На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

К шести утра пушечная батарея готова к выходу. Я сижу верхом на низкорослой мохнатой лошадке гнедой масти. Идет беспросветный и нудный, частый, словно из сита дождь. Он шел весь день, сопровождал нас непроницаемой стеной воды. Намокло все. Если бы даже на нас были кавалерийские шинели, способные прикрывать всадника с конем, то и они не спасли бы нас. Что же говорить о тех, которые мы носили, – коротких, похожих на куцые кафтаны, по которым вода стекала прямо за голенища сапог. Ноги промокли так, как никогда не промокают у пехоты. Защищаться от воды нет ни сил, ни возможностей. Мы сидим в седлах понурые и неподвижные. Нельзя шевельнуться в этой мокрой скорлупе, образовавшейся из мокрых шинели, гимнастерки, брюк и белья. Нужно только соблюдать некоторое воздушное пространство между набухшей оболочкой и собственным телом: тогда начинало казаться, что ты хоть немного согреваешься. И все-таки мы чувствуем себя «аристократами», мы свободны от ноши, которая отчасти привьючена к подседельным потникам, отчасти лежит на передках и орудийных лафетах. Пехота, батальонные минометчики, под таким же дождем тащат на себе полную выкладку.

К вечеру, промокшие до костей, мы выходим к назначенному пункту и занимаем огневые позиции. Снимаем орудия с передков и размещаем их в наскоро отрытых окопчиках. Рыть капониры полного профиля нет сил. Каждый спешит снять обувь и выжать портянки, стряхнуть шинели. Когда ноги не чувствуют внутри сапога осклизлой жижи, а портянки, хоть и сырые, туго обтягивают ногу, все кажется уже не таким мрачным и безнадежным. Ковыряясь лопатами в орудийном окопчике, мы понемногу согреваемся, приходим в себя и даже начинаем подшучивать над пехотой, которая внизу под бугром ползла по-пластунски по грязной и мокрой земле, исполняя маневр выхода батальона на исходный рубеж перед атакой.

– Бедные ребята, – услышал я сочувственный и вместе с тем насмешливый голос Мкартанянца, – на кого же они будут похожи-то?!

– Ты б лучше сообразил, как сами-то ночь коротать станем, – тихо, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес Гришин.

– Да, – соглашается Мкартанянц, – ночки тут про-хладственные, не то что в солнечной Армении.

– А в лесу брусники спелой, сочной, крупной, как вишня, видимо-невидимо. И лес близко. – Парамонов успел уже и туда смотать.

Едва смогли сбегать в лес за брусникой и набрать не более кружки, как прискакал верховой с приказом менять позиции.

– Орудия на передки, – раздается команда.

Почва раскисла, узкие деревянные колеса орудий вязнут, и пара измученных лошадей выбивается из сил.

– Расчет в лямки! – командует Пеконкин. – За спицы выворачивай, за спицы.

Налегая грудью на постромки, выворачивая за спицы, расчет вытягивает пушки из раскисшей почвы на проезжую часть дороги.

– Лошадей тут, конечно, мало, – философствует Пеконкин, – зато прислуги вдосталь. А на передовой и той, может, не будет. Случится по два, по три человека на орудие – спасибо говори.

– А как же быть-то?!

– Как быть? Так и быть! – Максим смачно сплевывает. – Изловчиться. Пехоте кланяться – ее, родимую, просить. Вы вон тут насчет ее уж больно зубоскалили. А куды вы без пехоты-то? На что сгодитесь?!

До места назначения дотащились лишь к полуночи. Поковыряв липкую глину, установили пушки. Дождь прекратился, но воздух пропитан сыростью. Трава, кусты – все мокрое. Куда ни ступишь – всюду вода, всюду лужи. Напоив лошадей и спутав им ноги, пускаем пастись их по свежему лугу. Овса дали мало, и по совету стариков-конюхов мы решили приберечь его на завтра.

Стрелковые батальоны тем временем, в кромешной тьме, форсировали вброд неширокую речку и «вступали в ночной бой с противником». До нас долетали отзвуки пальбы холостыми зарядами, а место «боя» озарялось множеством вспышек.

– То, что тяжело в ученье, дураку ясно, – как бы между прочим замечает Мкартанянц, – будет ли от этого легко в бою?! Вот в чем вопрос.

В темноте я различаю огонек его прямой трубки и временами оранжевый отблеск огня на его тонком восточном лице. Сидя у орудий, мы начинаем дремать. Мокрые шинели стали упругими и сидели на фигуре колоколом. Мокрое белье прилипло к телу и нагрелось его теплом. Вдали пасутся кони. О нашем существовании вроде как забыли. Время тянется нудно и тоскливо. Порой в темноте вспыхнет огонек самокрутки и тотчас голос: «Оставь сорок». Это сосед просит оставить ему докурить сорок процентов в долг. С куревом плохо. Табак дорог, и курильщики блюдут экономию.

9 августа. Три часа ночи. На батарею привезли харч. Мы не ели ровно двадцать один час и с жадностью набросились на пшенную кашу с мясом. Кроме того, полкило хлеба и кусок сала. Сытно поев, запалили костры и стали сушиться. На кольях растянули шинели. В отблесках света от них пошел густой и вонючий пар. На палках торчали сапоги, распяленные кальсоны, брюки, гимнастерки, нижние рубахи, а голые люди, чтобы не замерзнуть, исполняли вокруг костров дикий и замысловатый танец. Белье, портянки, обмундирование вскоре просохло, и можно было одеваться. Сапоги хоть и сохраняли еще влажность, но на теплую сухую портянку казались вполне сносными. Вблизи наших позиций деревня Лисицино. Не обращая внимания на протесты хозяек, мы оккупируем их жилища, скопом валимся прямо на пол и моментально засыпаем в тепле и сухости. Какое-то время я еще слышу дружный храп, ощущаю въедливый дух спящих людей, но вот и сам я, блаженно вытянувшись, погружаюсь в сладостное оцепенение сна.

– Николаев! – слышу я выкрик будто из глухого подвала и более отчетливо: – Коней украли.

Просыпаюсь, за окнами светло. Время – восьмой час. Парамонов глупо улыбается. Это, конечно же, его шутка. Многие встали, оправляют на себе обмундирование, а кто-то еще спит, укрывшись с головой хозяйским одеялом. Я вышел на крыльцо – кони спокойно пасутся поодаль, помахивая хвостами и отгоняя назойливых мух. Максим Пеконкин всю ночь дежурил у костров, поддерживая огонь, рубя хворост и поворачивая на кольях наши мокрые шинели.

– Ты, Максим, случаем, не двужильный? – затягиваясь трубкой, спрашивает нашего сержанта Мкартанянц.

– Не. Жила у меня одна – только она крепкая.

– А что делает пехота?

– Пехота – та два раза реку форсировала. На рассвете, туман еще был. И вон теперь портянки выжимает.

При ярком свете дня местность, куда мы попали, предстала перед нами несколько в ином виде, нежели вчера. Лучи солнца уничтожили зловещую таинственность в природе, а отдых в избе изгнал из души мрачные настроения. Справа от нас деревенька Лисицино и огороды, сзади неширокий луг, кустарник и дальше болото. Слева – лес. Впереди за речкой луга, усеянные фигурками пехотинцев – они отдыхают, разостлав прямо на траве свое мокрое обмундирование и повесив на колышках сапоги. Большинство из них спит, и лишь дневальные у ружейных пирамид лениво прохаживаются или сидят, понуро свесив голову. Обед им привезли в двенадцатом часу дня.

– Не кажется ли вам, друзья мои, – обратился к нам Мкартанянц, саркастически улыбаясь и выколачивая свою «капитанскую» трубку о хобот орудия, – несколько странным такое пристрастие нашего начальства к водным процедурам курсантов?! Ну, как кто-то из них того – малость свихнулся?! Как вам такое?!

Откуда же нам тогда было знать, что именно из нас готовятся командирские кадры, которым предстоит форсировать Дон, Днепр, Десну, Двину, Дунай, Березину, Вислу, Одер и бесчисленное количество рек, речек, проливов, заливов и озер.

У местных крестьян на сэкономленный сахар нам удалось выменять огурцов и топленого молока. Завтрак жидковат, но все же лучше, чем ничего. Когда теперь придет кухня и придет ли вообще?! О нас вроде как забыли. Однако в три часа пополудни, в сопровождении Синенко, на огневой появляется преподаватель артиллерии лейтенант Воронов. Лихо спрыгнув с коня и передав его одному из курсантов, Воронов предупредил, чтобы ослабили подпругу и не давали наклонять голову. Даже здесь, в условиях полевых учений, он по-прежнему был элегантен. Собрав у одного из орудий весь личный состав батареи, Воронов прочел лекцию на тему: «Полевая артиллерия в наступательном бою при форсировании водной преграды»:

– При захвате плацдарма на противоположном берегу водной преграды – реки, озера, залива – особое значение имеет своевременное подавление или прямое уничтожение огневых средств противника в предмостных укреплениях.

И Воронов прямо на местности стал показывать нам, где и в каком удалении от ориентиров и реперов могут быть «огневые точки противника».

– Стрельба полевой артиллерии, – продолжал Воронов, – ведется при этом через головы своих войск. Позиции минометных батарей, благодаря навесной траектории, могут выбираться в любом укрытии, желательно в танконедоступных местах. Что касается пушечных батарей, то для них предпочтительно занимать возвышенности, дабы при переносе огня иметь возможность свободного маневра без ущерба для собственных войск.

Мы с интересом слушали Воронова. Он был почти нашим ровесником, возможно немного старше, и звание его было всего лишь лейтенант. Но нас поражала его эрудиция, профессиональная начитанность, великолепная ориентация в предмете, который он вел. Даже видавшие виды московские аспиранты отзывались о Воронове не иначе, как с восхищением. Окончив лекцию и прощаясь с нами, наш преподаватель спецпредмета предупредил нас о том, что сегодня у нас еще будет возможность практического освоения того материала, который он изложил нам теоретически.

День клонился к вечеру. Облака плыли свинцово-тяжелыми громадами, клубились в оранжевых отблесках солнца и таяли в мрачной бездонности лиловых теней. Бирюзовоопаловые прорывы в облаках горели драгоценными самоцветами среди грозного скопления мрачных туч. И почудилось мне, что там – в таинственной выси – шло мистическое столкновение могучих сил, словно провоцирующих непримиримость наших земных противоречий.

– Тебе не кажется, – обратился я к Олегу, – что там вверху происходит нечто подобное «Небесному бою» Рериха?

– Что ж тут удивительного, – Олег задумчиво смотрел на горизонт, – Рерих любил наш Русский Север. А подобные картины только и можно наблюдать в наших северных губерниях.

Надвинувшаяся масса черно-серой тучи скрыла солнце, и сразу подуло ледяным ветром, пошел дождь, горизонт вновь подернулся однообразной мутной пеленой. Со своего пригорка мы наблюдаем за развитием «боевых действий» по ту сторону реки. В седьмом часу вечера пришел приказ и нам менять огневые позиции. Ездовые, и я в том числе, побежали за лошадьми. Расчеты выкатывали орудия на дорогу и с ходу ставили их хоботом на шкворень передка. Отдохнувшие за день лошади с места взяли рысью и лишь временами прядали ушами, как бы прислушиваясь к нарастающей трескотне холостых выстрелов. Под проливным дождем мы изображаем «бой за плацдарм» на противоположном берегу «водной преграды». Бухая холостыми зарядами из наших старых, «музейных» пушек, мы меняли одну позицию за другой и, как предупреждал нас Воронов, практическим путем усваивали то, что незадолго перед тем изучали с ним теоретически. По бездорожью и от непогоды лошади быстро уставали, а иногда просто не в силах были вытянуть орудия с передком – они тяжело дышали, и от мокрых раздувающихся боков их шел густой и терпкий пар.

– Да врежь ты им с ходу! – крикнул мне Парамонов.

– Я те врежу, – мрачно оборвал его Пеконкин, – будешь у меня бессменно сортиры чистить. А ну, слезай, – обратился сержант ко мне, – веди в поводу. Расчет, в лямки! Навались сзади на ствол. Пошел!

Упряжка легла в хомуты, и орудие двинулось с места. Так практически отрабатывали мы слаженность и взаимосвязь работы номеров орудийного расчета при смене огневых позиций. А впереди, в районе непосредственных «боевых действий» шла дробная винтовочная перестрелка. Били короткими очередями «максимы». Рвались дымовые петарды. В небо взлетали разноцветные ракеты. Наша пехота шла на «штурм оборонительной полосы противника», после чего трубач возвестил долгожданный «отбой».

В одиннадцатом часу вечера наша батарея прибыла к месту погрузки на баржи в районе деревни Сыроваткино. Буксир подали лишь в час ночи и сразу же стали грузить пехоту. Орудия и лошадей поднимали на баржу в последнюю очередь.

10 августа. Третий час ночи. Хлещет непрерывный мелкий дождь. Резкий порывистый ветер гонит потоки воды то в одном, то в другом направлении. Прижавшись друг к другу, лежим мы вповалку на мокрой и грязной палубе. Нет сил пошевелить ни единым членом. Буксир не может выйти на фарватер, говорили даже, что будто бы он садился на мель. Смутно, словно сквозь тяжкий сон, слышатся мне крики, гомон, матерщина и малопонятные слова: «Чалку-то, чалку-то давай!»

Было восемь утра, когда трубач оповестил выгрузку. Девять километров водного пути мы тянулись почти пять часов. Казарма с сухой соломенной постелью воспринималась нами в ту ночь «земным раем».

Днем отмывались в бане, сушили шинели на заборе и на коновязях. Вчерашней непогоды как не бывало. Над головой ясное синее небо и палящее солнце. Уединившись в густой тени нашего сада, я пишу: «Говорят: живя, мы учимся жить. Если это так, то сама жизнь – это уже достаточно сложная, малопонятная, трудно постигаемая и въедливая наука».

11 августа. Общее построение и разбор учений. Подполковник Самойлов высоко оценил практическую подготовку курсантов и сказал, что экзамены и аттестация пройдут своевременно, в назначенные сроки, и все мы получим распределение в отделе кадров округа. Прошедшие маневры, естественно, должны были быть последними.

Времени оставалось предельно мало, и, подобно сжатой пружине, оно держало нас в постоянном физическом и нервном напряжении. Казарменные будни не оставляли нам и минуты свободы.

15 августа. Взвод вновь дежурит по кухне. Старшим по наряду назначен Абрам Гуревич. После отчисления Ивана Бучнева он воспрянул духом, его теперь не узнать, он чувствует себя победителем и олицетворением восторжествовавшей справедливости. Среди молодежи Абрам по-прежнему числится в «стариках», по-прежнему он немощен, неуклюж, на занятиях отвечает невпопад. Тем не менее ни у кого нет даже и намека на ту сугубо личную неприязнь, которую питал к Гуревичу младший сержант Бучнев. Сам Гуревич ценил такое отношение к себе товарищей и никогда не обижался на шутки в свой адрес.

И вот наш Гуревич – начальник кухонного наряда. Он тотчас отправляется к старшине Бычкову, перед которым до того испытывал панический страх, и с настойчивым упорством добивается-таки увеличения числа рабочих по пищеблоку. Бычков изумлен, он не выдерживает напора Гуревича, позорно капитулирует и увеличивает наряд. Абрам воспринимает это с невозмутимым спокойствием и отправляется к главному повару – дородной, толстой, нахальной бабе. Он деликатно и интимно шепчет ей что-то на ухо. Повариха смотрит на Абрама вытаращенными немигающими глазами, что-то возражает. Но Абрам идет напролом, и повариха, махнув рукой, соглашается. В результате наряд получил такое количество каши, мяса, масла и томатной подливки, что все обожрались и, во главе с Гуревичем, попали в санитарную часть.

«Неужели прав был Молчалин, – записываю я, – проповедовавший умеренность и аккуратность?» Кажется, сама судьба спасла меня от участия в этом коллективном обжорстве, отослав с донесением в штаб училища.

18 августа. Практические занятия по топографии в индивидуальном порядке. Каждый из курсантов получает от капитана Лаврова запечатанный пакет с конкретным заданием. В определенном месте, обозначенном топографической привязкой, нужно вскрыть пакет и ознакомиться с находящейся в нем схемой азимутов. Расстояние, которое следовало пройти, составляло не более десяти километров. Лично для меня это был не труд, не зачет, а приятный отдых. Без винтовки и скатки, а лишь с небольшим прямоугольником фанеры, на котором наклеен лист плотной бумаги, укреплен компас и привязан карандаш с линейкой, выхожу я за ворота проходной и отправляюсь, петляя по тихим улочкам, на выход из города. На шоссе у северо-западной окраины деревни Слободка я должен вскрыть пакет с указанием азимутов маршрута и начать движение по заданному направлению. Маршрут содержит десять колен азимута. Расстояние отсчитывается шагами – пара шагов равна ста двадцати сантиметрам. Планшет ориентируется по компасу строго на север, азимут отмечается по школьному транспортиру, расстояние измеряется обычной сантиметровой линейкой. Первое колено поворота совпадает со входом в лес, и я описываю на планшете его характеристику в краткой «легенде». Пройдя несколько колен, я убеждаюсь в том, что легко справляюсь с заданием и у меня есть запас времени. Углубившись несколько в сторону, я оказался в высоком еловом лесу. Здесь царит прохладный полусумрак. В письме домой я сообщаю, что сдал химию, а на следующей неделе экзамен по артиллерии. Из укрытия мне видно, как мимо в различных направлениях прошло несколько наших. Заканчивая маршрут, в деревне Юдино отоварился брюквой и напился молока. К финишу прибыл вовремя, и капитан Лавров остался доволен моей работой. Только Олег Радченко, Вася Шишков да Жора Арутюнянц – профессиональный инженер-строитель – могли соперничать со мною в области черчения схем и рисования топографических карт. Что касается до ориентации на местности и способности быстро и точно делать топографическую съемку, пользуясь самыми примитивными приборами, то тут не было мне равных во всем дивизионе. На выпускных, показательных экзаменах я сдавал топографию один за весь выпуск и получил пятерку с плюсом.

19 августа. Досадное происшествие – не вычистил сапоги и схлопотал наряд вне очереди. Обидно.

По всем приметам ощущается близость осени, в этих краях, как говорят, она бывает ранняя. Утром, когда мы строем бежим на зарядку и умывание, ощутимо заметное похолодание, дуют северные ветры, и тогда появляется иней. На зарядку мы продолжаем бегать голыми по пояс, а умываемся водой из Сухоны там, где электростанция спускает в реку отработанную теплую воду. Тут мы обычно стираем нужные вещи: подворотнички, носовые платки, носки, портянки, а порой и гимнастерку.

Распорядок в казарме строгий – рассчитан по минутам. Ровно в шесть трубач играет «зорю». Четыре минуты на то, чтобы надеть брюки, портянки, сапоги, снять нижнюю рубаху, взять полотенце, мыло, зубную щетку, выскочить во двор и стать в строй на плацу перед казармой. И на все это четыре минуты. И мы успевали. У старшины Бычкова была своя система стимулирования: он стоял у выходной двери с поясным солдатским ремнем и охаживал последнего и зазевавшегося вдоль спины. Поэтому-то никто не хотел быть последним, и все старались проскочить первыми. И что самое интересное, зла на эту проделку старшины никто из курсантов не держал. А над зазевавшимся и пострадавшим все от души хохотали.

В шесть тридцать, после заправки коек, утренняя поверка. Старшина и дежурный по роте из командиров осматривают внешний вид курсантов. На заметку берется каждая мелочь: расстегнутая или непришитая пуговица, грязный подворотничок, не первой свежести носовой платок и, не дай бог, невычищенные сапоги. Грозы не миновать.

– Это чё, – однажды после поверки, как бы и ни к кому не обращаясь, бросил Максим Пеконкин, – мы вот теперь шпоры не носим, а то хлебнули бы горюшка с лихвой.

– А чем же плохо шпоры-то носить? – спросил кто-то из курсантов.

– А тем, – нравоучительным тоном пояснил Пеконкин, – что никелированные шпоры положены только командному составу, а рядовым – обычные железные. Они, чуть малая сырость али дождь, сразу ржавой сыпью покрываются. Увидит ту сыпь старшина – хватай, значит, наряды. Мы в кадровой, бывало, струну от балалайки на чурашок натянем и той струной до подъема под одеялом шпоры-то и полируем.

И мы верим Максиму – он врать не станет.

30 августа. На оперативном совещании в штабе училища подполковник Самойлов подтвердил сказанное им ранее: выпускные экзамены и аттестация пройдут в срок и без задержек.

Среди курсантов лихорадочное возбуждение: все разговоры только о предстоящем производстве. «Я волнуюсь более, нежели когда шел на выпускные экзамены в школе», – пишу я в письме своей матери. Проверяя свои оценки и подводя предварительные итоги, мы обнаруживаем, что большинство не вытягивает на общий балл 4,5. Это всех огорчает, – все мы рассчитываем ведь на звание «лейтенант».

– Теперь вся надежда на госэкзамены, – слышу я голос Кости Бочарова, – кровь из носу, а их нужно сдать на пятерки.

2 сентября. Официально объявлено: пятый минометно-артиллерийский дивизион выходит в предэкзаменационные лагеря.

4 сентября. Мы в лагерях. Погода самая подходящая: дождь, холод, непролазная грязь, на дорогах раскисшей глины по щиколотку.

Спим в наскоро отрытых землянках. Спим не раздеваясь, вповалку, прижавшись друг к другу. Всюду сырость, и многие страдают состоянием зябкого озноба. Обмундирование отсыревает – разводим костры и сушимся.

По всем предметам идут зачеты и испытания в полевых условиях. Строевая часть готовит аттестации, пишет характеристики. Ходят слухи, что поехали за обмундированием. Кормят нас щами, гречневой кашей с бефстрогановым и компотом. Очевидно, в лагерях мы пробудем до 15-го.

6 сентября. Воскресенье. Занятий нет, и мы отдыхаем. Из Устюга приехала парикмахерша: под елкой открыт «салон». На перевернутом ящике, покрытом белой салфеткой, инструменты, бритвенный прибор, чайник с кипятком, зеркало и одеколон. Официально разрешено носить волосы с условием содержания их в чистоте и порядке. По этому случаю в «салон» под елкой длинная очередь. Стрижка стоит два рубля. С «тройным» одеколоном – пять, с «цветочным» – восемь. Курсанты денег не жалеют, стригутся за восемь. И землянка наша начинает благоухать «цветочным».

Отросшие волосы следует содержать в порядке – это так. Но нужна гребенка, а ее не достать. Гребенок нет ни в городских промтоварных магазинах, ни в «Военторге», нет даже на базаре. Себе гребень я смастерил из кусочка березовой щепочки – всего из семи зубцов – и пользовался им довольно длительное время. Этот гребень сохранился у меня до сего дня, как память, как реликвия времен Великой войны!

Вечером, в душном тепле землянки, возник разговор по поводу ликвидации в Москве «Музея новозападного искусства» на Кропоткинской. Зачинщиками спора, как всегда, оказались Костя Бочаров и Олег Радченко.

Оппонентами и ярыми противниками импрессионизма оказались Жора Арутюнянц, Курочкин и Спирин. Максим Пеконкин молча слушал, сопел носом и участия в споре не принимал. Парамонов все подхихикивал, стараясь стравить споривших. Гуревич, как и подобает экономисту, интересовался преимущественно финансовой стоимостью обсуждавшихся произведений.

Сам я тогда неважно разбирался в направлениях и школах французского искусства прошлого века. Я вспомнил холодный, зимний день сорок первого. Мы писали натюрморт в нетопленой аудитории. Работали в шубах, масло стыло на палитре, краски густели, руки мерзли. Подошедший ко мне Антон Николаевич Чирков сказал: «Цвет нужно писать в цвете! Понял?» – «Нет, – говорю, – не понял». – «Смотри: красная тряпка. Сама по себе теплая по цвету, освещена холодным отсветом из окна. Она стала разная по цвету, хотя по-прежнему красная. В тени она не черная, как у тебя, но красная, только иного оттенка, иного цвета». Антон Николаевич велел принести из библиотеки альбом «Новозападное искусство» и стал показывать и объяснять репродукции Сислея, Моне, Писсаро, Ван Гога, Матисса, Гогена. Но в сорок первом я был достаточно упрям, чтобы так вот сразу воспринять сложнейшую практику писать «цвет в цвете». Теперь же, в сорок втором, в военном училище, я старался вникнуть в эстетические принципы французских импрессионистов. И как это ни парадоксально, но именно здесь – в дивизионе, среди товарищей-кур-сайтов, формировался я не только как военный специалист, как конкретная индивидуальная личность, но и как будущий художник-профессионал.

8 сентября. На занятиях по артиллерии Воронов застукал меня за писанием почтовой открытки. Этого он вынести не мог – артиллерия у нас является спецпредметом. Манкировать спецпредметом не принято. Вначале Воронов хотел наложить взыскание и доложить по начальству, но потом отменил. Самому мне было крайне неловко и стыдно.

11 сентября. Возвращаемся из лагерей в город. Колонновожатый, намереваясь сократить путь, заблудился, и мы долго бродили по каким-то кустам и болотам.

– Нам-то теперь что, – как бы про себя бурчал Максим Пеконкин, – километров, поди, с десяток лишку. И только-то. А как на фронте такое-то вот случится – жизни многих людей может стоить. Думать надо.

Словно в родной дом, вернулись мы в свою казарму. Сходили в баню. В столовую. И, растянувшись на просторных двухэтажных нарах, рассуждали о том, что до окончания училища оставалось не более полумесяца.

16 сентября. В вестибюле вывешен плакат: «До выпуска – 14 дней». В наряды нас более не ставят. Наступает последний и решающий этап нашего пребывания в Великоустюгском пехотном училище.

Два дня назад упросил я местного фотографа снять меня на размер девять на двенадцать. Мастер долго не соглашался – нет бумаги. Наконец договорились, и он обещал сделать три фотографии по три рубля каждая.

По взводам идут предэкзаменационные зачеты. Госэкзамены назначены на период с 26 по 30 сентября.

Воронов гоняет меня по артиллерии свирепо и нещадно, по всей программе. Вспомнил-таки злосчастное письмо на его уроке. Поставил твердую пять. Но за эту пятерку я ему собирал и разбирал затворы всех имеющихся в нашем парке орудий, наводил по прицелу миномет и полковушку, командовал расчетом, взводом, батареей, решал бесчисленные задачки, отвечал на вопросы по тактике полевой артиллерии.

– Ничего, – смеется Пеконкин, – такая стружка тебе на пользу!

Сдавали зачет по конно-ветеринарному делу. В центре круга стоит наш упряжной мерин темно-гнедой масти. Стоит спокойно, понуро опустив голову и подрагивая изредка кожей. Рядом с мерином стоит Парамонов, переминаясь с ноги на ногу, глупо улыбаясь.

– Возраст лошади определяется так, – Парамонов набирает в легкие воздух и разом его выдыхает, – первый год жизни считается со дня рождения до 31 декабря следующего года.

– Правильно, – соглашается ветеринарный фельдшер, – только так определяется возраст жеребенка-стригунка. А вот этому мерину, конкретно, сколько лет?

– Этому, – Парамонов жуликовато оглядывается на мерина, – по зубам посмотреть надо.

– Интересно, – слышу я сзади шепот Кости Бочарова, – что могут думать о нас лошади? Чтобы они выставили нам?

– Лошадь, как известно, животное бессловесное, – хмыкнув, резюмирует Мкартанянц, – а отметки нам будут выставлять военфельдшер и наш взводный.

Ветеринарный фельдшер оказался человеком покладистым, и в экзаменационной ведомости всем без исключения был выставлен «зачет».

Вечером, после ужина, нас облетела весть: в одной из соседних рот на экзаменах по политической подготовке один недоумок схлопотал «кол».

– Странно, – говорит Олег Радченко, – нужно либо совсем ничего не знать, что само по себе уже невозможно. Либо нужно было так вывести нашего латыша из равновесия. Что тоже, в принципе, невозможно.

– Пулкас – тип, безусловно, нудный, – раздается с нар голос Кости Бочарова, – только он мужик не вредный, не из злобствующих. Никогда и никого он у нас на зачетах не резал.

– Теперь этому дураку лейтенантских кубарей не видать, – с каким-то даже сочувствием говорит Курочкин, – хорошо, если сержантские углы повесят.

– Он что – с приветом, что ли? – удивляется Парамонов.

– Все, ребята, гораздо проще, – заключает Спирин, – парень этот решил свою программу, по-своему, просто: про-кантоваться здесь четыре месяца – это значит столько же времени не быть на фронте. С другой стороны, отказавшись от лейтенантских кубарей, он уже тем самым снимает с себя всякую ответственность за будущее. Так ведь?!

– Умно поступил, ничего не скажешь! – Мкартанянц хитро подмигивает, – теперь-то его наверняка отошлют с соответствующей характеристикой в такое место, где он будет искупать свой «кол» своею же кровью.

19 сентября. Зачеты идут своим порядком. Николай Морозов еле-еле вытягивает на тройки. Туго приходится многим из бывших кадровых сержантов с неполным средним образованием. Но наш Максим Пеконкин и здесь на высоте. Туго приходится и незадачливому экономисту Абраму Гуревичу: не совмещается у него бухгалтерский расчет с расчетом данных при артиллерийской стрельбе.

20 сентября. На утренней поверке объявлен приказ НКО о том, что всех курсантов военных училищ, не проходивших до того срочной кадровой службы в частях Красной армии, оставить дополнительно на двухмесячный срок обучения и выпуск приурочить к 1 декабря 1942 года. Событие это обрушилось на нас как снег на голову, и мы не знали: радоваться нам или печалиться?! Положение командира в армии привлекало нас своей самостоятельностью и относительной свободой действий. С другой стороны, все мы понимали, что новопроизведенных лейтенантов не станут держать в тылу, а сразу же отправят на фронт, под пули и снаряды.

Как бы там ни было, но я по-своему отметил это событие. На базаре купил три яйца за тридцатку и сбил из них, так любимый мною в детстве, гоголь-моголь. Забавно, не правда ли?!

22 сентября. Идет переформирование наших рот. Тех, кто назначен к выпуску, объединяют вместе. Ушли от нас Максим Пеконкин, Николай Морозов, Кармалюк, Падалка, старшина Бычков и многие другие.

В роте появился новый старшина Шведов, как о нем выразился Вася Жидков, «с бабьим выражением лица». Возобновились наряды на кухню и по городу. Мы с Олегом предпочитаем патрулирование по улицам. Патрульная служба давала возможность побывать на рынке и отовариться творогом, яйцами, луком, чесноком, ржаными деревенскими ватрушками. Кормят нас отменно, но мы стосковались по простой домашней пище.

28 сентября. Погода портится: дуют северные ветры, идут нудные дожди. Опустели наши летние классы под липами. Теперь в часы самоподготовки сидим на дощатых приполках нар, долбим уставы и наставления или же обсуждаем насущнейшие проблемы нашего казарменного бытия. Дружная компания курсантов-москвичей сплотилась еще более. А к ученым спорам и дискуссиям прибавилась карточная игра. Карты в армии категорически запрещены, и сам я к ним никогда не имел пристрастия. Страшны очко, стуколка. Наши предпочитают аристократический и интеллектуальный преферанс. Я и Олег по их просьбе изготовили великолепную колоду игральных карт на тему «Трех мушкетеров»: валеты – четверо друзей, дамы – Королева, Бонасье, Шеврез и Миледи – дама пик, короли – Людовик, Кардинал, Бекингем, Тревиль. Я рисовал персонажей, а Олег придумывал виньетки изящные и красивые. Карты раскрашены акварелью и покрыты яичным белком. Восторг и одобрение было всеобщим.