Ян
«Просыпайся.»
В считанных сантиметрах от моих ушей на полной скорости сталкиваются два товарных поезда, вагоны сминаются в гармошку, взлетают на воздух и лопаются рельсы. Удар за ударом отбивает сердце, в ушах звенит, но что происходит, я не знаю – стою на кровати, упираюсь в низкий потолок и вращаю головой в поисках пистолета.
Ощущаю теплое, будоражащее волнение, сродни легкой щекотке. Сердце начинает биться спокойнее и ровнее. Все нормально. Нин Сикиль смеется. Я умудрился заснуть на ее кровати, хотя обычно не позволяю столь грубых нарушений субординации.
– Что это было?
«Залп батареи 420-миллиметровых орудий. 1914 год.»
420-миллиметровых? Хотел бы я это видеть, но так и не научился воспринимать от нее визуальные образы – только слышать.
Сейчас она сидит ко мне спиной, бледная, почти белая, даже блестящая и свет тусклой лампы отражается от миллионов крошечных чешуек.
– Прости. Меня что-то вырубило. – говорю, собираясь уходить.
«Нет. Включи телевизор. Сейчас начнется.»
– Начнется что?
Она не отвечает и я беспорядочно щелкаю каналы. На всех одно и то же: просторный зал с колоннами, отраженный от мрамора свет. Дорожка из красного бархата, ведущая к золотому трону. На троне – человек, чей истинный возраст не способны скрыть усилия гримеров, операторов и пластических хирургов.
Он говорит и говорит долго, несет всякую чушь, которую всегда слышишь из телевизора и от которой будто черви просачиваются сквозь барабанную перепонку, откладывая яйца глубоко в мозгу. Потом до меня доходит, что говорит он о войне.
В этом ее ирония: когда я очнулся ото сна под звуки давно погасших сражений, миллионы людей просыпались вместе со мной от воя бомбардировщиков и дрожи, что сотрясала стены их домов.
– Интересно. Но нам-то какая разница? Через 3 дня все закончится.
«Не закончится.»
Значит, не закончится.
Хорошо. Я устал от жара и песка.
420-миллиметровые Большие Берты давно гниют в земле, но человечество обзавелось куда более разрушительными игрушками. Так шагает по Земле прогресс и каждый обязан следовать в ногу, а промедление не прощается никому. Но поспевать за ним все сложнее. Внезапные исчезновения порождают все больше любопытства. Журналисты, борцы с коррупцией, случайные свидетели – когда-то их можно было закопать в лесу или засунуть в психиатрическую лечебницу под вымышленным именем. Теперь они называют это карательной психиатрией и ввели повсеместное видеонаблюдение.
Впрочем, по-прежнему работает старый способ, не только простой, но отвечающей самой природе Семьи.
Следовать за войной.
***
Шум колес заглушает щелканье зажигалкой и я спохватился слишком поздно – вместе с вонью сигаретного дыма приходит покалывание в пальцах, а перед глазами расползается неяркое радужное сияние. Первые признаки мигрени.
– Потуши.
Шкура вздрагивает.
– Одну. Ну пожалуйста. – просит он и съеживается в размерах.
Шкура – мой водитель, один из тех, кого называют ур-сакх, но чуть крупнее и чуть сильнее большинства прочих. Стремясь походить на хозяев, он наголо бреет волосы и никогда не загорает. Другие ур-сакх подпиливают зубы, раздваивают языки и забивают тела татуировками в попытках сымитировать чешую, ему же хватило пары аккуратных и довольно сложных рисунков. Недостаток преданности или понимание того факта, что примитивное попугайство лишь оскорбляет объект подражания, но так или иначе – водитель он отличный.
В этот раз дорога проходит без осложнений и грузовик несется по шоссе в составе небольшой колонны. За окном мелькают пашни и перелески, дождя нет, но крупные капли то и дело бьются о лобовое стекло. То время, которое называют ранней весной.
Ведущая машина равняется с длинным рядом стоящей на обочине обгоревшей военной техники.
– Останови.
Следом тормозит вся колонна.
Ветер успел развеять запахи паленой мертвечины и глубокие ритмичные вдохи помогают бороться с подступающей головной болью. Я разминаю конечности, прохаживаясь вдоль почерневших остовов и беспорядочно лежащих обугленных тел. Одному парню досталось меньше других. Какое-то время, пока горели его ноги, он пытался отползти от полыхающих топливных цистерн. Не обращая на меня внимания, пара крупных черно-серых птиц клюют его лицо.
Когда голова слегка проясняется, делаю несколько фотографий и возвращаюсь в грузовик. Какой-то безымянный ур-сакх вышел стрельнуть у Шкуры сигарету.
– Мясца захотелось. – ухмыляется он, кивая на почерневшие, запекшиеся на костях останки.
– Чем их так, интересно? – отвечает Шкура, не глядя на приятеля.
Его рот приоткрыт, пальцы подрагивают, а глаза беспорядочно бегают по обочине. Он тянется за сигаретой уже для себя, но ловит мой взгляд и нервно сглатывает.
– Одну можно? Последняя, больше нет. – фальшиво-жалобным тоном скулит он и сминает в кулаке пустую пачку.
Я киваю. Пачка летит в окно, а дорога продолжается.
Пытаюсь заснуть. Сон приходит, но тяжелый и прерывистый.
Просыпаюсь уже глубоким вечером, но все равно не чувствую себя отдохнувшим. Голова пыльная и квадратная, как часто бывает, когда очнувшись, думаешь, что лучше бы вообще не спал. В такое состояние я погружен давно и только с Ее пробуждением могу рассчитывать на свой собственный, полноценный сон.
Колонна едет через лес, дорога узкая, но ровная – асфальт положили совсем недавно. Снова тянет сигаретным дымом.
– Ты сказал, это последняя.
Шкура вздрагивает, отводит глаза и выкидывает окурок. Рядом с коробкой передач валяется новая, уже полупустая пачка. Червяк несчастный. Только и делает, что пользуется моей добротой.
Звонит спутниковый телефон.
– Где вы? – спрашивает женский голос.
– Не знаю.
– Все под контролем?
– Да.
– А, я вас вижу!
Через пару минут машины проезжают КПП. На первый взгляд мы в какой-то дыре, среди невысоких ничем не примечательных строений, покрытых уродливой, облупившейся краской. Похоже на какой-то древний старо-имперский санаторий.
Но я знаю, что это не так.
Шкура паркуется. Снаружи я разминаю затекшие конечности и снова сражаюсь с головной болью.
– Глашатай! – женщина с телефоном кивает, на долю секунды пряча глаза у самой земли. – Мы ждали раньше, я уже начала…
– Привет, Марьям.
Она выглядит не лучшим образом. Стала меньше за собой следить и набрала пару лишних килограммов. В свете фар я отчетливо вижу отросшие седые корни ее волос.
Мы познакомились недавно, когда она только получила допуск в самые тонкие и чувствительные дела Семьи. На тот момент она еще не красилась и была сравнительно молода.
Марьям – талантливый, исполнительный менеджер, дочь обеспеченных родителей, имеет престижное образование, знает множество иностранных языков и могла бы рассчитывать на завидную должность в крупной международной компании или даже правительстве. Она с легкостью заводит полезные знакомства, интуитивно чувствует, кого проще подкупить, кого можно соблазнить, а кого достаточно запугать. Она без труда могла бы обеспечить своим близким безбедное существование, но, будучи карьеристкой, всегда мечтала о большем. И ей не повезло – судьба свела не с тем человеком. Он сделал предложение от которого было слишком трудно отказаться.
Наверное, в тот злосчастный день она кивнула на пункт контракта, обязывающий к его пожизненному соблюдению и, будучи безукоризненным знатоком своих прав и свобод, выдала что-нибудь до смешного наивное:
– Это ведь незаконно.
– Значит, – с улыбкой отозвался тогда рекрутер, – Ты всегда сможешь разорвать его в судебном порядке и поиметь с нас еще миллион-другой.
Ну что могло пойти не так?
Она оказалась слишком талантливой и мы не стали размениваться по мелочам. Ее наделили связями, предоставили в распоряжение безграничные ресурсы. Превратили в гигантскую паучиху и посадили в самый центр паутины, той паутины, что плелась и опутывала человечество в течение столетий. Теперь, когда у нас возникают проблемы, которые не решить силой – мы вызываем Марьям. Она знает, за какие потянуть нити.
В чем для нее проблема? Чем больше нитей привязано к пальцам, тем короче на шее поводок.
– О, да, прости. Добрый вечер. – ее лицо окрашивается вымученной улыбкой.
– Не тесновато ли здесь? Выглядит так себе.
– Так и должно быть. Самое интересное внизу. Когда-то здесь находился бункер Отца Народов…
Она замолкает на полуслове, увидев, как ур-сакх вскрывают кузов.
Кто-то подогнал погрузчик, я залезаю в кабину и под возбужденное перешептывание извлекаю наружу тяжелый стальной саркофаг.
Лунный свет скользит по его поверхности и возбужденный стон прокатывается по стихийно собравшейся толпе. Но у меня нет времени на шоу и, увидев, что погрузчик не остановится, ур-сакх взрываются: пихают друг друга локтями, расталкивают соседей, огрызаются и десятки рук тянутся к саркофагу со всех сторон. Никто не обращает внимания, когда я переезжаю чью-то ступню – молитвенные возгласы почти заглушают вопли покалеченного. Те, кому удалось прикоснуться, будут помнить об этом годами.
Марьям стоит в стороне, выглядывает из-за спин, почти не дышит, не моргает.
– Иди сюда. Покажешь мне дорогу.
Она вздрагивает и, сбросив паралич, робкими движениями просачивается сквозь толпу. Но приехавшие со мной ур-сакх ее не знают, а их полуживотный, религиозный экстаз требует выхода. Сомкнув спины, они загораживают проход и в стадном порыве им вторят остальные. Марьям оказывается зажата плотным кольцом – ни вперед, ни назад. Кто-то тянет за одежду; нарочно оказавшись рядом, Шкура впивается пальцами в ее талию, затем его рука скользит ниже. Я могу прекратить происходящее одним словом, но делаю это, лишь когда Марьям сама устремляет ко мне умоляющий, предпанический взгляд.
Толпа расступается и я сажаю женщину рядом с собой.
Когда погрузчик проезжает гигантские металлические затворы бомбоубежища, ее дыхание успокоилось и ничто не выдает пережитого, кроме помятой, растрепанной одежды. Но, обретя спокойствие только внешне, она так и не собралась ее поправить. Я делаю это сам, пока мы спускаемся на грузовом лифте и чувствую как мягкая кожа под моими ладонями дрожит и покрывается мурашками.
– Ты хорошо справляешься. Они проснутся и станет проще.
Она кивает, но ничего не говорит.
– Ты же помнишь, что Нин Сикиль предпочитает жить отдельно?
– Да-да, конечно! Я покажу, вам понравится.
Створки лифта наконец разъезжаются. Подземные коридоры, пока еще почти не населенные, кажутся пустыми. Хотя бункер был построен много десятилетий назад, работа здесь не прекращалась и нанятые Семьей строители превратили это место в настоящий лабиринт, обширный и очень глубокий.
– Обитель, достойная Семьи.
– Безусловно.
Когда мы прибываем на место, я позволяю женщине уйти. Будто не зная, что находится в безопасности, она выскальзывает бесшумно и слишком быстро. Шкура приносит несколько инфракрасных ламп и уезжает на погрузчике, а я закрываю на ключ двери апартаментов и наконец отпираю саркофаг.
Она лежит на боку, на мягких скомканных одеялах, поджав колени к груди, словно в колыбели. Металл под ее когтями покрыт тонкими, но глубокими царапинами и ткань в этом месте усеяна железной стружкой. Она не двигается, она холодна, словно мертвая. Но смерть чужда ее божественной природе.
Опустившись на колени, ощущаю каждый изгиб свернувшегося передо мной тела. Под инфракрасным светом Нин Сикиль начинает дышать чаще, ее глазные перепонки слегка подергиваются. Проходит и моя мигрень. Я вдавливаю пальцы в чешую, столь плотную, что с трудом поддается массажу. Это тяжелая работа, очень скоро кисти начинают болеть. Но это не важно. Слишком долго я был пуст и одинок. Человек не создан для одиночества, разлука – болезненна. Теперь все проходит. Предчувствие скорой встречи заставляет руки двигаться быстрее, прилагать все больше усилий, отдаваться процессу целиком, забыв про физический дискомфорт.
Она просыпается. Слепой покрытый чешуей котенок трется лицом о покрывала, приоткрывает глаза и сквозь ярко-желтые радужки на меня смотрят две пары глубоких черных зрачков.
«Я хочу девочку.»
Меня заполняет голод.
Марьям
Тяжелые, длинные гудки в телефонной трубке наконец обрываются и где-то на другом конце провода слышится задорный, звонкий голосочек. Все приключившиеся со мной несчастья тают в нем, словно сахар в крепком, бодрящем поутру кофе.
– Ну, привет, поросенок. – говорю, сбрасывая обувь и забираясь с ногами в кресло. – Рассказывай, как у тебя дела.
– Привет, мам. Нормально, все хорошо.
– Как папа?
– Нормально.
– Чем сегодня занималась?
– Ничем, в школе была.
– Ты обещала позвонить после контрольной.
– Блин, извини, у меня телеф…
– Выражанцы, милая.
– Упс. Прости.
– Хорошо. Так что там с твоим телефоном?
– Он разрядился.
– Вот как? Но сейчас он заряжен.
– Извини, я забыла.
– Ладно, ничего страшного. Как прошла контрольная?
– Нормально. Слушай, мам, тут опять Джоди пришла, я тебе завтра позвоню, хорошо?
Ответить я не успеваю – снова гудки, теперь короткие.
Джоди.
Ее мать, Анджела – та еще сучка. Она красит ногти в чудовищные цвета, ни дня не работала с тех пор как вышла замуж и постоянно торчит в солярии – наверное, хочет сдохнуть от меланомы или какого-нибудь другого жуткого рака. А недавно сделала себе ужасную, самую отвратительную хейлопластику, которую я когда либо видела в своей жизни. Отец Джоди то ли в баскетбол играет, то ли читает реп, а может, прости Господи, занимается и тем и другим одновременно.
Боже, когда-нибудь у нее появятся нормальные друзья. Хорошо бы до того, как начнется переходный возраст.
Медленно, но верно во мне вызревает желание заняться кое-чем таким, что я в последнее время и так делала слишком часто. Увы, сила воли никогда не входила в число моих достоинств, а пара бутылок хорошего вина в неделю – вовсе не алкоголизм. Кроме того, достойной женщине весьма не просто найти более подходящее занятие после того, как ее облапало стадо обезьян.
Случайный взгляд в зеркало по пути к мини-бару и в ярком электрическом свете бросаются в глаза бледно-серые корни волос. Умудрилась пропустить очередную краску. Понятно, что в царящем вокруг бардаке и собственное имя забыть немудрено, а волосы, когда теплеет, просто начинают расти быстрее. Но все же это непростительно.
Поправляю рукой прическу. Несколько длинных волосков застревают меж пальцев и остаются лежать на ладони. Конечно, в этой кишащей червями навозной куче, где вынуждена я проводить последние цветущие годы своей жизни, никто не обратит внимания на мою седеющую башку. Но это уже слишком.
Снова звенит телефон. Другой, не тот, по которому звонят просто так. Хорошего это не предвещает, но хотя бы развеивает намечавшийся приступ депрессивной рефлексии.
– Марьям, мне нужна девочка.
Девочка? О, Боже…
– Ты меня слышишь?
– Что… Ре-ребенок?
– Нет. Не думаю. Просто молодая женщина.
Я выдыхаю, прислоняюсь лбом к холодному стеклу и закрываю глаза.
– Там… Там таких нет. Только солдаты. Я сейчас же отправлю охотников.
– Нет. Слишком долго. Ты уже нашла Шкуру?
– Шкуру?
– Тот придурок, что лапал тебя за задницу наверху.
– Нет…
– Найди. Только не затягивай с ним и не ломай. Пусть потом сразу готовит машину.
– Я поняла.
Он кладет трубку.
Снова ощущаю бесчувственные и механические прикосновения этого человека. Ни холода, ни тепла, ни нежности, ни даже грубой, вульгарной похоти или мимолетного сексуального подтекста. Он трогал меня словно хозяин, что поправляет вздыбленную шерсть на спине своей собаки.
Мерзко? еще как мерзко.
Но в зеркале стремительно расползается восторженно-кровожадная ухмылка и нету никаких сил ее сдержать. Ну же, девочка, ты должна быть выше этого…
«Только не затягивай с ним…» Что же, вечер перестает быть томным. Что бы такое сделать со слизняком? Фирма оплачивает все. Кажется, я видела этого типа с сигаретой. Пожалуй, заставлю выкурить целую пачку. А может и две. Пока не начнет блевать.
– Не бойся, милая, мамочка не на долго.
Прощаясь с притаившейся за зеркалом бутылкой, отправляюсь на охоту за Шкурой.
Зои
У нас закончился собачий корм. Потенциальный жених отправился в город и должен был вернуться всего через пару часов, но внезапно наступает вечер, а я все еще одна.
Если не считать Гектора – сурового беспородного пса, настолько огромного, что кажется, я могла бы прокатиться на нем верхом. Он шастает по двору и голодно шевелит ушами под звуки кудахтанья соседских кур или мои робкие попытки выглянуть на крыльцо.
Варю овсяную кашу с найденными в холодильнике мясными ошметками. Осторожно, держа миску на вытянутой руке, ставлю у самой двери и тут же прячусь. Сначала Гектор встречает подношение с удивлением, долго и недоверчиво смотрит коричневыми, размером с блюдца глазами, но в итоге расправляется с ужином вдвое быстрее, чем обычно. А после еды поглядывает на меня уже теплее и будто бы даже без гастрономического интереса.
Пользуясь его благорасположением, выхожу за ворота участка и изо всех сил всматриваюсь в уходящий вдаль проселок. Вот-вот и вынырнет из-за поворота потертый внедорожник, вот-вот и разразится тишина ревом старого двигателя.
Почти стемнело. Проселок утонул в темноте. Не важно, я все равно узнаю его по свету фар.
Кромешная темнота. Только в ярком свете соседских окон по-прежнему можно рассмотреть какие-то детали.
Что-то случилось. Что-то не так.
– Опять забухал, скотина недорезанная. Чай, через неделю вернется. – кривится пожилая женщина неприятного вида из дома напротив, отворачивается и сплевывает на землю.
Но я ведь знаю, что он не пьет – во всем доме ни единой капли алкоголя!
Старуха снова поднимает глаза и смотрит на меня каким-то странным взглядом.
– Ты заходи, дочка. Поужинаешь, у меня переночуешь.
– Спасибо, нет!
Захлопываю калитку и возвращаюсь на свой участок.
Ночью не смыкаю глаз. Вслушиваюсь в каждый доносящийся снаружи скрип.
Утро. Оказывается, все-таки спала.
Весь день слоняюсь по участку, а пес не отстает ни на шаг, угрюмо поглядывает по сторонам и тихо рычит, заслышав за забором незнакомые шаги или шум двигателя.
Я так больше не могу.
Иду в город пешком. На улицах почти нет людей, зато полно военных. Стараясь не обращать на себя их цепкие взгляды, я обхожу стороной открытые места – проверяю несколько магазинов, спрашиваю на кассах и обхожу редких общих знакомых. Но пропавшего никто не видел, а бесконечные, словно на пришельца, взгляды и настойчивые уговоры остаться переночевать в конце концов достают окончательно. На все взятые с собой деньги покупаю тяжеленную пачку собачьего корма и возвращаюсь.
Мы попросту разминулись. С ним все в порядке, все хорошо. Он давно вернулся и сам меня уже ждет. Наверное, тоже волнуется. С минутку перевожу дыхание и, уже трудом передвигая ногами, преодолеваю последние несколько сотен метров.
А дом по-прежнему пуст.
Съедаю полбанки варенья и долго пытаюсь затащить Гектора внутрь. Воспитанный твердой рукой, он стоит столбом едва просунув морду за порог и наотрез отказывается ступать на запретную территорию. Так и не совладав с его упрямством, лежу в постели с закрытыми глазами, но без капли сна.
Пожалуй, я согласна выйти замуж. Ты только вернись.
В очередной раз воображаю недоумение на мамином лице, но в этот раз не получается даже хихикнуть.
Глубокая ночь. Тяжелые удары сотрясают ворота участка. Снаружи доносится крик и я различаю до тошноты омерзительный, чужеродный говор. Гектор не лает – он рвет и мечет. Грохот, грязная, вульгарная ругань. Если не отвечать и не включать свет, они уйдут. Ведь ничего другого им просто не останется.
Ну когда же, когда же они уйдут?
Надо загнать Гектора в дом – вдруг перепрыгнет через забор и кого-то покалечит? Едва успев добраться до входной двери, слышу, как ломаются ворота. Лай сменяется рычанием.
Гром! Это… Выстрел?
Под взрыв грубого хохота Гектор захлебывается визгом.
Распахивается дверь, одно за другим в дом вваливаются три тела в военной форме. В ноздри бьют запахи грязных туш, пороха и перегара. Короткая тишина взрывается похотливым гоготом.
Я на полу. Вспотевшие, засаленные лапы просачиваются под футболку и скользят по моей коже.
– Уважь освободителей, милая! – скалится один из них, впиваясь в мои губы.
Чувствую на зубах его язык. Я не хочу ему навредить. Я просто хочу, чтобы он ушел.
Но человек кричит от боли и отшатывается.
– Шлюха. – звучит из темноты новый голос.
Вспышка, лицо немеет от боли.
Джинсы начинают сползать.
Не могу пошевельнуться. Скользкая пятерня до боли сжимает грудь, холодные пальцы впиваются в мои ноги и тянут в разные стороны. Тот, кого я ударила, пристраивается посередине. Снимает штаны, затем грязное, покрытое пятнами белье.
Нет, прошу вас, не надо! Я умоляю, пожалуйста!
Соленая, вспотевшая ладонь на моих губах. Уродливый кривоватый отросток приближается к моей…
Грохот. Его голова разлетается на куски, а тело мешком падает на пол. Пульсирующие струи горячей крови вырываются фонтанами из того, что осталось от его шеи и бурными потоками заливают мои бедра и живот.
Забрызганные мозгами, покрытые кровью и осколками костей, втроем мы сидим или лежим в тех же самых позах. Слушаем угасающий в ушах звон.
Стоящая в дверном проеме фигура.
Один из бандитов отпускает мою ногу, тянется к перевязи с автоматом. Пистолет незнакомца небрежно отклоняется на пару сантиметров в сторону. Почему-то в этот раз голова не взрывается, ее просто отбрасывает к стене.
Последний пытается отползти. Совсем не похожий на насильника, теперь он лишь подросток – напуганный до смерти и зовущий свою маму.
Незнакомец приближается. Его нога обрушивается мальчику на голень – тот кричит и начинает извиваться. Пистолет медленно опускается, смотрит ему в пах.
– Мужик, я не хотел, я говорил им! Пожалуйста, я же…
Каким-то чудом успеваю зажмуриться. Еще один выстрел. И ужасающий визг. Прижав руки к промежности, он катается по полу, всхлипывает, сотрясается в рыданиях и уползает, оставляя на полу широкую алую полосу. Сколько же ему лет? Точно младше меня.
А незнакомец провожает его скучающим, ленивым взглядом. За миг до того, как голова раненого скрылась за углом, звучит еще один выстрел и мир погружается в звенящую тишину.
Незнакомец стоит надо мной, склонив голову набок и осматривает равнодушным взглядом. Зевает. Опускается на колени, поправляет то немногое, что осталось от моей одежды. Прикрывает подобранными с пола джинсами.
– Можешь говорить?
Открываю рот. Не могу. Ни слова, ни звука.
Утвердительно киваю.
– Тебе лучше поехать со мной.
Снова киваю.
– Отмойся от крови и переоденься. Я не смогу провезти тебя через блокпост в таком виде. Вещей не бери. Я буду ждать в машине.
Его шаги стихают на улице.
Далеко не сразу, но кое-как я выполняю указания и перепрыгивая трупы и кровавые лужи, тоже выбираюсь наружу.
Гектор лежит на боку, с коротким хрипом вздымается его широкая грудь. Увидев меня, он несколько раз бьет по земле хвостом и закрывает глаза. Я опускаюсь на колени, комкаю пальцами густую шерсть и зарываюсь в нее лицом, хочу ощутить биение огромного теплого сердца, но пес уже не дышит. Все равно глажу его по голове. Этот здоровяк заслуживал намного больше ласковых слов и прикосновений, но по какому-то нелепому, совершенно чудовищному стечению обстоятельств я прикасаюсь к нему впервые и даже не могу как следует оплакать – слез больше не осталось. От осознания этой несправедливости последние одинокие капли стекают по щекам и впитываются в его остывающий подшерсток.
Накрываю тело брезентом и, оставляя за собой только трупы и выломанные двери, я навсегда покидаю место, что в чуть менее жестоком мире могло бы стать мне домом.
Машина оказывается черным военным внедорожником, за рулем сидит странный бритоголовый тип. Прячась от его взгляда, забиваюсь на заднее сиденье. Незнакомец здесь же, сидит, откинув голову назад. Он выглядит сонным и уставшим, но то ли не позволяет себе заснуть, то ли не может сделать этого в машине.
Едем молча, на выезде из города стоит военная техника. Повинуясь указаниям вооруженных людей в балаклавах, незнакомец достает какие-то документы и выходит наружу.
В зеркале заднего вида я вижу хищные глаза водителя и непонятные татуировки, что выглядывают из под его воротника. Не глядя на меня, он словно по привычке достает сигарету, засунув в рот, тут же вытаскивает и смотрит на нее с выражением обиды и недоуменного отвращения. Несколько секунд крутит в пальцах, затем его лицо дергается и сигарета летит в окно.
Отвернувшись, прижимаюсь щекой к боковому стеклу.
Незнакомец общается с военными. Фигуры с автоматами просвечивают машину фонарями. Сердце отбивает тревожный барабанный ритм.
Он возвращается. Нас пропускают, машина снова набирает ход.
– Эй. – я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его ладони. – Как тебя зовут?
Незнакомец смотрит мне в глаза впервые с момента встречи.
– Ян.
Я не могу сходу назвать его возраст, но вряд ли он старше тридцати; симпатичен и хорошо сложен, но до пугающего холоден – глядя на него совсем не кажется невозможным, что меньше получаса назад он хладнокровно казнил трех человек. Зачем он убил безоружного? Будет ли об этом вспоминать, приснятся ли ему их мерзкие рожи?
Мне вот точно приснятся.
Я придвигаюсь ближе и кладу голову на его плечо. Закрываю глаза.
– Спасибо, Ян.
Он не отвечает.
***
Просыпаюсь. Снаружи день, машина стоит. Ян кивком манит за собой.
– Где мы? Что это за место? – спрашиваю, пытаясь проморгаться от яркого света, пока мы двигаемся к невзрачной трехэтажной постройке.
– Гуманитарная миссия.
Вокруг мельтешат неприятные лица: гладко выбритые, костлявые, покрытые странными татуировками. Они похожи на водителя, но намного более отталкивающие. Не сразу понимаю в чем дело, потом вижу – в их глазах, они совсем пустые.
– Кто эти люди?
– Волонтеры.
Внутри здание выглядит совсем иначе. Мы проходим через гигантские металлические ворота: массивные и настолько широкие, что, наверное, за ними можно пересидеть даже атомную войну. Спускаемся на лифте и то ли он такой неспешный, то ли шахта уж очень глубокая, но время в нем течет медленно, словно сгущенное молоко.
Внизу вижу женщину – настоящую красотку, одетую стильно и строго, но с уставшим, стареющим лицом. Поймав мой взгляд, она отворачивается, ускоряет шаг и быстро исчезает из вида. Так поступают почти все, кто встречается на пути, другие же и вовсе делают вид, что меня не существует. Только татуированные, благоговейно расступаясь перед Яном, бросают нечитаемые взгляды.
Я будто сделала что-то не так. Заставила всех этих людей обратить на себя внимание какой-то неуместной, бестактной выходкой. И подземные коридоры с каждым шагом становятся все более темными, все более тесными.
Я ежусь, покрепче хватаю Яна за руку. Говорю, мне страшно, мне не нравятся все эти люди.
– Они просто очень устали. – отвечает он.
– Куда мы идем?
– Пришли. – он отворяет массивную дверь и достает ключи. – Располагайся.
От легкого толчка в спину я ныряю в дорогие гостиничные апартаменты. Не верится, что это действительно для меня. Наверное, только очень богатая женщина может позволить себе такую обстановку. Почему-то кажется, здесь живет именно женщина.
В помещении царит беспорядок, а у самого входа возвышается гора нераспакованных коробок. С каждой секундой глаза все больше разбегаются, но тусклое освещение не дает осмотреться как следует. В самом центре холла несколько тускло-красных ламп озаряют своим светом большой металлический ящик – странная и жутковатая картина.
Вдруг лязгает за спиной дверь и ключ поворачивается в замочной скважине ключ.
Вздрогнув, задеваю одну из коробок и что-то со звоном вываливается на пол.
Меч. Настоящий, наверное, рыцарский меч, почти как в фильмах, но без золота и драгоценных камней. Почему-то странного, коричневатого оттенка, будто не из железа. Я никогда не видела ничего подобного, но с первого взгляда чувствую, что это вовсе не киношный реквизит. Совсем нет. Это – одна из тех вещей, в которых чувствуется история. Одна из тех вещей, что даже оказавшись в совершенно пустой, грязной комнате с голыми стенами, сделают ее музеем.
Несколько раз взмахиваю перед собой тяжелым клинком и со свистом рассекаю воздух. Чувствую себя увереннее, бережно заворачиваю оружие в ткань и возвращаю на место.
Посторонний звук.
Из металлического ящика появляется бледная нога в сетчатых стриптизерских колготках. Хочется хихикнуть. Но колготки-ли это? Затем такая же рука с длинными, нарощенными ногтями. А ногтями ли? Потом происходит что-то совсем странное: я вижу ярко-желтые змеиные глаза с двумя парами зрачков и все прочее перестает иметь значение.
Глаза медленно увеличиваются в размерах, заполняют собой сначала помещение, а затем и мой разум.
Ни страха, ни войны. Ни Гектора, ни Яна. Все это есть, по-прежнему существует, но в уголках сознания столь же далеких, сколь и незначительных.
Гипноз? Ну и пусть. Главное, что мне хорошо и совсем не страшно.