Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

– Бог милости прислал, многоуважаемый князь и многолюбимый сын мой духовный, – сказал он, входя и подавая Андрею Васильевичу просфору. – Во здравие и благоденствие!..

– Благодарю, святой отец! Здоров я буду, это несомненно! Там нет ни болезней, ни воздыхания… Что же касается благоденствия, то вот моя мольба: помогите мне перейти этот путь, чтобы он привел меня к истинному благоденствию… Я прошу вас, преподобный отец, как предстателя за всех нас, князей Зацепиных, перед престолом Всевышнего: помогите мне сделать этот переход к вечному здоровью и спокойствию достойно моего рода, достойно имени моих предков!

– Что вы этим хотите сказать, князь? – спросил отец Ферапонт серьезно. – Перед всемогуществом Божиим нет ни князей, ни рабов. Все мы одинаково, с чистым сердцем и раскаянием в душе должны будем, по Его неисповедимому промыслу, предстать перед Ним, в надежде на Его милосердие.

Андрея Васильевича укололи эти слова. Он приподнялся немного на постели и стал говорить громче, чем говорил, видимо силясь выразить яснее свою мысль:

– Не сомневаюсь, преподобный отец мой духовный, и не кичусь перед Господом. Но одному Бог дал талант, другому – десять. Не должен ли был последний принести Господу больше в трудах своих? Прося об облегчении мне перехода в лучшую жизнь, я хотел сказать, что если я не умел жить как истинный князь Зацепин, которому был дан не один талант, то хотел бы, по крайней мере, умереть настоящим Зацепиным, сознающим перед великим промыслом Божиим ничтожество свое, грех жизни своей…

Сказав это с усиленной энергией, Андрей Васильевич обессилел и замолчал, облокотясь на подушку. Но через минуту он продолжал слабым голосом:

– Да, в жизни своей я не умел понять того, что от меня требовал сам Бог, указывая на путь разума и добра. Я не понял своих обязанностей к земле Русской, к народу православному, возложенных на меня самим родом моим, самым именем предков моих. Я стремился к недостойному, думал возвысить себя тем, что меня бесконечно унижало. Я хотел идти по дороге, далеко прежде меня проложенной проходимцами и искателями наживы. Я забывал, что не след идти путем этим потомку Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха… И Бог наказал меня!..

Он опять замолчал, но через небольшой промежуток времени опять продолжал, как бы боясь, что не успеет всего высказать:

– Теперь, хоть перед смертью, я должен искупить этот грех перед родом моим. Хоть перед смертью я должен встать на ту его родовую почву истинного величия в сознании грехов и ошибок своих и пасть ниц перед правосудием Всевышнего.

И вот я прибегаю к вам, мой духовный отец. Примите душевное раскаяние мое и – постригите меня! Я желаю умереть, приняв ангельский образ инока, желаю умереть в схиме праведных!..

Отец Ферапонт был поражен этими словами.

– Сын мой, подумай, что ты говоришь? Ведь за произнесением клятвы нет возврата. Это великий шаг…

– Да, святой отец, я знаю это и умоляю исполнить мое желание, дозволить мне следовать примеру стольких предков моих, светлых князей дома Рюрика и Владимира Равноапостольного. Да поймут мои родичи, и если Бог сохранит имя князей Зацепиных в достойных потомках, то пусть вникнут, пусть усвоят они, что слава рода, величие имени заключаются не в интригах и крамоле, а в самоотрицании и благости… Постригите меня, святой отец, я уже отказался от всего земного!

– Но ты молод, мой сын! Божьему милосердию нет пределов, ты можешь выздороветь…

– Тогда я приму всякое послушание и буду жить для Бога! Я хотя и был знаком с Вольтером, но не стал атеистом, и верю, что премудрость Божия вразумит и научит меня… Я чувствую, что если Господу Богу угодно будет продолжить жизнь мою, то только в схиме я могу искупить свой грех и стать достойным потомком Ярослава Мудрого! – От оживления и усилий, с которыми Андрей Васильевич говорил, с ним сделались конвульсии. Доктора, обещавшие в будущем нервные припадки, переглянулись. Отец Ферапонт творил про себя молитву.

На обращенном к Неве балконе вновь воздвигнутого графом Растрелли Зимнего дворца, еще только отделываемого, сидели барон Александр Иванович Черкасов и Гедвига, тогда уже княжна Катерина Ивановна Биронова. Они, по приглашению великой княгини, вместе с ней и молодой, только что вышедшей замуж княгиней Дашковой, пришли полюбоваться этим произведением гениального художника, где роскошь и великолепие должны были состязаться с художественностью и изяществом. Великая княгиня с Дашковой пошли осматривать приготовляемую для нее и для ее мужа, великого князя Петра Федоровича, половину, а Александр Иванович и Гедвига любовались чудным видом на другой берег Невы с Петропавловским шпилем, крепостью и зеленеющими, несмотря на осень, островами и садами.

Гедвига сидела задумчиво. Александр Иванович говорил:

– Я слишком уважаю ваши воспоминания, княжна, чтобы мог себе позволить сказать вам что-нибудь, что могло бы вас огорчить. Ваша воля для меня все! Но я говорю не о себе, а о вас. К чему же томить себя только прошлым, когда перед вами будущее? Опять повторю: я не о себе говорю, хотя вы знаете, что за вас я душу готов отдать. Но пусть я буду отверженный, несчастный… Себя-то за что вы губите? Пусть бы перед вами были препятствия, была бы надежда отстранить их… А то ведь ничего такого нет. Все препятствия заключаются в бездушной холодности того, о ком вы думаете, и которую вы признали за ним сами. Зачем же думать только о том, что заслуживает одно ваше презрение?

– Разве можно задать себе, о чем думать, или, лучше, можно ли себя заставить о чем не думать? – спросила Гедвига.

– Нравственные силы души, княжна… – начал было говорить Александр Иванович, но Гедвига его перебила:

– Всегда склоняются перед явлениями мысли. Вы знаете анекдот? Какому-то алхимику принесли верный рецепт жизненного эликсира, рецепт вечной молодости и красоты. Ему сказали, что этот эликсир он должен сварить непременно сам, притом в течение всего времени приготовления ни разу не вспомнить белого медведя. В противном случае эликсир должен потерять свою чудодейственную силу. «Да зачем я буду вспоминать о белом медведе, когда я забыл даже о том, что белые медведи существуют?» – сказал алхимик в ответ на делаемое предостережение. И что же! Двадцать лет сряду, каждый день бедный алхимик принимался варить свой эликсир и ни разу не мог окончить, чтобы белый медведь не пришел ему в голову. Так он и умер, не испробовав чудных свойств этого эликсира. А казалось, так легко… Поэтому, друг мой, – я могу назвать вас этим именем, – не считайте себя ни отверженным, ни несчастным, если в этих словах вы подразумеваете сколько-нибудь меня, но… Если бы вы были отвержены мною, то разве я могла бы подчинить вам себя в такой степени, что каждая минута моей жизни, каждое движение моей мысли я приношу на ваш суд. Вы скажете: я подчиняюсь не вам, а доктору. Да, доктору; но такому доктору, которому верю, которого уважаю, которого люб… да, люблю, но только еще не той любовью, которою полюбила… Вам неприятно это воспоминание, и я не продолжаю. Скажу только: перестанем об этом говорить. Теперь еще не время, теперь рана еще слишком свежа! Когда придет это время, я и сама не знаю! Когда оно наступит, я скажу вам, как сказала когда-то и… Видите, я беспрерывно наталкиваюсь на воспоминания. Но что же делать, когда я не могу… – Она замолчала. Александр Иванович тоже замолчал.

– Но настанет же это время? Скажи, Гедвига! Дай хоть надежду, подари хоть взгляд!

– Ах, барон, – сухо ответила Гедвига. – Я сказала уже, что теперь я не могу, что это выше сил моих! Что теперь я и сама ничего не знаю! И зачем вы зовете меня Гедвигой? Я хочу даже забыть, что была когда-то Гедвига. Я Катерина! Если хотите, Катерина Ивановна. Это имя так хорошо! Оно мне так нравится!

И она встала, с нею встал и Александр Иванович.

– По вашему расписанию моей жизни, – взглянув на часы, проговорила Гедвига приветливо, – мне нужно гулять еще четверть часа, потом капли и отдых.

– Да, но если вы устали…

– Нет, ничего, пройдемте еще по залам!

И они ушли.

В это время Андрей Васильевич исповедовался у отца Ферапонта. Он говорил о своих честолюбивых замыслах, говорил о Гедвиге, о своем чувстве к ней, которым он пренебрег ради своих видов.

– Я разбил душу этой девушки, уничтожил ее веру в людей, – говорил Андрей Васильевич. – Простит ли меня Господь?

– Милосердие Божие неисчерпаемо! – отвечал отец Ферапонт. – Молитесь!

И отец Ферапонт начал читать разрешительную молитву. Андрей Васильевич слушал и повторял за ним слова молитвы с благоговением.

После принятия Святых Тайн началось Святое соборование маслом. Обряд длился долго. Андрей Васильевич лежал неподвижно, словно в забытьи. Но когда отец Ферапонт коснулся освященным елеем его лба, он вздрогнул, открыл глаза и проговорил глухо:

– Схиму… скорее…

Отец Ферапонт пристально взглянул ему в глаза и, по своей опытности убедившись, что смерть неминуема, приступил к пострижению.

– Отрицаешься ли мира сего и всего, что есть в мире, по заповеди Господней? – спрашивал отец Ферапонт по чину пострижения.

– Да, отрицаюсь! – отвечал Андрей Васильевич.

Но стоявший подле него отец Мертий, которого Андрей Васильевич тоже просил вызвать, громко проговорил ему в ухо:

– Отвечайте: «Эй, Богу содействующу!» – так подобает по уставу.

Андрей Васильевич отчетливо повторил эти слова.

– Пребудешь ли в монастыре и постничестве даже до последнего твоего издыхания? Сохранишь ли послушание даже до смерти? Претерпишь ли скорбь и тесноту монашеского жития ради царствия небесного? Сохранишь ли себя в девстве, целомудрии и благоговении? – спрашивал отец Ферапонт.

– Эй, Богу содействующу! – отвечал Андрей Васильевич. Затем он продолжал слушать увещания и повторял за отцом Ферапонтом молитвы, представляющие заклятия от мирских страстей. Настала минута самого пострижения. Андрей Васильевич еще имел силы подать три раза отцу Ферапонту ножницы. Наконец по третьему разу отец Ферапонт, нарекая его в схимонашестве именем Константина, в память святого мученика, предка его, Константина Всеволодовича, замученного Батыем, окончил пострижение. Началось одевание нового брата в ризу правды и радования, в одежду нетления и чистоты, в кукол незлобия, в шлем упования.

Клир пел славословие и молитвы. Андрей Васильевич, или ныне уже брат Константин, молился.

Обряд кончился. Отец Ферапонт поздравил новопринятого сына с поступлением в ангельский чин и сказал:

– Блюди мысли свои, сын мой, в чистоте и святости, и Бог пошлет тебе исцеление…

Андрей Васильевич только слабо улыбнулся. Однако ж он спросил еще о Чернягине.

– Нет, еще не приезжал! – отвечали ему. Но в эту минуту на двор влетела курьерская тележка. Чернягин в дорожном платье вошел в комнату.

– Все сделано по вашему желанию, – проговорил Чернягин. – Государыня все изволила утвердить!

Андрей Васильевич перекрестился и закрыл глаза.

– Боже, – проговорил он едва внятно, – если Ты простил славолюбивый, многогрешный род наш и меня, окаянного, то ниспошли мне спокойную смерть…

Но, видно, Бог еще не простил его. Смерть его была мучительна. У него начались конвульсии. Нервная боль доводила его до галлюцинаций, и тогда он не помнил себя.

В одну из таких минут общего расстройства он сказал:

– Мы выносили гнет, чтобы иметь право угнетать самим; мы сносили пытку их терзания, чтобы иметь силу мучить и терзать других; мы были холопами, чтобы самим иметь холопов… Мы забыли, что наше достоинство – уважение и свобода, что наша гордость – уважение и любовь!.. Мы измельчали оттого, что были жадны, изолгались, потому что были развращены… Но что это? – вдруг прервал он себя, указывая в приступе галлюцинаций на пустое пространство в воздухе. – Откуда явился ты, брат трапист? Или ты принес мне святое слово истины? Ты видишь – и я монах… Я тебе брат по обету своему… Я осознал уже, что на праве силы нет благословения Божия, когда она давит… Я осознал это!.. А ты?.. Что?.. Что?..

 
Memento mori!
 

Да, вот слово, которое равняет всех, всех делает людьми: Помни смерть!

Это были последние слова его. Он умер, как умирали его предки, – в схиме.

После его смерти Чернягин, назначенный по его распоряжению душеприказчиком, послал его братьям повестки, извещая о кончине Андрея Васильевича и прося их прибыть для выслушания его последних распоряжений и получения того, что каждому из них назначено. Такого рода повестки он послал ко всем, о ком было упомянуто в завещании. Такую повестку получила и Гедвига. Ей на память о себе князь Андрей Васильевич оставил две картины: Иоанна Предтечу – Леонардо да Винчи и святого апостола Андрея Первозванного – Доминикино.

Известие это застало Гедвигу опять вместе с Александром Ивановичем Черкасовым, который, впрочем, от нее почти не отходил. Взглянув на записку, Гедвига вскрикнула и залилась горькими слезами.

Испуганный Черкасов, не понимая ничего, бросился к ней, чтобы поддержать ее, утешить, узнать… Но, взглянув на записку, которая выпала у нее из рук, замолчал. Он чувствовал, что тут всякое слово будет лишним.

И точно. Не прошло десяти минут горьких слез, она встала, помолилась перед образом и подошла к Черкасову.

– Теперь – да! – сказала Гедвига, подавая ему свою руку. – В мыслях своих я давно его оплакала, а в вашем чувстве я надеюсь найти свое счастие!

Александр Иванович страстно припал к ее руке, прижимая ее к своим губам. И у него на глазах были слезы.

– Желала бы я знать только, какое было его последнее слово перед смертью? – спросила Гедвига, когда волнение ее несколько успокоилось…

Бог знает, что она думала, спрашивая это; не думала ли она, что его последние минуты были посвящены ей?

Через неделю, когда подробности смерти Андрея Васильевича стали известны, ей сказали, что его последние слова были: Помни смерть!^[5]