Николай Пирогов. Страницы жизни великого хирурга

За неимением в то время спирометров и по причине «полного незнакомства экзаменаторов с аускультацией и перкуссией» Ефрем Осипович заставил Николая громко и не переводя духа прочесть фрагмент из изданной им физиологии Ленгоссека, что он исполнил вполне удовлетворительно. После этого его имя было внесено в список желающих, т. е., как пишет Н. И. Пирогов, «будущих членов профессорского института». После этого он вернулся домой и объявил своим домашним торжественно и не без гордости, что «еду путешествовать на казенный счет».

Число русских, посылаемых для подготовки к профессорскому званию на два-три года в Дерптский университет, ограничивалось двадцатью избранниками. На самом деле их оказалось 21. После двухлетнего пребывания в Дерпте они должны были отправиться еще на два года в заграничные университеты и потом служить известное число лет профессорами в ведомстве Министерства народного просвещения. Николай еще узнал, и это было для него совсем немаловажно, что на содержание в Дерпте выделялось 1200 рублей ассигнациями ежегодно. На путевые издержки также полагалась особая денежная сумма. Отобранные молодые выпускники русских университетов должны были еще подвергнуться предварительному испытанию в Петербургской академии наук.

Николай Пирогов начал готовиться к лекарскому экзамену. Он прошел, как вспоминает Николай Иванович, «очень легко для меня, даже легче обыкновенного, весьма поверхностно, может быть, потому, что мое назначение в кандидаты профессорского института считалось уже эквивалентом лекарского испытания».

* * *

«Итак, я окончил курс, – подводит итоги своему обучению на медицинском факультете Московского университета Н. И. Пирогов, – не сделал ни одной операции, не исключая кровопускания и выдергивания зубов, и не только на живом, но и на трупе не сделал ни одной и даже не видел ни одной, сделанной на трупе операции. Отношение между нами, слушателями, и профессорами ограничивалось одними лекциями» [32].

Продолжая оценивать уровень своих знаний после окончания Московского университета того времени, будущий великий хирург честно и открыто описывал свою недостаточную врачебную подготовку, с которой он отправился в профессорский институт.

«Что же я вез с собой в Дерпт? Как видно, весьма ничтожный запас сведений и сведений более книжных, тетрадочных, а не наглядных, не приобретенных под руководством опыта и наблюдения… Хотя я был лекарь с моим дипломом, дававшим мне право на жизнь и смерть, не видав ни однажды тифозного больного, не имев ни разу ланцета в руках!

…Поликлиники и частной практики для медицинских студентов того времени вовсе не существовало, и меня только однажды случайно пригласили к одному проживавшему в одном с нами доме больному чиновнику. Он лежал уже, должно быть, в агонии, когда мне предлагали вылечить его от последствий жестокого и продолжительного запоя. Видя свою несостоятельность, я, первое дело, счел необходимым послать… за цирюльником; он тотчас явился, принеся с собой на всякий случай и клистирную трубку. Собственно, я и сам не знал, для чего я пригласил цирюльника, но он знал уже par distance, что нужен клистир, и, раскусив тотчас же, с кем имеет дело, объявил мне прямо и твердо, что тут без клистира дело не обойдется.

– Пощупайте сами живот хорошенько, если мне не верите, – утверждал он, отведя меня в сторону, – ведь он так вздут, что лопнуть может.

Я, пощупав живот, тотчас же одобрил намерения моего мной же импровизированного коллеги. Дело было ночью; что произошло потом с клистиром, не помню, но помню, что больного к утру уже не было на свете» [33].

Не это ли чувство неудовлетворенности полученным университетским образованием превратило Пирогова в великого труженика, поражавшего всех своей неистощимой работоспособностью и позволившего ему в сравнительно короткий срок стать выдающимся хирургом и создать труды, принесшие славу не только ему самому, но и России. Более того, Пирогов смог стать и выдающимся педагогом, знающим, как прививать ученикам не только теоретические, но и практические знания.

Глава вторая. От Дерпта до Дерпта (1828–1839)

Дерптский университет

Дерптский университет, куда отправился Н. И. Пирогов, внес немалый вклад в развитие различных ветвей российской науки. Второй, после Московского, этот российский университет был открыт в Дерпте в 1802 г. Преподавание там велось на немецком языке. Но фактически история его должна начинаться с более раннего времени. Так, еще в 1630 г., через 5 лет после занятия Лифляндии шведами, в Дерпте была основана гимназия, которая в 1632 г. была преобразована в университет. Последующие военно-политические события надолго прервали деятельность университета.

Новая эра в истории университета связана с именем императора Павла I. В 1798 г., т. е. в год, с которого берет свое начало Санкт-Петербургская медико-хирургическая академия, он издал указ, по которому запрещалось отправлять молодых людей для занятия наукой в Европу, где в то время бушевали революции. Для того чтобы остзейское юношество не было лишено высшего образования, было предложено открыть университет в Митаве. После смерти Павла I новый император Александр I повелел основать университет на прежнем месте, в Дерпте, – маленьком провинциальном городке, ныне носящем имя Тарту [34]. Первый ректор университета, профессор физики Г. Ф. Паррот, ставший впоследствии академиком Петербургской академии наук, смог добиться больших привилегий для университета с момента его образования. По высочайше утвержденному уставу университету предоставлялась полная автономия. Он имел собственную цензуру для своих сочинений и пользовался правом бесконтрольного выписывания из-за границы необходимых книг, что не имело прецедента в тогдашней России. Этому способствовали очень тесные и дружеские отношения Паррота с императором Александром I, а затем и Николаем I. В 20-х гг. XIX века Дерптский университет считался в Российской империи выдающимся по составу преподавателей, тогда как другие русские университеты, как пишет Н. И. Пирогов в своем «Дневнике старого врача» [35], падали со дня на день все ниже и ниже благодаря обскурантизму и отсталости разных попечителей.

Имея представление об уровне преподавания в российских университетах того времени, академик Паррот, учитывая государственные интересы, предложил в 1827 г. организовать при этом университете профессорский институт для подготовки профессоров для высших учебных заведений России из природных россиян, окончивших российские университеты. Институт этот просуществовал до 1838 г. И эту добрую и очень полезную инициативу эстонского ученого нам, россиянам, забывать не следует.

В 1828 г., когда происходил первый набор в профессорский институт при Дерптском университете, Пирогов окончил Московский университет. Именно он, Николай Иванович Пирогов, становится самой значительной фигурой среди всех достойных выпускников профессорского института. Невольно напрашивается аналогия с первым набором Царскосельского лицея, прославившегося своими блестящими выпускниками, самой яркой звездой среди которых был, конечно, А. С. Пушкин.

* * *

Итак, в мае 1828 г. небольшая группа отобранных из окончивших Московский университет молодых людей направилась в Петербург, где им еще предстояло выдержать экзамен при академии наук перед отправкой на учебу в Дерптский университет.

Николай Иванович так описывает свое первое путешествие, которое было для него и первым серьезным выездом за пределы Москвы: «Измучившись ездой на перекладных, никогда еще не ездившие по дорогам с перекладниками из бревен, которые заменяли в то время во многих местах шоссе, мы остановились сначала в какой-то гостинице… в С.-Петербурге, а потом для нас отвели пустопорожнее помещение в тогдашнем университетском доме… Первый визит был хозяину Щучьего Двора, так тогда звали директора департамента народного просвещения Д. И. Языкова^[10]; приглашены мы были к нему на обед; обедали скучно и безмолвно, а потом представились и самому министру просвещения князю Ливену^[11] – генералу-немцу, говорившему весьма плохо по-русски. Назначен был, наконец, экзамен в академии наук. Для нас, врачей, пригласили экзаменаторов из Медико-хирургической академии, и именно Велланского и Буша»[36].

Видимо, в том, что будущий великий русский хирург Пирогов, тогда еще совсем молодой человек – ему едва минуло 17 лет, – получил благословение на хирургическую деятельность от рук самого Буша, был знак судьбы. Иван (Иоганн) Федорович Буш был знаменитым профессором Медико-хирургической академии, и его по праву считают основателем русской хирургической школы. Имя Д. М. Велланского, хорошо известного ученого академии, было занесено золотыми буквами на мраморную доску, как окончившего академию в 1802 г. первым по успеваемости^[12]. Он был доктором медицины и хирургии, ординарным профессором и почетным академиком Медико-хирургической академии. В 1817–1837 гг. Велланский руководил в академии кафедрой физиологии и патологии. Однако ведущим экзаменатором был И. Ф. Буш, который и задавал будущему хирургу свои вопросы. Так, Н. И. Пирогов продолжает: «Буш спросил у меня что-то о грыжах, довольно слегка; я ошибся только per lapsus lingae, сказав вместо art. epigastrica – art. hypogastrica. А я, признаться, трусил. Где, думаю, мне выдержать порядочный экзамен по хирургии, которой я в Москве вовсе не занимался! Радость после выдержанного экзамена была, конечно, большая» [37].

По приезде в Дерпт Пирогов попадает в своеобразную среду, отличающуюся от московской. В городе удивительно гармонично сочетались две культуры: западноевропейская и русская. Большое влияние на уклад и обычаи города оказывала соседняя Германия.

В маленьком провинциальном городке самую главную ценность представлял его университет. Город гордился университетом и жил им.

Вот как описывает Дерпт того времени молодой офицер и будущий писатель И. И. Лажечников, автор, наверно, уже забытых романов «Последний Новик» и «Ледяной дом»: «Живя здесь, воображаю, что не расставался с благословенной Германией: так сходны с обычаями и нравами ее жителей образ жизни дерптских обывателей, порядок, чистота, трудолюбие… В Дерпте средоточатся веселости и науки Лифляндского края. Дерпт очень красивый городок. Он имеет порядочную площадь. Гранитный мост его через реку Эмбах, построенный по повелению императрицы Екатерины II, может почесться одним из лучших его украшений. Здание университета величественно – оно стоит на древней городской площади… Выгодное положение Дерпта между Ригою и Петербургом… стечение в нем окружного дворянства… ярмарка, куда сливаются богатства Петербурга, Москвы, Риги, Ревеля и Белоруссии… все сие делает Дерпт одним из приятнейших городов России» [38].

Корпоративное устройство студенчества Дерптского университета определяло его своеобразный колорит и очень отличалось от русского студенческого стиля. Немецкие студенты, как писал Пирогов, «кутили, вливали в себя пиво, как в бездонную бочку, дрались на дуэлях, целые годы иногда не брали книги в руки, но потом как будто перерождались, начинали работать так же прилежно, как прежде бражничали, и оканчивали блестящим образом свою университетскую карьеру» [39].

Пирогов и другие русские из профессорского института при Дерптском университете, иронически называемые немецкими студентами «professeurembryonen», т. е. профессорские зародыши, как правило, не участвовали в этих пирушках. Наибольшее впечатление на Пирогова оказал сохранившийся в студенческой жизни Дерптского университета такой средневековый обычай, как дуэль. Как отмечал Пирогов, дуэль при всех сопутствующих ей прискорбных обстоятельствах имела и свою пользу: «Дуэль делает то, что ни в одном из наших университетов взаимные отношения между студентами не достигли такого благочиния, такой вежливости, как между студентами Дерпта. О драках, заущениях, площадной брани и ругательствах между ними не может быть и речи… В Московском университете я был свидетелем отвратительных сцен из студенческой жизни, зависевших всецело от грубости и неурядицы взаимных отношений между товарищами. Кулачный бой, синяки и фонари, площадная ругань и матерщина были явлением незаурядным».

В своих воспоминаниях Николай Иванович на своем примере описывает нанесенные ему в годы учебы в Московском университете обиды и оскорбления. Это на всю жизнь оставило глубокий след в его душе. Но там, где существует студенческий кодекс, регулирующий поведение студентов в отношении друг к другу и к остальному населению университетского города, «там, – пишет Пирогов, – буйство, посрамление человеческого достоинства грубой обидой немыслимо… и вот человек смолоду приучается к благородству, уважению личного достоинства и общественного мнения, а это едва ли не стоит нескольких жизней»[40].

То, о чем писал Пирогов, происходило в первой половине XIX века. Однако многие наши современники, учившиеся в отечественных школах и высших учебных заведениях, могут привести примеры хамского отношения к себе и к своим товарищам. Недаром еще в конце XX в. академик Д. С. Лихачев, общепризнанный моральный авторитет нашей страны, предлагал для улучшения нравственного климата в нашем обществе разрешить дуэльные поединки следующие 10 лет.

* * *

Самой заметной личностью в Дерпте, которая оказала на молодого Пирогова огромное влияние, был профессор хирургии И. Ф. Мойер. В лице Мойера Пирогов получил доброго наставника, который опекал его все годы обучения, направлял и при необходимости поправлял, когда тот принимал неверные решения, к которому Пирогов сохранил до последних дней жизни чувство беспредельной благодарности.

Вот как описывает Пирогов в своих воспоминаниях этого незаурядного человека:

«Иван Филиппович (так его звали по-русски) Мойер был эстляндцем (эстонцем), хотя отец у него был голландец… Это была личность замечательная и высокоталантливая. Уже одна наружность была выдающаяся. Высокий ростом, дородный… широкоплечий, с крупными чертами лица, умными голубыми глазами, смотревшими из-под густых, несколько нависших бровей, с густыми, уже седыми несколько, щетинистыми волосами, с длинными, красивыми пальцами на руках. Мойер мог служить типом видного мужчины… Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна. Лекции отличались простотой, ясностью и пластичной наглядностью изложения. Талант к музыке был у Мойера необыкновенный; его игру на фортепьяно, и особливо пьес Бетховена, можно было слушать целые часы с наслаждением. Садясь за фортепьяно, он так углублялся в игру, что не обращал уже никакого внимания на его окружающих. Как оператор Мойер владел истинно хирургической ловкостью, несуетливой, неспешной и негрубой. Он делал операции, можно сказать, с чувством, с толком, с расстановкой» [41].

Мойер был учеником знаменитого итальянского анатома и хирурга Антонио Скарпа и учился у него в период апогея его славы. В Италии Мойер получил степень доктора хирургии. Затем он прошел хирургическую школу в Вене под руководством Иоганна Руста. Там, в Вене, он сблизился с великим Бетховеном, что, несомненно, повлияло на его музыкальное образование.

Вернувшись в Россию, Мойер, как пишет Пирогов: «…прямо попал хирургом в военные госпитали, переполненные раненными в Отечественной войне 1812 г.». Затем Мойер поселился в Дерпте, где в 1815 г. был избран профессором хирургии.

Со временем Мойер стал меньше уделять внимания науке и своей хирургической клинике. Однако появление группы молодых людей, приехавших в Дерпт из русских университетов, среди которых кроме Пирогова были такие одаренные личности, как Ф. И. Иноземцев, В. И. Даль, А. М. Филомафитский, оставившие заметный след в науке и культуре, вновь оживило научный интерес Мойера. «Он, – пишет в своих воспоминаниях Пирогов, – к удивлению знавших его прежде, дошел в своем интересе до того, что занимался вместе с нами по целым часам препарированием над трупами в анатомическом театре… Мойер своим практическим умом и основательным образованием, приобретенным в одной из самых знаменитых школ (Пирогов имел в виду школу Антонио Скарпы. – А.К.), доставлял истинную пользу своим ученикам» [42].

Нельзя не сказать и о семье Мойера, в которой Пирогов стал близким человеком. После избрания Мойера профессором хирургии Дерптского университета он женился на Марии Протасовой, внучке помещика Афанасия Ивановича Бунина, имевшего обширные поместья в Орловской и других губерниях. Афанасий Иванович Бунин (он умер в 1791 г.) был предком великого русского писателя Ивана Алексеевича Бунина и отцом незаконнорожденного от плененной турчанки по имени Сальха (после крещения – Елисаветы Дементьевны Турчаниновой) поэта Василия Андреевича Жуковского. По просьбе А. И. Бунина мальчик был усыновлен проживавшим в его имении обедневшим помещиком Андреем Григорьевичем Жуковским, который и дал ему свою фамилию и отчество. Таким образом, мать Маши – Екатерина Афанасьевна – была сводной сестрой В. А. Жуковского и поэтому не позволила ему жениться на своей дочери, в которую он был бесконечно влюблен. Однако это не помешало ему сохранять дружеские отношения с Машей и с ее мужем Мойером. Жуковский часто приезжал в Дерпт, куда он продолжал приезжать и после смерти Маши. Она болела туберкулезом, и Мойер еще до свадьбы заметил симптомы болезни, однако не изменил своего решения. Маша умерла при вторых родах в 1823 г. В последний путь ее провожал весь Дерпт и студенты университета [43].

К тому времени, когда Пирогов стал вхож в дом Мойера, его семейство состояло из самого Мойера, его тещи Екатерины Афанасьевны Протасовой и дочери Кати, которая была еще маленькой девочкой.

После физических перенапряжений, в которых проходила жизнь Пирогова в Дерпте, регулярно работавшего по много часов в день в анатомическом театре и в лабораториях, в семье Мойера он находил душевное отдохновение. Он писал в своих воспоминаниях: «…для меня самое отрадное было посещение дома Мойера». Екатерина Афанасьевна – добрая русская женщина – душевно отнеслась к Пирогову. Узнав о его прежней нелегкой жизни в Москве и материальных затруднениях в Дерпте, она на несколько месяцев, когда истек срок найма его квартиры, в которой он до этого квартировал, предложила ему бесплатно жить в их доме [44].

Дом Мойера был центром русской культуры в Дерпте. Частыми гостями здесь были друзья Пушкина: А. Н. Вульф, В. А. Жуковский, А. П. Керн, Н. М. Языков. Из студентов университета и товарищей Пирогова по профессорскому институту здесь бывали люди с недюжинными способностями и интересами. Среди них – поэт В. А. Соллогуб, граф, писатель, печатавшийся в журналах «Современник», «Отечественные записки», будущий выдающийся ученый в области права П. Г. Редькин. К Мойеру захаживал и однокашник Пирогова – В. И. Даль, в то время живо интересовавшийся хирургией, но ставший впоследствии известным этнографом и составителем знаменитого толкового словаря живого великорусского языка. Частым гостем дома Мойера был и А. Ф. Воейков, женатый на старшей дочери Екатерины Афанасьевны Протасовой. О Воейкове следует сказать, что он был заметным литератором XIX века, известным своими патриотическими стихами «К Отечеству» и «Князю Голенищеву – Кутузову Смоленскому», а также поэтическим посланием выдающемуся генералу – артиллеристу А. Д. Засядко, создателю первых русских боевых ракет и руководителю Константиновского артиллерийского училища (Орудий, бранных средств, махин изобретатель/ Вождь храбрый, будущих вождей образователь/…)

Жуковский в 1814 г. выхлопотал Воейкову место ординарного профессора русской словесности в Дерптском университете.

Вот как пишет Пирогов об одной из этих встреч с Жуковским в доме Мойера: «Я живо помню, как однажды Жуковский привез манускрипт Пушкина “Борис Годунов” и читал его Екатерине Афанасьевне; помню также хорошо, что у меня пробежала дрожь по спине при словах Годунова: “И мальчики кровавые в глазах”» [45].

Если снова вернуться к наставнику Пирогова Мойеру, то можно сказать, что жизнь этого замечательного человека была счастливо связана с тремя гениями – величайшим композитором Бетховеном, поэтом Жуковским и великим хирургом Пироговым, в судьбе которого Мойер сыграл огромную роль.

* * *

С первых дней учебы в университете Пирогов кроме клиники очень много времени уделял практическому изучению анатомии – своего любимого предмета, а также экспериментам на животных. Ни в секционном материале, ни в экспериментальных животных Пирогов не испытывал недостатка, что выгодно отличало университет в Дерпте от других российских университетов, где имело место религиозное преследование ученых, изучавших анатомию человека на трупах. В особенности это касалось Казанского университета, попечителем которого в 20-х годах XIX века был махровый реакционер М. Л. Магницкий. Этот мракобес не только громил научные школы университета, но и добился признания занятий анатомией на трупах «богопротивным» делом. Там по его инициативе экспонаты анатомического музея университета в специально изготовленных гробах, после панихиды и под колокольный звон, были отвезены на кладбище для захоронения [46]. Удивительно, что это мракобесие, которым отличался не только Магницкий, но и попечители других российских университетов, поддерживал и Александр I, несмотря на то что он лично даровал многие права и свободы Дерптскому университету и тесно дружил с его ректором Парротом. Дерптский университет смог получить привилегии, а другие российские университеты – нет. Поистине политика двойных стандартов.

В Дерпте Пирогов много читал, реферировал научную литературу и трудился в анатомическом театре, забывая про отдых и развлечения.

По заданию медицинского факультета он стал работать над конкурсной работой, посвященной перевязке сосудов, провел огромное количество экспериментов на животных. Результатом этих трудов в 1829 г. явилась первая научная работа Пирогова: «Что нужно иметь в виду при перевязке больших артерий во время операции?» Она была написана, традиционно для того времени, на латинском языке.

За этот труд Пирогов был удостоен медицинским факультетом университета золотой медали и был освобожден от обязательного посещения некоторых лекций. Это была особая награда факультета и большой успех молодого ученого. Николай Иванович настолько увлекся анатомическими и экспериментальными исследованиями, что перестал посещать другие занятия, вызывая нарекания со стороны ряда профессоров. Он получил возможность свободно распоряжаться своим временем, и может быть, это была его первая победа в отстаивании своих прав, что в дальнейшем ему пришлось делать неоднократно.

Первый успех окрылил молодого ученого. С еще большим рвением он взялся за дальнейшее изучение вопросов перевязки крупных сосудов, в первую очередь брюшной аорты, которую не так давно, впервые на живом человеке сделал Астлей Купер. Эта операция английского хирурга, однако, закончилась смертью пациента.

Увлеченный своими исследованиями, Пирогов стал сомневаться в необходимости работы над докторской диссертацией, для защиты которой требовалось сдать докторантские экзамены. Однако в программу обучения в профессорском институте входило обязательное написание и защита докторской диссертации. И здесь его учитель профессор Мойер, высоко ценивший способности и настойчивость в исследованиях Пирогова, использовал свой авторитет и свое влияние и настоял, чтобы его строптивый ученик сдал экзамены и завершил свою работу, посвященную перевязке брюшной аорты.

С большой неохотой Пирогов стал готовиться к докторантскому экзамену. Описывая свое поведение в то время в своем «Дневнике старого врача», Николай Иванович, как всегда, не щадит себя и не скрывает свой, как мы увидим, не совсем достойный поступок, вызванный особенностями его характера.

«Наконец, я решился идти на докторский экзамен… Но, желая по упрямству показать факультету, что иду на экзамен не сам, а меня посылают насильно, я откинул весьма неприличную штуку. В Дерпте делались экзамены на степень на дому у декана. Докторант присылал на дом к декану обыкновенно чай, сахар, несколько бутылок вина, торт и шоколад для угощения собравшихся экзаменаторов (т. е. факультета, свидетелей и т. п.). Я лично ничего этого не сделал. Декан Ратке принужден был подать экзаменаторам свой чай. Жена профессора Ратке, как мне рассказывал потом педель^[13], бранила меня за это на чем свет стоит. Но экзамен сошел благополучно, и оставалось только приняться за диссертацию» [47].

Уместно напомнить, что профессор Дерптского университета М. Г. Ратке был одним из выдающихся анатомов и эмбриологов XIX века, оставивший заметный след в науке. Наибольшую известность получили его исследования по эмбриональному развитию передней доли гипофиза. Описанное им выпячивание ротовой полости, дающее начало аденогипофизу, получило название «кармана Ратке». В последующем Ратке был приглашен заведовать кафедрой зоологии и анатомии в Кенигсбергский университет.

Вот еще один пример особенностей характера Пирогова, которые осложняли ему жизнь в будущем.

Пирогов вместе с Иноземцевым (товарищем по профессорскому институту) помогали своему профессору Мойеру производить камнесечение (литотомию) мочевого пузыря. Мойер, по словам Пирогова, находился, очевидно, «не в своей тарелке», и операция пациенту была сделана из рук вон плохо. После операции Пирогов не сдержался и, как он пишет: «…сболтнул между товарищами пошлую остроту: “Если эта операция кончится удачей, то я сделаю камнесечение палкою”. Это передали Мойеру, но добряк Мойер не рассердился и смеялся от души, а пациент выздоровел» [48].

После сдачи докторантских экзаменов и экзаменов по клиническим дисциплинам закончилось его образование в профессорском институте. Пирогов, наконец, решил навестить мать и сестер. Он подает прошение об отпуске на два месяца и в декабре 1831 г. уезжает в Москву.

За все время пребывания в Дерпте Пирогов ни разу не нашел возможности посетить родственников. Зная, что, когда он учился в университете, его родные, находясь после смерти отца в нужде, отдавали последние деньги на его образование и теперь продолжают с трудом сводить концы с концами, он так и не собрался оказать им какую-нибудь материальную помощь. Нельзя сказать, что Пирогов не испытывал угрызений совести, но однако он смог найти себе оправдание.

«Моя первая поездка из Дерпта в Москву была задумана уже давно. Вместо 2 лет я пробыл 4 года в Дерпте; предстояла еще поездка за границу – еще 4 года, а старушка-мать между тем слабела, хирела, нуждалась и ждала с нетерпением. Я утешал, обещал в письмах скорое свидание, а время все шло да шло. Нельзя сказать, чтобы я писал редко. У матушки долго хранился целый пук моих писем того времени. Денег я не мог посылать, собственно, по совести, мог бы и должен бы был выслать. Квартира и отопление были казенные; стол готовый, платье в Дерпте было недорогое и прочное. Но тут явилась на сцену борьба благодарности и сыновьего долга с любознанием и любовью к науке. Почти все жалованье я расходовал на покупку книг и опыты над животными, а книги, особливо французские, да еще с атласами, стоили недешево; покупка и содержание собак и телят сильно били по карману. Но если, по тогдашнему моему образу мыслей, я обязан был жертвовать всем для науки и знания, а потому и оставлять мою старушку и сестер без материальной помощи, то зато ничего не стоившие мне письма были исполнены юношеского лиризма»^[14].

Пирогову совсем недавно минул 21 год. Он молод и горит желанием не только повидать свой родной город, где прошло его детство и юность, но, полный молодого задора и довольный своими успехами в науке, хочет «…показать себя и свое перерождение и перестроение на другой лад. Пусть-ка посмотрят на меня мои старые знакомые и родные и подивятся достигнутому мной прогрессу; пусть воочию на мне убедятся, что значит культурная западная сила».

Денег на дорогу, конечно, не хватает, но хватает находчивости. Он предлагает разыграть среди своих товарищей лотерею, и они его поддерживают. Пирогов находит свои старые серебряные часы, пусть и не очень надежные, старый самовар, «Илиаду» в переводе Гнедича и еще несколько ненужных русских и французских книжек. Лотерея, проведенная среди добрых товарищей, решивших ему помочь, позволила собрать более сотни рублей, и с оказией Пирогов помчался в Москву, где после встречи с родными делает визиты.

«Москва, т. е. знакомая мне среда в Москве, не могла мне не показаться другой… и вот, что прежде меня привлекало на родине, потому что известно было только с одной привлекательной стороны, то сделалось противным через сравнение, открывшее мне глаза. И пятинедельное мое пребывание в Москве ознаменовалось целым рядом стычек. Куда бы я ни появлялся, везде находил случай осмеять московские предрассудки, прогуляться на счет московской отсталости и косности, сравнять московское с прибалтийским, т. е. чисто европейским, и отдать ему явное превосходство…

Матушку я хотел уверить, что немцы протестанты лучше, что вера их умней нашей, и как обыкновенно одна глупость рождает другую, то я, споря и горячась, перешагнул от религии к родительской и детской любви и довел любившую меня горячо старушку до слез»^[15].

Встретившись с университетским профессором Альфонским, которому он сдавал экзамен по хирургии, Пирогов стал рассказывать ему про знаменитый рефрактор в дерптской обсерватории, на что Альфонский равнодушно (Николай Иванович даже выразился сильнее – преравнодушно) говорит ему: «Знаете что: я, признаюсь, не верю во все эти астрономические забавы; кто их там разберет, все эти небесные тела!» Потом они перешли к хирургии, и Пирогов сел на своего любимого конька – перевязку больших артерий. И опять разочаровался ответом своего бывшего наставника.

«“Знаете что, – говорит опять Альфонский, – я не верю всем этим историям о перевязке подвздошной, наружной или там подключичной артерии; бумага все стерпит”. Я чуть не ахнул вслух. Ну, такой отсталости я себе и вообразить не мог в ученом сословии, у профессоров»^[16]. И другие встречи в Москве глубоко разочаровали молодого человека, проучившегося 4 года в Дерптском университете. «Каждое посещение моих московских знакомых давало только пищу обуявшему меня духу противоречия. Все в моих глазах оказывалось отсталым, пошлым, смешным… В Дерпте не водятся профессора, считающие астрономические наблюдения пустой забавой; хирургические операции, давно вошедшие в практику, невозможными; всех своих коллег – подлецами; нет и дам, усматривающих в каждом студенте якобинца, а в своих супругах – европейские знаменитости!»^[17].