всё настаивал, всё подсаживался на обеде, приглашал на ужин, и коллеги уже зашептались.
И Света, наверное, бы лучше уволилась или осмелилась отказать, как, придя домой, обнаружила свечу из магазина, у изголовья кровати. Свеча вдруг загорелась сама по себе, словно её, Свету, дожидалась, и завоняло сразу так сильно да невкусно, что девушка закашлялась, и от накатившего внутреннего холода затрясло. Чертовщина какая-то творилась, не иначе.
Света вскрикнула, когда затошнило, и побежала в туалет, где сидела очень долго над унитазом. Выворачивало желчью и, что страшнее, кровавыми сгустками. А бледное лицо в зеркале она не узнала, настолько осунулось, что краше в гроб, наверное, кладут. Она так испугалась, что едва доползла до кухни, там, где с вечера оставила сумочку с телефоном, сама не зная, кому звонить, кроме скорой. И разрыдалась, а тут соседка пришла, в дверь позвонила, и с горем пополам Света ей дверь открыла. Клавдия Ивановна взвизгнула, запричитала, помогла добраться до дивана, принесла воды, дала активированного угля, поставила чайник, чтобы заварить крепкого чаю. Тоже предложила скорую вызвать, а Света отнекивалась, и соседка стала допытываться о причине и так ласково и заботливо спрашивала да смотрела, что Света не выдержала, всхлипнула и во всём ей призналась.
– Ох, деточка! Как же так! – И Клавдия Ивановна перекрестилась три раза. Затем Свету обняла, крепко прижав к себе, и начала шептать: «Ну ничего, я тебе помогу, вылечу, не брошу, моя ты родная девочка». И плакали уже вместе до поздней ночи, потом Свете полегчало, она даже есть захотела, и Клавдия Ивановна куриного бульончика мигом приготовила и травы заварила, уговорив Свету выпить. И ночевать осталась, сказав, что на работу Свету не пустит.
Утром с начальником сама говорила, голосом строгим, учительским, не терпящим возражений. Никогда ещё Света не слышала, чтобы её солидный начальник так быстро соглашался и сам предлагал на работу не торопиться. Убедившись, что у Светы нет температуры, Клавдия Ивановна забрала свечу, предварительно надев на руки резиновые перчатки, сказала, что поедет в храм за святой водой и там же, на освящённой земле, свечу закопает. Подмигнув Свете, ушла.
Звонок в дверь вырвал девушку из полусна. Света, шатаясь, поднялась с дивана, думая, что Клавдия Ивановна быстро вернулась. Но за дверью стоял директор, с букетом цветов и пакетами. Увидев Свету, он вдруг побледнел и извинился, наверное, уверившись в её болезни, или просто не ожидал, что Свете плохо настолько сильно.
– А вы заходите, чаю попьём, – вдруг заявила Света.
В животе заурчало, и она улыбнулась. Сейчас директор показался ей очень даже миленьким, такой пухленький, аппетитный. Он сопротивлялся недолго. Света же, ощутив внезапный прилив энергии, помогла ему раздеться. Директор замялся, чувствуя себя неудобно, и только то пялился на Свету, то хвалил высокие, что сейчас редко, потолки и планировку квартиры.
Чай едва пригубили, Света смотрела на его растопыренные уши с неким умилением и заявила, что директор ей всегда нравился. Он расцвёл и совершенно расслабился… А потом для Светы всё заволокло ярко-алым цветом, оглушило хрустом костей, полузадушенным криком и… сытым наваждением.
– Святая Пречистая Дева, спаси и помилуй!
От голоса Клавдии Ивановны Света пришла в себя и завыла, зарыдала, поползла к женщине, умоляя, прося…
– Ничего, родная, разберёмся, – говорила соседка, гладя Свету по влажным от крови волосам, утирая кровь с лица полотенцем. Света вздрогнула и вырубилась: переполненный живот больше не урчал. Не слышала Света и приглушенного рукой вопля Клавдии Ивановны, когда та в спальне обнаружила целёхонькую и слегка тёплую свечу у изголовья кровати.
– Я пойду к знакомому священнику, всё расскажу, он поможет.
Света очнулась и помогала убирать кухню, запаковывать остатки, ошмётки, обглоданные кости директора по мусорным пакетам, запихивая их в морозильник. Всё не влезало, мешали пакеты с Никитой…
– Я себе положу, у меня морозилка большая. Тише ты, успокойся… – погладила соседка по спине Свету, а та всё сильнее и громче заливалась истерическим смехом.
Клавдия Ивановна сходила к священнику и обо всём договорилась. Света же выглядела и чувствовала себя просто великолепно. Но пришлось ехать на метро с соседкой до храма, а там, возле ворот, девушку так сильно скрутило, что хоть помирать ложись. Резь в животе, тошнота, слабость одуряющими волнами, и ноги Светы дальше не идут. Маялась с ней Клавдия Ивановна, и батюшка подходил, чтобы помочь, да не сумел: от воды святой Свете только хуже становилось. А как затащить вдвоем её решили в храм, так девушка упёрлась и тяжёлая стала, как глыба каменная. Зашипела, захохотала вдруг Светка, заохала и вдруг отбиваться стала, сильная-пресильная, отбилась и убежала. А дома в себя пришла, заплакала, в угол забилась и давай молитву читать, а слова не идут, путаются, оттого всё страшнее ей, всё хуже. И мысли такие жуткие и словно чужие в голову приходят, что хоть вешайся, хоть с крыши прыгай или под машину.… Ведь всё о крови думает, о том, как бы снова мяса человеческого поесть и какой вкусный директор был, жирненький – пальчики оближешь,…
Клавдия Ивановна вскоре пришла, заохала, снова попыталась Светку святой водой напоить, а та взяла и скрутила соседку, осилила и загрызла, да кровь из разорванного зубами горла стала жадно пить. Есть мясо Клавдии Ивановны ей не хотелось совсем: соседка тощая, оттого Свете невкусная.
А дальше что было, то Светка совсем не помнила. Разве что вся в крови вымазанная, растрёпанная на улицу вышла и на проезжую часть к машинам направилась. Сигналили сильно, водители ругались, а она стояла так на пешеходном переходе, пока скорая не приехала и санитары не повязали. Помнила, как отбивалась, но на этот раз не получилось вырваться.
После больницы началась канитель, расследование, её сбивчивый рассказ – ему не верили. И Свету отвезли в психушку с питанием внутривенно, потому что есть девушке и не хотелось – и не могла, всё назад рвотой выходило.
Худела Светка страшно и быстро, словно снег по весне, таяла на глазах. Санитары, врачи – все разводили руками. Заходя в палату, чувствовали странный запах, словно что-то горело, а что – непонятно, палата ведь крохотная, матрас на полу, стены обиты войлоком, и решётка на маленьком окошке под потолком.
Ночами её посещали кошмары, один страшнее другого. В них женщина из магазина говорила: «Скоро всё кончится». В словах таилось холодное обещание, и Света знала, что конец – это смерть для неё.
Она сломала все ногти, до мяса, и слизывала кровь с расцарапанных ран на теле, пока её не связали, лишив и этой отрады.
Конечно, ей никто не верил: ни санитары, ни врачи, ни даже журналистка с суровым взглядом, которой разрешили снимать в её палате.
Врачи дискутировали, изучали её случай пристально, словно под микроскопом, но так и не пришли к какому-то однозначному выводу.
В последние дни Света весила меньше сорока килограммов. Её лихорадило от высокой температуры, сколько ни кололи жаропонижающего, и даже ванна со льдом не помогала.
Находясь в полусознании, едва отличая сон от реальности, она увидела рядом с собой свечу, как видела её здесь каждую ночь. Свеча снова превратилась в огарок и теперь едва мигала, растекаясь красной лужицей воска по полу. И, обессиленная, уставшая и совершенно потерявшая волю к жизни, Света знала: когда догорит свеча и потухнет пламя, уйдёт из жизни и она.
Об этом нюансе не писали в газете, не прилагали в участке к делу о сошедшей с ума Рябцевой Светлане Иннокентьевне, ибо такое необъяснимое действие обычно не выходит за рамки больниц, превращаясь в местную легенду, в которой слухов всегда больше, чем правды. Позднее больничные санитары об этом необъяснимом часто судачили, потому что утром в палате Светы никого не нашли. Только на полу стояла красная свеча в форме обнажённой женщины, и пахло очень приятно.
Когда позвали врача, свеча исчезла, как и Света, таким же странным образом. Ещё говорили, что старенькая уборщица мельком в фойе больницы видела элегантно одетую высокую женщину с красной свечой в руке, которая так быстро и неизвестно куда делась, что уборщица и моргнуть не успела. Камера слежения, увы, никакой женщины со свечой не зафиксировала. Поэтому все только развели руками и вернулись к работе, намереваясь как можно быстрее об этом случае забыть.
Заветная мечта сумасшедшего
Врач на обход в палату к сорокалетнему Васе Терехину никогда не опаздывал и всегда приходил с отличным настроением и улыбкой на лице.
А Вася всё равно врача не любил и морщился, когда соседи по палате буквально светились от радости при его появлении и всегда спешили как поделиться своим самочувствием, отвечая на стандартные вопросы врача, так и вообще поболтать с ним подольше.
К слову, поговорить врач любил и уходить от пациентов не спешил, словно работа врачу действительно нравилась, была в удовольствие. И не тяготило его ни однообразие будней, ни немощные, больные старики-инвалиды.
Явно догадываясь о Васиной неприязни, врач оставлял Терёхина напоследок. Тогда он усаживался на табуретку рядом с кроватью, открывал блокнот и задавал банальные и однотипные изо дня в день вопросы, на которые Вася кивал и если отвечал, то односложно, стараясь смотреть в потолок или вообще от врача отвернуться.
А тот, не изменяясь в лице, расстегивал халат и пуговицы рубашки на своей груди, при этом настойчиво продолжая спрашивать у Васи одно и то же, словно допрос устраивал, словно для врача было очень важно – услышать Васины воспоминания. Терёхин на это лишь стискивал зубы, потому что немощное тело не позволяло стиснуть кулаки. Вася терпел, чувствуя сладкий, удушливый запах, идущий от врача, всё сильнее перебивающий лёгкий запах его туалетной воды. И так продолжалось, пока врач не начинал тихонько кряхтеть, покашливать, и, наконец, допрос прекращался. Врач уходил, а Вася вздыхал с облегчением, чувствуя на лице испарину.
Сегодня утром Вася проснулся необычно счастливым: то ли выспался хорошо, то ли сны снились приятные, а может, в счастье на душе был виноват канун подступающего Нового года? Ответа Терёхин не знал, ведь главное, что это необычное сильное ощущение счастья у него не проходило, хотя с самого утра день в палате сильно не задался. От слова «совсем».
Соседи Васи по палате утром не проснулись, умерли во сне, хотя вчера (Вася это отчетливо помнил) выглядели такими довольными, когда рассказывали врачу воспоминания о своей жизни.
Оттого, видимо, что в праздник всякая смерть с самого утра сильно портит настроение, хмурые санитары, выносившие тела покойных, бурчали себе под нос и укоризненно смотрели на Васю, словно молча обвиняли. Бросали в его сторону частые взгляды, выражающие недоуменье: мол, отчего Терёхин тоже не умер вместе со всеми?
Позднее санитарка – эта широкоплечая, крупной комплекции женщина, с недовольным видом убирала в палате, меняла простыни на кроватях покойников, а Васю на время её работы выкатили на коляске в коридор, где пахло хлоркой и неожиданно приятно – мандаринами.
В коридоре ему оставалось только вздыхать и ёжиться от холодного воздуха, поддувающего из приоткрытого окошка возле пустующего стола, огороженного стеклянной перегородкой, – пункта дежурных медсестёр. И думать, мысленно скрещивая свои в реальности плохо гнущиеся пальцы, надеясь, что сегодня, в праздничный день, будет дежурить любая из медсестёр, только бы не злющая Камелия Ахмедовна.
Наконец санитарка убралась в палате и быстро закатила Васю обратно, забыв поменять ему подгузник, а Терёхин был слишком погружён в себя, чтобы об этом напомнить…
Он укорял себя за забывчивость, дожидаясь завтрака, чувствуя свой неприятный запах, как и нахлынувшее вдруг с особой силой, острое до боли чувство одиночества. Вася ведь не привык находиться в пустой палате, даже если остальные пациенты с ним не особо-то и разговаривали. Причину их антипатии Вася понимал: считали странным и недоразвитым, а ещё слишком уродливым, чтобы подолгу разглядывать, оттого и предпочитали игнорировать.
Да и если честно, что Вася мог бы хорошего кому-то постороннему о себе рассказать?
С подобным положением дел он давно смирился, иначе, скорее всего, сошёл бы с ума от отчаяния, и внутренней боли и, конечно, чувства вины и обиды из-за того, что ему по необъяснимой причине в судьбе, как и в жизни, так сильно не повезло.
Пока Вася медленно ковырялся в завтраке, густой и безвкусной манной каше и половинке варёного яйца, всё думал о покойных родителях, погибших в автомобильной аварии как раз на Новый год, и о том, почему он в той аварии выжил. Ответа, как и прежде, Вася не находил.
Только вот что было странно: сегодня на душе Терёхина от воспоминаний не было тоскливой, мучительной тяжести. Видимо, радость после сна всё ещё грела его сердце ощущением чего-то чудесного, невероятного, должного вскоре произойти, как бы в этом Вася ни сомневался.
Вася как раз начал пить чай и едва не подавился таблеткой, когда, резко скрипнув дверью, в палату зашла медсестра Камелия Ахмедовна. Она всегда жирно красила губы ярко-розовой помадой и густо подводила глаза, а ещё была высокой и грузной, со смуглой кожей и злыми глазами, в которых постоянно словно сверкали грозные, колючие искры.
В её глаза Васе всегда было неприятно смотреть, а холодный звонкий голос медсестры чувствовался на коже Терёхина, как самый настоящий мороз.
Но хуже всего, что Камелия Ахмедовна таких пациентов, как Вася, кто на полном обеспечении государства дольше остальных здесь, в «богадельне», не любила и постоянно ему об этом напоминала. Мол, пользы от Терёхина для общества никакой, только деньги тратятся впустую…
А ещё она постоянно обзывала Васю гнусными, обидными словами – с особой, пронзительной злобой и ядом в своём холодном по-морозному тоне.
Вот и сейчас, не дав допить Васе чай, многозначительно посмотрела на свои дорогие часы на запястье и громко сказала:
– Завтрак окончен, Терёхин, – и выкатила его из палаты в коридор, чтобы в санузле провести положенные процедуры.
Надо сказать, санитарок, как и остального персонала, в «богадельне» сильно не хватало. Поэтому в выходные дни дежурные медсёстры несли, кроме своих основных, ещё дополнительные обязанности.
Вася в ужасе зажмурился, когда Камелия Ахмедовна вкатила его коляску в санузел. Сейчас, подумал он, как обычно вода специально будет холодной, и вонючее хозяйственное нарочно попадёт ему в глаза.
Конечно, так оно и вышло.
А ещё Вася был уверен, что в канун Нового года медсестра будет злорадствовать над ним особенно рьяно, словно тем самым компенсирует себе полученное в праздник дежурство, когда лучше всего находиться дома, в окружении семьи и друзей.
***
Позднее Вася не ждал обхода врача – всё-таки Новый год, но тот пришёл: видимо, и ему не повезло сегодня работать. Но в этом его врачебном «везенье» Вася по необъяснимой причине сомневался.
Итак, едва с приходом врача закрылась дверь в палате, как сразу от него отчетливо повеяло сладким запахом. Сам врач же приветливо улыбался, а его глаза блестели, внимательно посматривая на Васю, как будто в некоем томном предвкушении…
Чего именно предвкушал врач, этого конкретно Вася не знал, но чувствовал только, что с врачом наедине в палате оставаться сегодня, как никогда прежде, сильно не хочет. И оттого задрожал.
– Итак, Василий, – вежливо начал беседу врач, усаживаясь на табуретку. Что-то такое в его голосе и словах показалось Васе зловещим. – Вот мы и остались одни, – продолжил врач. – Поэтому тебе больше незачем стесняться и держать прошлое в себе. Рассказывай, Василий. Вот увидишь, тогда, как остальным, – многозначительно добавил врач, вдруг перейдя на заговорщицкий шёпот, – тебе станет легче, и всё наконец-то закончится.
Вася прижался спиной к стене, неосознанно отгораживаясь от врача. Запах сладости усилился. Вася смотрел на врача, в его вдруг ставшие страшно голодными глаза, и от увиденного Терехину стало совсем жутко.
Он хотел зажмуриться, но не мог, точнее – не получалось. Врач встал с табуретки и подмигнул ему, словно прекрасно понимал то, что с Васей в его присутствии происходит. А ещё врач стал расстегивать свой халат, и сладкий запах снова усилился… Но самое странное, что кожа врача, в области шеи, была дряблой и пористой, какой становится старая губка после долгого использования.
– Давай, Василий, не томи, – поторопил врач. – Я же знаю, что тебе есть что мне рассказать, много чего памятного и счастливого из твоего детства до аварии.
Врач наклонялся всё ниже. Сладкий запах в палате становился всё сильнее, острее и удушливее. Оттого Терёхин не мог ни отвернуться, ни крикнуть, и вдруг его мочевой пузырь сжался, и Вася описался и всхлипнул одновременно от стыда и от облегчения, потому что смог, наконец, отвести взгляд от пылающих голодным огнём гипнотизирующих глаз врача. А затем, сам не зная, где, но Вася нашёл в себе силы и смелости громко, пусть и пискляво вскрикнуть:
– Я обмочился!
Врача от его слов как от тока дёрнуло. Он поспешно застегнул халат и изменился в лице, посерел и с недовольством, разочарованным голосом буркнул:
– Вот как! – И уже у двери, обернувшись, добавил: – Значит, выговоришься мне в другой раз, Василий. И поверь: с того нам обоим сразу очень сильно полегчает…
И напоследок одарил его искусственной и широкой улыбкой. Затем вышел. Вася поёжился и чихнул. От сладкого, приторного и очень навязчивого запаха в палате першило в носу.
Он думал о своём детстве, таком счастливом и радостном в окружении любящих родителей, пусть оно и было недолгим, но навсегда осталось в памяти. Как и Новый год, в который его родители переодевались в костюмы деда Мороза и Снегурочки и выступали возле городских ёлок – и всё это совершенно бесплатно, как и дарили детям подарки, купленные за свой счёт. Васю они брали с собой постоянно – и это для него был самый лучший праздник, когда видишь и буквально осязаешь чужую детскую радость, особенно в детских домах, куда мама с папой тоже заглядывали и подарков там дарили целую кучу, всяких, разных, собранных заранее с помощью неравнодушных людей.
Вот этими воспоминаниями он ни за что на свете не поделится с приставучим врачом, потому что они у Васи были самые ценные, помогающие не сдаваться и жить, пусть ему порой становилось совсем тяжко.
***
– Чего это ты улыбаешься? Наделал делов, как маленький ребёнок, назло мне! Верно, гаденыш? Всегда ты умудряешься подгадить, не даёшь спокойно работать, даже в праздник! Ничего, сегодня я тебя накажу по заслугам! – разъярилась Камелия Ахмедовна, ворвавшись в палату, как злобная фурия, с пылающими от гнева щеками и ядрёным запахом сигарет.
Затем жёстко сорвала с Васи одеяло, прицыкнула и, направилась к раковине в углу и к шкафу, где хранился запас подгузников, тазик, клеёнки и хозяйственное мыло. И, обернувшись, погрозила Терёхину пухлым пальцем, расплываясь в нехорошей улыбке, полной обещания холодной клеёнки, вместо положенных подгузников, сорванного одеяла, теперь аккуратно сложенного на соседнюю кровать, чтобы Вася долго мучился от собственной беспомощности и холода.
Потому что Камелия Ахмедовна прекрасно знала, что хриплый и тихий голос Васи никто из персонала за шумом музыки и застолья не услышит, а тот похрипит себе, поплачет и, как обычно, успокоится. А там вот и скорее место своё незаслуженное в палате освободит для более достойных оного кандидатов.
Сделав всё необходимое, медсестра ушла, погасив дневную лампу и включив ночное, тусклое освещение. Оставила Васю лежать на кровати раскрытым, в одном белье, на клеёнке поверх губчатого матраса. А он, сильно стискивая зубы, чтобы не плакать при Камелии Ахмедовне во время её манипуляций, специально вспоминал своих родителей: высокую маму, в Новый год переодевавшуюся дедом Морозом, и низкорослого папу, в костюме Снегурочки. И то, как над ними в детском саду постоянно смеялись как дети, так и воспитатели – при виде комичной, несуразной пары – его мамы и папы. И то, как ему честно сказать, на весь их смех было по барабану. Ведь мама и папа так сильно любили друг друга, что буквально светились от своей любви изнутри, и Васю очень любили и учили на чужое мнение и усмешки никогда не обращать внимания.
Вопреки холоду без одеяла, он задремал, и приснилось Васе, что он снова маленький мальчик и лежит в больнице после аварии, с перебинтованной покалеченной головой и ногой в гипсе. И в этом сне мама и папа по ночам всегда были с ним, молчаливые, с серыми лицами в своих новогодних костюмах.
Они держали его за руку и взглядами говорили, чтобы Вася ни о чём не волновался, и о том, что они своего сына никогда не оставят.
Затем сон закончился, и сразу начался другой, в котором Терёхин уже находился в детском доме инвалидов, где мучился, изводясь из-за страшных головных болей и едких насмешек учителей и других детей.
В этом детском доме инвалидов его постоянно очень плохо кормят, и все совсем Васю не любят, потому что тот плохо соображает из-за травмы головы, оттого часто нечленораздельно говорит и заикается…
А затем однажды, на Новый год, поздней ночью, к нему снова приходят мама и папа и дарят деньги, много денег, которые по глупости своей маленький Вася не смог сберечь и спрятать. Деньги у него утром забирают взрослые, а его сильно наказывают, обвиняя в воровстве. Конечно, они не верят, что деньги у Васи от родителей.
Вася от шума, смеха и громкой музыки из коридора просыпается. Ему, раскрытому, очень холодно, и зубы начинают стучать сами по себе. Терёхин ворочается, медленно и упорно двигаясь к краю постели, и тянется изо всех сил руками, чтобы взять своё, забранное медсестрой одеяло с соседней кровати, но, сколько он ни старается, всё напрасно.
И Вася плачет от холода и сильной, до боли в сердце обиды, пока его плач не превращается в глубокие, хриплые и долгие рыданья, которые незаметно стихают вместе с музыкой в коридоре и шумом.
Выплакавшись, Вася неожиданно снова засыпает и вдруг резко просыпается от чувства неясной тревоги и ощущения, что в палате с ним находится кто-то ещё. В тусклом свете фонаря из окна и включённой медсестрой на ночь экономичной лампочки едва ли что-то можно рассмотреть, но этот вернувшийся сладкий запах, его лёгкий, при этом навязчивый дух ни с чем не перепутаешь. Значит, здесь с ним врач.
Словно слыша мысли Васи, врач подходит ближе, включает свет дневной лампы, которая с потрескиванием и неохотой разгорается под прямоугольным плафоном, заставляя Васю закрыть слезящиеся, привыкшие к сумраку глаза.
Когда он их снова открывает, то врач уже сидит рядом, на табуретке, и усмехается. Запах становится сильнее, врач говорит, и голос его невероятно гулкий и неприятный, так что Вася вздрагивает:
– Эх, Терёхин, намаялся я с тобой возиться. Ты же и сам в курсе, чувствуешь ведь, не так ли? Значит, так. Хватит сопротивляться, Василий, и вести себя глупо и мучить нас обоих. Расскажи лучше мне всё о себе, то самое заветное и самое счастливое из детства. Вспомни, как остальные здесь делились со мной своей радостью и потом весело смеялись, потому что им становилось легко и хорошо.
– Они умерли, – находит в себе силы сказать Вася, но вот отвернуться от взгляда врача, от его всё усиливающегося густого сладкого запаха – этого Васе сделать никак не удаётся.
– Василий, сдавайся по-хорошему! – миролюбиво предлагает врач и расстегивает свой халат. Затем переходит к рубашке, и кожа под ней, как и на шее, губчатая, рыхлая и пористая, а ещё там крупные ворсинки, такие, какие бывают на заношенном свитере, только у врача они живые и шевелятся, извиваясь, как червяки.
Васе становится жутко, и от этой накатившей крепкой жути у него немеет тело. А язык становится во рту огромным и неподвижным. Он едва ворочается, чтобы выговорить практически по слогам:
– Зачем вы так со мной? За что?
– Я же ради таких, как ты, бесполезных для общества людей стараюсь. Облегчаю ваши страдания и этим кормлюсь, а вы себе потом мирно уходите во сне, пустые внутри своей черепушки, но кто это проверять будет? – хихикнул врач, и Вася понял, что сегодня ему никакой пощады не будет и никто не поможет. Иначе тот бы не стал откровенничать.
Вася тоскливо посмотрел в окно. Разом стало грустно и обидно как за себя, так и за других, убитых врачом. И подумалось с надеждой: может, стоит потянуть время, до утра как-нибудь продержаться, до обхода Камелии Ахмедовны?
Терёхин вздохнул, усмиряя свой порыв. Глупость какая, не получится у него подобный трюк провернуть. Словно чувствуя его смятение, врач заполнял комнату всё более удушливым запахом, сладким и в своей сладости омерзительным до тошноты. Вот Васю и вырвало прямо врачу на колени, тот вскрикнул с удивлением и злостью, вскакивая со стула, направившись к раковине. А Вася вдруг рассмеялся своей маленькой победе и краткой отсрочке смертного приговора. Оттого сразу легче на душе стало и сил словно прибавилось, чтобы вернувшемуся врачу, в замытых штанах и халате, сказать:
– Я ничего не буду рассказывать!
– Посмотрим!– пригрозил врач, протягивая свои руки к Васиному лицу.
Вася закричал, потому что на ладошках врача тоже выступили ворсинки. Они извивались, как черви, и тянулись сами к Васиным глазам и носу.
Внезапно окно распахнулось – и палату наполнил холод и снежный ветер, уничтожая сладкий запах. Врач мгновенно опустил руки, оглянулся и выпалил в ошалелом недоумении:
– Кто посмел?
Сердце Васи неожиданно кольнуло от предвкушения грядущего чуда и, что совсем необъяснимо, от надежды. Чувство это было таким сильным, как поутру после сна.
Вася громко засмеялся, захохотал от распирающего изнутри счастья, когда рассмотрел две фигуры возле распахнутого окна. Одна – высокая, в красном костюме, белобородая, в шапке с помпоном на голове и красным мешком в руке.
Вторая фигура лишь доставала до пояса первой, в своём голубом платье, подбитом по краям белым мехом, и с белой длинной косой – это, вспомнил Вася, был папин громоздкий парик для праздничного образа «снегурочки». От радости, смешанной с неверием, словно всё ему снится, Вася слегка приподнялся и крикнул:
– Мама! Папа! – словно опасался, что происходящее ему на самом деле именно снится и надо кричать громко, чтобы услышали наверняка.
– Сына, родной! Не бойся, мы пришли за тобой! – прозвучало в ответ гулко и в один голос.
Внезапно снег стал валить прямо с потолка. И эти крупные пушистые белые снежинки вызывали у Васи детский восторг.
– Что за шутки? Отвечайте! – грозно крякнул врач, ёжась от ветра и оставаясь на месте.
Мама с папой передвигались рывками, чудным образом, словно по воздуху плыли, а ещё они громко сопели по-звериному. Оттого, вероятно, врач начал пятиться спиной к двери, но снова подул ветер, дохнув роем снежинок врачу в лицо, и он замер на месте, ссутулившись и наклонив, пряча от ветра, голову.
– Кто тут у нас? – звонким голосом «снегурки», как бывало на выступлении, спросил папа.
Мама уже находилась у врача за спиной. Она шумно задышала, засопела и, принюхиваясь, провозгласила:
– Чую, пахнет гнильцой! – Прозвучало тоже, как бывало на выступлении, гнусаво, по-мужски.
– Ага! – звонко подтвердил папа и подмигнул Васе (мол, смотри, что сейчас будет).
– Давайте разберёмся! Хорошо ли он себя вёл? – спросили, окружая и тесня врача собой так, что тому и с места было не сдвинуться.
Врач покачал головой, будто стряхивая наваждение, а затем выпрямился, став сразу выше ростом, и с уверенностью в голосе сказал:
– Сейчас вам обоим не поздоровится, глупцы!
– Ай-яй-яй! Какой нехороший мальчик! – пожурил папа. И мама подтвердила:
– Гнилой он. Полностью.
– Значит, накажем! – в звонком женственном голосе папы сейчас прозвучала сталь.
– Я вас на куски порву и сожру! Не на того полезли!– разъярился врач, и тут в одно мгновение его халат треснул, штаны лопнули по шву, свитер разорвался. И вот уже мама с папой окружают настоящее страшилище.
От былой человеческой внешности врача осталась только голова, на которой рот растянулся, словно резиновый, образовав пасть, полную тонких и острых зубов. А тело всё раздулось, набухнув, как на дрожжах, и извивались на коже ворсинки, резко потянувшиеся в сторону мамы и папы, опутывая их сетью из плотных и длинных ворсинок—червяков.
– В мешок его, живо! – приказал папа голосом звонким, но твёрдым и совершенно мужским.
– Ага! – поддакнула мама и чихнула на облако жёлтой пыли, что исторгла из себя сеть ворсинок. Затем разорвала её руками. Папа сделал так же.
Существо-врач на это освобождение из сети расстроенно взвыло:
– Почему? – видимо не ожидая, что пахучая субстанция из его тела на пришлых совершенно не подействует. Мама открыла мешок – и уже было набросила его на голову врача, как папа сказал:
– Погоди-ка милая! – и посмотрел на Васю, который отчаянно пытался не отключиться, лежал на спине, на постели, и тяжело дышал. На него-то огромная доза ядовитой сладости из ворсинок на теле врача подействовала.
– Куда собрался, мразь! Не отпускали тебя!
Папа подпрыгнул, вцепился в шею врача – и давай его душить. Врач изо всех сил сопротивлялся, извивался, испускал сладкий, тошнотворный запах, но тут резво подключилась мама, стиснула его за плечи до хруста, пока врач сам ещё больше не хрустнул. Сжался, побеждённый, и заскрипел, подыхая, истекая желтым соком.