Я узнаю выписку со своего банковского счета. Ян тоже, он смеется. Глаза агента сужаются – не верит, что промахнулся.
– Оставь его, мужик. – снова зову я.
Ян переводит на меня удивленный взгляд. Кивает.
Маска прожженного офицера государственной безопасности спадает с его лица. Он снова глашатай.
Агент это видит. Не понимает, но чувствует.
– Я запомнил твое лицо. – бросает Ян на прощание. – Молись не повстречать меня однажды на дороге, тихой и безлунной ночью.
Алкоголь давно растворился в крови и я чувствую каждую клетку своего опухшего лица. Пятно перед глазами вроде бы уменьшилось, стало не таким ярким, но до конца я в этом не уверен и вижу по прежнему хреново.
Смогу ли видеть, как раньше?
Я не имел права не посмотреть ему в глаза и теперь, словно по закону всемирной справедливости, судьба забирает мои собственные.
Шум двигателя и мелькающие где-то на периферии огни встречного транспорта убаюкивают, погружают в полусон. Машина едет ровно, лишь изредка заставляя ощутить короткие и резкие колебания движения, но, каждый раз выглядывая из под опущенных ресниц, не замечаю ничего странного, я списываю все на сотрясение мозга.
Лишь в самый последний момент глаза заволакивает светом встречных фар. Краем зрения вижу, что голова Яна склонилась на бок и веки его опущены. Вой клаксона. Я запоздало ору, хватаюсь за руль. Через секунду машину сминает удар и верх становится низом.
Зои
Просыпаюсь. Долго и придирчиво выбираю завтрак, останавливаюсь на яичнице с грибами. Старательно жду, затем усердно поглощаю. Но, если верить часам, процесс занимает совсем немного времени, а других занятий не предвидится до следующего приема пищи.
Уже не знаю, что хуже: одиночество или то, как внезапно оно может прерваться – через минуту, через день, а может и на следующей неделе. Не в силах выносить бесконечные часы безделья, полагаюсь на действие закона всемирной подлости и залезаю в ванну. В ожидании дверного скрежета вслушиваюсь в тишину. Чувствую, как кожа за ушами постепенно покрывается жабрами.
Даже общество Марьям начинает казаться лучше окутавшей со всех сторон тоски. Наверное, я была с ней слишком строга. Что заставляет ее находится здесь, среди чудовищ? Мечтает ли она о другой жизни или все ее устраивает?
Но Марьям далеко, в глубине мрачных, плохо освещенных тоннелей. Я выбираюсь из воды и, притаившись у входной двери, долго вслушиваюсь в жужжание редких электрических ламп и гудение вентиляции. Где-то с потолка капает вода, временами слышатся иные, порой пугающие шорохи и скрипы. Но нет ни голоса, ни звука шагов – подземелье кажется безжизненным и пустым.
Выскальзываю наружу и замираю, не в силах оторвать пальцы от дверной ручки. Не вынырнут ли из-за поворота бледные морды, не сверкнут ли в темноте Жуткие Глаза? Но вокруг лишь холод и пустота. Марьям не принесла мне обуви: забыла или не посчитала нужным, ведь в моей темнице пол мягкий и теплый. Но снаружи подошвы начинают замерзать уже через несколько шагов. И, тихо ступая босыми ногами по голому бетону, я двигаюсь наугад, совсем не обращая внимания на враждебные, полные хищной злобы взгляды свисающих с потолка видеокамер.
От главного коридора ответвляются лестницы и многочисленные тоннели, но большая часть из них заблокированы решетками, другие же погружены в полную темноту. Стараясь держаться освещенных участков, я не заглядываю слишком глубоко – кто знает, что там можно обнаружить.
Наверное, облегчить ориентацию должны висящие на стенах таблички, но буквы на них не похожи ни на что виденное ранее, а при ближайшем рассмотрении и вовсе кажутся скорее какими-то примитивными иероглифами: один из них – квадрат и неровный треугольник – напоминает сложенный из спичек домик. Но что за разум способен назвать столь жуткое место своим домом?
И словно в насмешку, впереди слышатся голоса. Грубые, лающие, бесконечно далекие от мелодичного акцента Марьям. С каждой секундой они становятся все ближе и вскоре разбавляются тяжелыми шагами. На цыпочках возвращаюсь к убежищу, но голоса не отстают, в их говоре уже можно отличить отдельные слова на незнакомом языке, уродливом и вульгарном. Приоткрыв узенькую щелку, почти касаясь носом дверной рамы, я вижу, как появляются на другом конце тоннеля 3 бледных, змееподобных фигуры в черной одежде.
Еще одного, нормального с виду человека, но раздетого догола и с мешком на голове, они тащат за собой на цепи. Он проходит несколько шагов, спотыкается о собственные ноги и падает, со вскриком разбивая колени о грязный бетон. Не переставая галдеть, толпа останавливается и полутьма озаряется вспышкой синевато-электрического огня. Треск, затем невнятный стон. Упавшего вздергивают на ноги и движение продолжается.
Поравнявшись с моим укрытием, один из них поворачивает голову и мы встречаемся взглядами. Его шаги замедляются. За миг до того, как я захлопнула бы дверь, он поднимает глаза на висящую сверху табличку и тут же отворачивается. А толпа замолкает и ускоряется. Через минуту шаги стихают в другом конце тоннеля.
Дверь на замок. Быть тихой и послушной, не дергаться, ждать возвращения похитителя, есть, спать, сидеть на диване самым прилежным образом! Не выходить наружу. Хоть пожар, хоть потоп.
За что же мне все это?
Чем провинилась я перед Богом и за какие грехи оказалась в этом жутком месте? Я не всегда была хорошим человеком и часто расстраивала маму, однажды бросила парня, который меня любил, а учитывая всю ответственность выбранной для изучения профессии, наверняка уделяла недостаточно внимания учебе.
Наверное, я уже мертва. Наверное, мое истерзанное, оскверненное тело до сих пор валяется на полу в том коридоре, а душа очутилась в аду.
Но проступки мои, пусть и весьма серьезны, все же не идут ни в какое сравнение с выпавшими на долю испытаниями. Кроме того, если я действительно заслужила попасть в ад – моим наказанием стало бы бесконечное ухаживание за умирающей от пули собакой. Ведь ничего более мучительного в жизни человека быть просто напросто не может.
Вечер. Снова выхожу в тоннели.
Делая вид, что не обращаю внимания на редких встречных, исследую большой участок подземелья. Основная часть помещений и проходов заперта, наверное, поэтому легко удается обнаружить лифты и главную лестницу, что соединяют все этажи.
Самое бы время наконец подняться на поверхность, но от столь многочисленных острых ощущений уже не чувствую моральных сил бросаться навстречу новым испытаниям. Кроме того, разыгрался нешуточный аппетит. Сегодня я вела себя храбро, а значит, заслужила плотный и вкусный ужин.
После еды обязательно продолжу разведку или даже попробую сбежать. Лежу на диване, набираюсь решимости. еще пару минут. Я обязательно встану.
Снова оказываюсь во мрачных, плохо освещенных коридорах. Синеватые вспышки, треск электрошокера. Бесконечная вереница сгорбленных, обнаженных фигур с пакетами на головах. Люди появляются из темноты, страдающие, слабые, один за другим они проходят мимо и с шипением поглощаются кислотной пропастью желтых глаз.
Просыпаюсь уже поздним утром.
Как же я позволила себе заснуть? Чем дольше длится мое одиночество, тем скорее вернется Ян. Он может запереть меня, отправить в инкубатор или… Не хочется думать о том, что еще способен он сотворить и зачем вообще поселил в своей квартире. Обругав себя за безделье и нерешительность, второпях умываюсь и отправляюсь наверх.
Не встретив ни души, добираюсь до тяжелых металлических ворот. И стоит им появиться перед глазами, где-то впереди тут же брезжат отблески солнечного света, а в воздухе веет бодрящим ароматом ранней весны. Веет свободой и чистым небом. Скорой встречей с мамой. Я ускоряю шаг, почти бегу, но появляется очередное змееподобное чудище – выскакивает откуда-то сбоку и, сложив на груди гладко выбритые татуированные руки, загораживает проход.
Разум впадает в исступленное упрямство, настойчиво требует во что бы то ни стало оказаться под открытым небом. Любой ценой, кричит он, я должна прорваться наружу. Лишь стоит солнечным лучам коснуться этой бледной, омерзительной кожи – ее обладатель сгорит или рассыпется в прах. Я буду в безопасности!
И я ему верю. Но мимо охранника не прошмыгнуть – он хватает меня за плечи, отталкивает назад и что-то шипит сквозь кривые пожелтевшие зубы.
Поднимаю глаза. Кажется он молод, наверное, чуть старше 20, но крайне неухожен и уродлив, причем, не от рождения: оба его уха сломаны, а на щеке красуются старые шрамы.
Само же лицо и вовсе выглядит так, будто нету в мире греха, которого этот человек еще не прочувствовал на себе.
– Что? – переспрашиваю, делая вид, что не существует дрожи в моих коленях и запаха из его рта.
И без того неприятное лицо искажается злобой.
– Ты. Не выходишь. – шипит он, будто с трудом вспоминая слова.
Мне уже и не хочется.
– Хорошо. Извините.
Уходя, стараюсь придать своим шагам как можно больше спокойствия, но ноги так и умоляют бежать. За миг до того, как скрыться за поворотом – оборачиваюсь. Он все еще смотрит мне в спину подозрительным, недобрым взглядом. И делает шаг следом.
Я исчезаю из поля его зрения и срываюсь на бег. Под грохот тяжелых ботинок, калечу палец о кнопку вызова, ломаю ногти о металлические двери и наконец просачиваюсь в пустой лифт. За миг до того, как его тень заполняет кабину, створки смыкаются.
Прислоняюсь к стене. Вытираю лоб, но пальцы тоже покрыты крупными каплями пота. Плечи болят и наливаются синяками.
Вера в побег по-прежнему жива. Но прямо сейчас мечтаю снова забиться в свою теплую и безопасную темницу.
Увы! Я не потрудилась запомнить номер своего этажа, а лифту не хватило совести доставить меня в нужное место по собственной душевной доброте. Выхожу из кабины и осматриваю незнакомые, но такие же холодные и враждебные коридоры. Тихо и пусто, лишь откуда-то издалека доносится сбивчивый, едва уловимый ухом гомон десятков грубых голосов.
Прячусь на лестнице – до ужаса грязной, плохо освещенной, но без видеокамер или следов регулярного использования. Свешиваюсь через перила и бессчетное количество лестничных пролетов простираются перед глазами от первого до последнего этажа.
Что же делать теперь? Думай же, думай… Наматываю круги по лестничной площадке и стучу ладонью по лбу, но голова до страшного пуста. Подъем на лифте занял больше времени, чем спуск, а значит, сейчас нужно двигаться вниз. И план все-таки созревает, простенький, совсем бесхитростный, но, кажется, надежный.
Надеясь распознать нужный этаж, спускаюсь по лестнице и надолго прикладываюсь ухом к каждой двери, подолгу вслушиваюсь в доносящиеся с той стороны звуки и наконец, едва приоткрыв узенькую щелку, выглядываю наружу.
Так я миную пару этажей. Вдруг где-то наверху тишина разрывается скрежетом и эхо тяжелых шагов разносится по всей лестнице. Сорвавшись на бег, пропускаю несколько пролетов и распахиваю очередную дверь.
Марьям. Со свежей, беззаботной улыбкой она общается с человеком в белом медицинском халате. И этот человек мне тоже знаком, легко могу опознать его фигуру даже со спины. Брови Марьям скользят вверх. Улыбка застывает на лице, она хватает доктора за локоть – тот медленно поворачивает голову в мою сторону…
Бежать.
Под ногами сменяются ступеньки, этажи и лестничные пролеты, мелькают над головой тусклые лампы. Шаги сверху ускоряются, потом вдруг стихают и со спины доносится злобный окрик. Марьям отвечает, ее приятный голос совсем не гармонирует с уродливым звучание слов, что срываются с языка. Но речь их становится все тише.
А я – все ниже. Не важно, куда я прибегу, не важно, какой мне нужен этаж, тихое, спокойное место, где можно посидеть и как следует поплакать – все, о, чем я прошу! Господи, неужели это много?
И лестница заканчивается. Я на самом дне. Выскакиваю в последнюю дверь и останавливаюсь – уж слишком отличается самый нижний уровень подземелья.
Огромный зал, с высоченными потолками, в стене напротив зияет глубокий провал и откуда-то из его глубины поднимается неяркое красноватое зарево. Жарко и душно, но не от того, что я бежала, само по себе.
На лестнице снова шаги. Я бросаюсь вперед, пересекаю зал и забиваюсь в темный закоулок у одного из боковых тоннелей.
Провал оказывается широкой, длинной лестницей с крутыми ступеньками. Она уходит вниз на несколько десятков метров и заканчивается еще одними воротами. Сейчас ворота распахнуты и багровый свет отражается по ту сторону от гладкого, сверкающего чистотой камня и источника пара – обширной водной глади, прозрачной, но почти черной. Если это бассейн, то я бы не хотела знать какова его глубина, но внимание привлекают несколько причудливых антропоморфных фигур, что извиваются у самой поверхности. Наверное, будь мое зрение чуть хуже, я могла бы принять их за людей.
Вот только никакие они на самом деле не люди. Изящные, атлетичные и можно назвать их даже красивыми. Они выглядят под водой столь ловко и непринужденно, словно для этой стихии были рождены. Но единственное, что делает их похожими на людей – наличие рук и ног.
А перед воротами стоят пятеро. Двое змееподобных поддерживают за локти третьего. Он что-то говорит, остальные слушают, но расстояние слишком велико и до меня не доносится ни звука.
Внезапно все заканчивается и причудливые фигуры исчезают в глубине, а говорившего уносят. Двое оставшихся снаружи медленно поднимаются и одной из них – женщине – ступени даются с большим трудом.
А второй – пришелец. Похожий на тех, что резвились в воде, но словно более человечный. Такого я уже видела. И хорошо знаю, как выглядят его глаза.
Вжавшись в каменный пол, забиваюсь глубже в свое укрытие – минуту назад оно казалось надежным и вместительным, теперь же главным защитником становится темнота.
Под конец женщина совсем выбилась из сил. Одолев последнюю ступеньку, она тяжело вздыхает и прислоняется к стене. Она стара. В том возрасте, что давно перевалил за рубеж глубокой старости.
Пришелец стоит рядом и не отрывает от нее взгляда.
– Пора. – говорит женщина.
Пришелец не реагирует, она продолжает:
– Нет. Я чувствую. Скоро, любовь моя. Тебе нужен новый глашатай.
Пришелец не отвечает. Его пасть закрыта.
– Единственное, что я хочу – увидеть, как напалм течет по этим проклятым ступеням. Дьявол свидетель, ради такого зрелища стоило заставить его ждать почти сотню лет. Я в порядке, пойдем.
Она делает шаг, но вдруг вскидывает голову, а на ее лице мелькает безмерное удивление.
– Посторонний? Здесь?
Их взгляды обращаются ко мне. Вновь разгорается сияние желтых глаз, вновь вырастают они в размере и заполняют окружающее все пространство. Но разум не уплывает и происходящее я по-прежнему осознаю четко.
Мои руки и ноги становятся чужими.
В своей собственной голове – я больше не одна.
– Выйди на свет! – приказывает женщина.
Я борюсь. Сопротивляюсь, грызу свои щеки и язык, но ноги по-прежнему служат посторонней воле и только рот в миг заполняется омерзительным металлическим привкусом.
– Что ты здесь делаешь?
Ее голос, всего минуту назад наполненный нежными чувствами, звучит резко и жестоко.
Далеко за их спинами появляется Марьям. С опаской выглядывает из-за двери, осматривается и замирает. Даже с такого расстояния я вижу, как она вздрагивает. Смотрит мне в глаза. Пятится. И снова исчезает.
– Отвечай на вопрос!
Но ответа у меня нет. Глаза пришельца снова увеличиваются и слова женщины отдаются по всему телу физической болью.
– Я не знаю! Я… Я просто… Ищу друга…
– Друга? – она приподнимает брови. Фыркает. И хохочет. – Друга, здесь?
– Его… Его зовут Ян.
– Ян? Как он выглядит? Опиши его!
Заикаясь и всхлипывая, я отвечаю, как могу, но едва слышно бормочу лишь что-то несуразное.
Но боль уходит, а лицо женщины смягчается.
– Достаточно. – обрывает она. – Разве Ян не сказал, что тебе нельзя спускаться вниз?
– Он… Он просто сказал никуда не выходить, сказал, скоро вернется. Но его не было три дня и… Я волновалась!
Ощущаю свое тело заново.
Шатаюсь и с трудом сохраняю равновесие. Слезы все еще текут, но боль сменилась теплым успокаивающим чувством, похожим на прикосновение мамы.
– Бедная деточка. Пойдем. Я отведу тебя к нему.
Женщина берет меня под локоть и медленно тянет в сторону от лестницы. Пришелец исчезает и чувство тепла развеивается вместе с ним. А следом приходит осознание его мерзости и чужеродности, того, что не имело это чувство никакого отношения к моей маме.
Мы поднимаемся на лифте. Что же будет дальше? Ян, конечно, ни на миг не поверит в мою историю. Что говорить, как оправдываться? Впрочем, оправдываться я и вовсе не должна. Похищение и полное безразличие к моей судьбе почти уравновешивают спасенную однажды жизнь.
Снова направляемся в больницу. Уж не привяжут ли меня к кровати, не отправят ли в тот самый инкубатор? Не выскочит ли из палаты мерзкий доктор с ядовитым шприцем?
Я могу вырваться и женщина меня не догонит. Она так слаба, что я с трудом понимаю, кто кого ведет. Но если я побегу, она может упасть и что-нибудь сломать. Например, шейку бедра. Пожилые люди часто ломают шейку бедра, теряют способность ходить и быстро умирают.
Покорно продолжаю следовать ее степенной походке – роковой поступи, что с каждым шагом приближает к наказанию, а может, даже казни и в конце концов мы оказываемся в одноместной палате.
В палате, предназначенной не для меня.
Лежащий на кровати человек – без сознания. Из-за полученных травм и многочисленных повязок я не сразу узнаю это лицо. Всего несколько дней назад он поднимал меня на руки и нес, не чувствуя веса. еще недавно его крепкое тело каждым своим движением и даже мимолетным взглядом излучало железную уверенность. Он был силен, ловок и красив.
А теперь сломан и разбит.
Наверное, за его душой достаточно грехов и совершенно точно его нельзя назвать хорошим человеком. Он убийца, похититель женщин. Но все равно не заслуживает оказаться в таком состоянии. Такого не заслуживает никто. Это неправильно.
– Позаботься о нем. И не забудь сообщить, что Феодора оказала ему услугу. – говорит женщина и тихо удаляется.
Палата выглядит куда более комфортно и, пользуясь удобством, я залезаю с ногами в мягкое кресло, закрываю глаза и долго массирую виски. Затем осматриваю разбитые, исцарапанные ступни и сломанные, покрытые кровоподтеками ногти. Не чувствую, как они болят. Потом понимаю – это от холода.
Вдруг появляется человек, его лицо помято, а на глазах солнцезащитные очки. Он смотрит на Яна, потом на меня.
– Привет. Как у него дела?
Простое человеческое привет. Обычный, хотя изрядно побитый, мужчина, с нормальной загоревшей кожей и волосами. Спокойный, добродушный тон.
У изголовья кровати висит медкарта и я долго бегаю глазами по ее страницам, прежде чем неопрятные, размашистые буквы наконец обретают логику и смысл.
– Наверное, не так уж плохо.
– Хорошо. – он кивает. – А ты вообще кто?
Пожимаю плечами.
– Понятно.
Снимает очки, смотрит на меня слишком внимательным, любопытным взглядом от которого становится неловко, но, как ни странно, совсем не хочется спрятаться или убежать.
– А ты?
Улыбается.
– Да такая же херня. – он неопределенно машет рукой и смеется.
Потом видит мои босые ноги. И почему-то они его шокируют.
– Скажи мне, почему ты без обуви?
Совсем не праздный вопрос. Ему важна каждая крошечная деталь из бесконечной череды совпадений, что стали причиной моей босоногости.
Снова пожимаю плечами.
– А почему ты в очках?
Он улыбается. Кивает на прощание и оставляет меня в одиночестве.
Через полчаса приходит очередной змееподобный тип, приносит теплые тапочки, бутылку воды и пару сэндвичей.
Ян
Прихожу в себя быстро, но тяжело. Дышится с трудом, болит все тело, особенно рука и сквозь повязки на ней проступают грязные, красно-коричневые пятна. Я давно забыл, когда видел свою кровь в последний раз и замутненный разум не сразу осознает, что эта жидкость существует и внутри моего собственного организма.
– Привет. – звучит мягкий женский голос.
– Ты…
Пытаюсь соотнести знакомые черты ее лица с воспоминаниями. Они почти готовы сложиться, витают где-то на расстоянии вытянутой руки.
– Зои.
– Да. – пазл наконец собрался в картинку. – Что ты тут делаешь?
– Просто жду. Ты сказал, что вернешься вечером, но прошло столько времени и… Вот, я сама нашла тебя здесь.
– Нашла меня здесь? Просто расхаживала по бункеру?
Она отвечает не сразу, ее глаза убегают в пол.
– Ну, что-то вроде того. Сначала я хотела выйти на поверхность, но меня не выпустили.
– И никто… ни о чем не спрашивал?
– Спрашивали. Иногда… Было страшно. Но я сказала, что ищу тебя.
Ее история складывается слабо, но нет ни малейшего желания забивать этим голову именно сейчас. Сознание постепенно проясняется.
Узнаю у девчонки дату и время. Выходит, отрубился не так уж и надолго, а значит Нин Сикиль еще как минимум двое суток проведет в горячей воде и пока не знает, что со мной произошло. Что же, есть хороший шанс прийти в форму к тому моменту, как она начнет этим интересоваться.
Не то, чтобы я сделал что-то не так, но заснуть за рулем… Глашатай не должен позволять себе подобного. Я подвел ее. Впрочем, ничего критичного, а значит, все нормально.
– Ладно. Слушай, со мной в машине был парень, он…
– Я его видела, с ним все в порядке.
Хорошо. Я люблю этого придурка.
И Ей он тоже нравится. Вносит частицу первобытного хаоса и неопределенности в бесконечную череду человеческих индивидов, что шли вдоль нее на протяжении столетий и давным давно скатились в серое, конвейерное самоповторение.
Откидываюсь на подушку и прикрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться на своем восстановлении. Девчонка изучает меня пристальным взглядом.
– Ты чего-нибудь хочешь? Может, воды или чаю? Я могу принести.
– Позови врача.
Я не помню, как его звали, а может и вообще никогда не знал. Он небрит, одет в новый, но уже изрядно помятый и перепачканный халат. Войдя в палату замирает, переминаясь с ноги на ногу и пялится на меня затравленным взглядом. Его лицо посерело, а губы плотно сжались. Я вижу, как вспотели его ладони.
– Что там? – спрашиваю, когда молчание начинает раздражать.
– Ну… Черепно-мозговая травма, переломы 3 и 4 ребра, резаные и рваные раны левого плеча и предплечья…
– Ну и что?
– Прошу прощения?
– Дальше что будет?
– А… Ну… Я прописал кое-какие процедуры и препараты, но, думаю, все в порядке. На ближайшие пару дней я бы рекомендовал просто лежать.
Киваю и закрываю глаза.
– Желаете чего-то еще?
– Нет.
Его голос излучает страх, подобострастие и абсолютную готовность лизать подошвы моих ботинок. Но я знаю, что под всем этим скрывается ненависть.
Страх и ненависть следуют рука об руку словно пара туповатых, размалеванных подружек. Пока первая строит глазки в готовности раздвинуть свои кривые ноги, вторая тянет ее за локоть в туалетную комнату, где обе протиснутся через окно и никогда не появятся в твоем доме снова. Надо разорвать эту связь. Схватить за волосы, долбить лицом об угол стола, смотреть, как штукатурка на ее лице смывается потоками крови, что хлещут из сломанного носа и выбитых зубов. И задушить. Сделать это под вопли, слезы и едва слышное пиликанье телефонных клавиш, не попадая по которым дрожащими пальцами, набирает номер полиции та, что нужна тебе на самом деле.
Вырвать и разбить о стену телефон. Достать нож. Вложить в ее руки. И заставить расчленить кусок еще теплого, почти горячего мяса, что недавно был ее спутницей. Потом стереть штукатурку, выпрямить ноги клещами и приодеть во что-нибудь поприличнее. Но не калечить и не трогать зубы, они еще понадобятся. Заверить, что все будет хорошо, что ты о ней позаботишься.
И девочка по имени Страх превратится в Ужас. Достойнейшую и надежнейшую из спутниц. Так работают суровые законы мира, в котором я живу.
Но моя палата насквозь провоняла ненавистью. Здесь нет места ужасу, а значит, нет и порядка. Трусость и реакционная жестокость превратили больницу в самое жуткое место во всем бункере.
Хочу поскорее убраться. Но как же хочется спать. Заискивающий голос снова возвращает в реальность.
– Может, обезболивающее?
– Нет.
Киваю в сторону двери и он с видимым облегчением исчезает.
Девчонка хотела что-то сказать, уже набрала в грудь воздуха, но не успев собраться с духом, только проводила взглядом его исчезающую в дверном проеме спину.
На ее лице тревога.
– Что?
– Он не задал самый главный вопрос.
– Какой?
– Как ты себя чувствуешь.
Как женщина, она должна была почувствовать состояние врача. Падающего – подтолкни. Священный закон джунглей не только диких, но и каменных. Обычно я легко замечаю ложь, попытки манипуляции и даже легкую неискренность. Бу-уда-бар видят людей насквозь, а Нин Сикиль – великий учитель. Впрочем, из-за полученных повреждений способность оказалась утраченной и забота в ее голосе звучит неподдельно. Но я все равно знаю, что она лишь пытается свести старые счеты и настроить меня против своего обидчика.
И я могу ее понять. Типичный поведенческий паттерн, простой и потому чрезвычайно эффективный; стратегия заложенная в ее ДНК, почти подсознательная, отточенная до совершенства сотнями поколений обитателей гигантской ямы. Той самой, кишащей змеями и насекомыми ямы, что зовется человеческим обществом. Я знаю каждую гниющую в ее стенах дыру и вижу каждую ядовитую тварь.
А потому девчонка предсказуема. Ее мотивы и желания лежат передо мной на ладони. И нет проблемы их удовлетворить, пока она готова давать что-то взамен. Я знаю, как играть в игру. Ведь эта яма – и моя собственная.
Жить по ее законам удобно и устраивает всех. В этом и заключается единственная причина существования ямы.
Но как же это скучно и утомительно.
– Ему без разницы. – отвечаю и закрываю глаза.
– Наверное. Странный человек. Зачем он вообще пошел в медицину? И общается со мной так, будто это я держала его в палате и насильно обкалывала какой-то дрянью.
– Можем это устроить, если хочешь.
Сначала она улыбается. Потом видит, что я не шучу. Улыбка гаснет, в глазах мелькает испуг.
– Нет-нет. Не нужно!
Она пока не понимает, чего хочет и какие перед ней открыты перспективы. Скоро поймет. Рано или поздно понимают они все, даже самые пустоголовые. Поначалу теряются, но быстро приходят в себя: дорогие подарки и изысканная еда делают свое дело. А потом начинают входить во вкус.
И тогда приходит время от них избавляться. Хотя именно с этого момента они готовы отдавать даже больше, чем получают. Сам никогда не понимал, почему поступаю именно так. Я ведь прекрасно помню каждую из них: во всех было что-то особенное и уникальное и каждой мне порой не хватает. Наверное, теряется какой-то шарм. А может я просто не тот, кто способен забирать больше, чем отдает.
Киваю и отворачиваюсь.
– Ты так и не ответил.
– На что?
– На вопрос. Как ты себя чувствуешь?
Если бы мне не было так хреново, наверное, я захотел бы узнать ее ближе прямо сейчас. Но единственное в чем я нуждаюсь – это просто лежать с закрытыми глазами.
– Нормально. Надо наконец поспать.
– Конечно. Ты не против, если я побуду с тобой?
Снова отрубаюсь. Сплю плохо, ни на миг не отпускает чувство навалившейся на грудь бетонной плиты, никуда не ушла и боль.
Зои включила телевизор. Открывая глаза, я вижу ее застывший силуэт. Будто издалека доносятся едва слышные обрывки новостных сводок и репортажей с фронтов. Порой слышатся ее вздохи, она закусывает губы, сжимает кулаки, не отрывая взгляда от экрана, прячет лицо в ладонях.
Но большую часть времени я погружен в бессознание. Потом и вовсе теряю способность отличать реальность ото сна, ныряю в какой-то бредовый лабиринт, сотканный из гремучей смеси стен больничной палаты и порождений собственного воспаленного разума. Все время кажется, что Нин Сикиль рядом, летает где-то в воздухе, почти касается моего лица. Но дотянуться до нее не получается.
А в палате почему-то похолодало.
Плотнее заворачиваюсь в одеяло, поджимаю колени к груди. Сквозь полусон чувствую осторожное прикосновение ко лбу холодных, мягких рук. Потом шаги, скрип дверей и голоса:
– У него температура.
– Переохладился, пока валялся на дороге. Ничего серьезного.
– Мне так не кажется.
– О, тебе не кажется?
– Я учусь в медколледже и…
– И что же мне теперь делать с вашим превосходительством? Торжественно передать ключи от отделения?
– Я просто…
– Просто возьми градусник, замеряй каждый час и дай мне знать, если станет выше 39.
– Хорошо.
Хлопает дверь и тот же теплый голос, наполненный никогда не слышанными ранее интонациями:
– Принести тебе еще одеяло?
– Нет. Я в порядке.
Она не отвечает. Я снова погружаюсь в лабиринт. Иногда его стены сами собой разъезжаются в стороны, я воспаряю над кроватью, раскинув руки, плыву в воздухе и не ощущаю течения времени. Это хорошие периоды: почти угасает боль в руке и даже дрожать от холода будто бы становится легче и веселее. Но длятся они недолго и снова я оказываюсь под ворохом одеял в мокрой, смятой постели.
– Эй. – зову я в редкий момент ясности сознания.
Зои не поворачивает головы.
– Эй! З… Зои.
Она по прежнему не слышит и только на третий раз удается докричаться.
– Закрой окно.
Она встает, приближается. Отвечает не сразу.
– Здесь нет окон. Мы под землей, очень глубоко. Я сейчас вернусь.
Шаги, дверь, голоса, болезненный укол в предплечье. Почти сразу приходит и жара. Кровать насквозь промокает от пота. Я сбрасываю одеяла и проваливаюсь в забытье, успевая почувствовать, как кто-то поправляет мою постель.
Рядом по-прежнему звучат голоса, но просыпаюсь от боли. Среди грязных бинтов окровавленный кусок мяса и собственные посиневшие пальцы. Щипцы, скальпель, кромсающий мою плоть. Очередной, почерневший кусок кожи отделяется от моей руки. Боль.
– Я могу помочь. Я умею.
– Не мешай мне.
– Ты плохо обезболил, он все чувствует.
– Заткнись, дура!
– Эй…
Двое замирают.
– Убери руки. Пусть делает она.