X
Живой мертвец
Для Семена Павловича потянулись тяжелые дни надежд, сомнений и душевных терзаний. Ограбленный братом, он существовал только благодаря товарищам, которые охотно снабжали его деньгами.
– Бери, – говорил Ермолин, – есть о чем говорить! Будут у тебя опять деньги, ну и отдашь мне.
– Эх, будут ли?! – падая духом, говорил Брыков.
– А как же? Царь у нас строг и взбалмошен, а справедлив. Это всякий скажет!
Брыков оживал надеждою и томился в ожидании царского проезда. В городе ходили слухи, что государь уже тронулся из Казани, что он только ждал, когда уедут в Петербург Лопухины. Прошение на высочайшее имя было уже написано» живым мертвецом» и подано шефу полка, который обещал и от себя замолвить слово, так же как и Архаров, хотя никто не знал, в каком настроении будет император.
– Никто, как Бог! – говорил Брыкову тот или другой из старших офицеров. – Правда – правдою, но и настроение много значит!
Слушая подобные речи, Семен Павлович вновь падал духом. Что если почему‑либо не удастся его дело, то есть государь не изменит своего приказа? Ведь тогда полная гражданская смерть: ни имени, ни денег, ни Маши… Но нет, этого не может быть!
– Есть же правда на земле, – с убеждением говорила ему Маша, когда они украдкой виделись в беседке над ледником, – а здесь даже и дела нет. Ошибкою тебя мертвым назвали. Смешно даже! Только все‑таки торопиться надо, а то – смотри – твой братец уже о вводе во владение твоим имением хлопочет. Я слышала, как папаша с этим подьячим говорил.
– А Дмитрий у вас бывает? – глухо спросил Семен Павлович.
– Каждый день! А я прячусь. Уйду к себе, да и все! Отец сердится, грозит, а я так и сказала ему: «Убейте, а за него не выйду».
– Я готов убить его, – с ненавистью прошептал Брыков.
– Что ты, что ты, Сеня! Ведь он же – твой двоюродный брат! Потерпи, а тогда мы оба посмеемся над ним! – И Маша ласками утешала своего жениха, стараясь вселить в него бодрость.
Но когда она оставалась одна, ее дух ослабевал, и ее охватывал страх за будущее. Несколько раз она подслушивала беседы отца с этим гнусным Вороновым и поняла, что если приезд императора задержится еще хоть на один месяц, то они успеют почти дочиста ограбить ее жениха, завладев его имуществом. Несколько раз слышала она разговоры своего отца и с Дмитрием Брыковым.
«Господи, и есть же такие люди!» – с краской стыда и негодования на лице думала она, слыша, как отец продает ее, словно товар.
– Вы только торопитесь со вводом, – говорил старик, – а там он пусть оживет да поднимет тяжбу. Когда‑то что чем кончится!.. Ведь, знаете, суд да дело… ха – ха – ха. А Машеньку я уж вам передам. По уговору.
– Я согласен на все! – воскликнул Дмитрий Брыков. – Вы получите полсотни десятин да, кроме того, я вам усадьбу отстрою. Только скорее бы все кончить!
– Скоро нельзя. Надо будет нам всем тогда отсюда уехать, да там, в вотчине.
Маша замирала, слушая такие разговоры. Полно, уж отец ли ей этот жадный старик? И она с ужасом говорила жениху:
– Милый, надо спешить! Ой, надо спешить!
– Что я могу? Все от государева приезда зависит, Маша. Молись Господу, чтобы все скорее да благополучно кончилось!
– Ах, я ли не молюсь!
Время шло мучительно долго, и не терял его только Дмитрий Брыков. Не жалея денег, он успел в суде всех смазать, чтобы только скорее вводили его во владение имуществом брата. Воронов помогал ему со всем усердием купленого негодяя.
Старый Сидор стороной узнавал про господские дела и по вечерам шептался в кухне с Павлушкой, Степаном – поваром и Антоном.
– Одно решать надо, – сказал он однажды. – Я своего барина ни в жизнь не брошу. А как вы?
– И я, – подтвердил Павлушка.
– А я в бега, Сидор Карпович, – воскликнул Степан, – потому барину тогда повар не для чего, а тому черту я служить ни за деньги, ни даром не буду!
– Так, – согласился старый Сидор, – в бега и того лучше!..
Брыкова даже узнать было нельзя: так он исхудал и пожелтел в это мучительное время. Каждый день он ходил в полк узнавать, нет ли новостей, и каждый день с отчаянием возвращался домой. Был уже август месяц, когда на его квартиру прибежал посланный Ермолиным человек с извещением, что государь едет. Семен Павлович бросился к Маше и едва дождался вечера, чтобы увидеться с нею.
– Едет! Государь едет! – сказал он ей, сжимая ее руки: – Наша судьба решается!
– Помоги Боже! – прошептала Маша. – Я завтра к Иверской пойду. Пойдем вместе.
– Пойдем, – согласился Брыков, и на другой день они оба плача молились у чтимой иконы Иверской Божьей Матери.
Действительно, император Павел, едва узнал, что Лопухины тронулись из Москвы в Петербург, тотчас заторопился туда же. Образ чистой, прекрасной девушки неотступно стоял перед ним, своей красотой врачуя его душу и успокаивая ее. Он улыбался, думая о ней, и его лицо становилось при этом добрым и ласковым.
– Скорей! Скорей! – торопил он окружающих.
Царский поезд летел, не встречая на пути ни задержек, ни препятствий. Случалось, что загнанные лошади падали в дороге; тогда им торопливо обрезали постромки, и дормез несся далее от подставы до подставы.
– В Москве одну ночь ночуем, – сказал государь своему личному секретарю. – Распорядись лошадьми!
Обрезков молча склонял голову и высылал вперед курьера с необходимыми инструкциями.
Словно ласточки весною, летели в Москву курьер за курьером со словесными и письменными приказами: ни парада, ни развода, ни бала, ни даже особенной встречи. Изготовить государю обед, а вечером ванну. Явиться с докладами к девяти часам; в одиннадцать государь уже почивать будет, а уедет в пять часов утра.
В Москве шли суетливые приготовления, отражаясь даже на уличной жизни. Во все концы носились курьеры, то и дело видели скачущих Архарова или Гессе. Наконец император приехал. Его усталое лицо выражало удовольствие.
– Еще два дня – и мы в Петербурге, – сказал он Обрезкову. – Ну, докладывай дела, давай бумагу. Зови Архарова! – И, приняв ванну, он занялся делами, быстро решая пустые и мелкие и осторожно откладывая в сторону решение крупных. – Ну, а по полкам что?
– Казусный случай, – доложил Архаров, – вот прошение. Извольте проглядеть.
– Прочти! – сказал государь, кивая Обрезкову. Тот прочел и сказал:
– Поручик Брыков просит принять его на службу вновь, так как был исключен из полка ошибкою, умерший!
Государь откинулся в кресло и задумался, а потом вдруг вскочил, гневно сверкая глазами, и закричал:
– Ошибка? Мистификация? Ты помнишь, мы в Казани подписали отставку Брыкова за болезнью, а тут вновь. Дай сюда! – Он протянул руку к прошению.
– Ваше величество, – забормотал испуганный Архаров, – то брат, который…
– Знаю – с, – обрезал Павел и быстро набросал несколько строк. – Вот – с резолюция! А вам стыдно, сударь, да – с!.. Не знать, что офицер по дна прошения подает. Пусть он радуется, что я добр! Ну – с, что далее?
Смущенный Архаров стал продолжать свой доклад.
На другой день трепещущий Брыков пришел к шефу полка за решением своего дела.
– Ничего не понимаю! – сказал ему полковник. – Начните хлопоты снова!
– А что? – упавшим голосом спросил Семен Павлович.
– Да вот: отказ! Извольте прочесть!
Брыков взял свое прошение и на его полях прочел надпись: «Исключенному поручику за смертью из службы, просящему принять его опять в службу, потому что жив, а не умер, отказывается по той же причине»{См. записки А. М. Тургенева (Рус. старина. 1886. Янв. С. 41).}.
Брыков перечитал роковую надпись еще раз и склонился над нею. Шеф полка, полковник Авдеев, с сочувствием взглянул на него и заговорил:
– Ты, Брыков, не очень того… ведь может быть…
Вдруг Брыков пошатнулся.
– Постой! Ты что же? Эй, кто там! – закричал растерявшийся полковник, но в этот момент Семен Павлович упал тяжело как мешок на вощеный пол и остался лежать без движения в глубоком обмороке.
XI
С новой надеждой
С Семеном Павловичем Брыковым сделалась нервная горячка. Полковой лекарь пустил ему кровь и поставил пиявки, но он метался, бредил и кричал в беспамятстве.
Полковник Авдеев, пыхтя и краснея, говорил:
– Вот оказия! Но я не могу его держать у себя в лазарете. Его нет, он выключен!
Больного перевезли на его квартиру.
– Батюшка, – в тот же день вопил и плакал старик Сидор, прибежав к Ермолину и упав ему в ноги, – пособи барину моему! Вместе вы хлеб – соль водили!
– Что такое? Что с барином? – всполошился добрый адъютант.
– Да что! Из полка его, голубчика, без чувствия всякого привезли. Горячка, слышь. А у нас в доме‑то и положить некуда. Да это еще полбеды. Был братец евонный, Митрий Власьевич, кричит: «Все мое!», из дома гонит. Говорит – барин‑то наш мертвый! Хоть ты заступись, родимый!
– Как? – возмутился Ермолин. – Гонит из дома? Ах он негодяй! Постой, я сейчас! – И он, поспешно одевшись, пошел к Брыкову, кипя благородным негодованием.
Все офицеры знали историю двух братьев, догадывались о завистливой злобе Дмитрия, видели, что он без зазрения совести завладевает имуществом брата, и никто из них не мог бы допустить такую злобную жестокость, которую проявил Дмитрий Брыков.
– У себя твой барин? – входя в квартиру последнего, спросил Ермолин у Еремея, который с самого приезда из усадьбы водворился в прихожей нового барина.
– У себя, – лениво поднимаясь, ответил тот.
– Доложи, что капитан Ермолин!
Еремей ушел, и почти тотчас из комнаты выбежал Брыков, протягивая пришедшему обе руки.
– Что – ж это ты с докладами? – радушно заговорил он. – Ты всегда для меня гость дорогой! Иди! Сейчас пунш устроим!..
Но Ермолин не подал ему руки и холодно ответил:
– Вы уже в отставке, и мы – не товарищи.
Дмитрий Власьевич удивленно отшатнулся.
– Я пришел сказать, – продолжал Ермолин, – что ваш брат болен, ему нужен покой, уход! Можете вы оставить его в покое или нет?
Брыков вспыхнул, потом побледнел и резко произнес:
– Я не знаю, о ком вы говорите. Мой брат умер.
– Вы знаете, что это только на бумаге.
– Мне это все равно, и я никому не советую вмешиваться не в свое дело!
Ермолин не выдержал.
– Тогда вы, сударь, негодяй! – вскрикнул он. – Если вам угодно драться, я жду ваших секундантов!
Недобрый огонь блеснул в глазах Брыкова, но он только желчно засмеялся:
– Ха – ха – ха! Мне драться? С вами? Вот потеха! Вы глупите и все! – И с этими словами он быстро скрылся за дверями.
Ермолин в бешенстве потряс кулаком, а затем, выходя на двор, сказал Сидору:
– Я возьму к себе твоего барина!
Старый дворецкий всхлипнул и сказал с чувством:
– Пошли вам Бог всего хорошего!
Ермолин в тот же вечер перевез к себе несчастного Семена Павловича и поместил в одной из комнат. Старый Сидор не захотел расстаться с барином.
– Пусть тог разбойник волоком тащит меня – не пойду! Умру лучше!
– Не бойся, старик, – говорили ему заходившие офицеры, – мы не дадим тебя в обиду.
Семен Павлович вызывал общее сочувствие. Каждый день то тот, то другой офицер заходили справляться о его здоровье и вместе с этим выразить презрение к его корыстному брату.
А тот не терял времени. С помощью Воронова и подкупа он уже совершил ввод во владение и с ликующим видом путешествовал по Москве. Старый приказный Федулов принимал его снова с раскрытыми объятиями и шептался с ним целыми часами
– Сделаю! – говорил он. – Разве она посмеет выйти из послушания? Прокляну!..
При этих словах Дмитрий, как ни был жесток, вздрагивал. Он все же любил Машу, и ему хотелось жениться на ней без грубого насилия.
– Подождем! – отвечал он старику. – Мы лучше так сделаем. Вы с нею в Брыково переезжайте. Пройдет полгода, год и сама уломается!
– Можно и так, – соглашался старик, но все же по целым дням мучил бедную Машу. – Твой Семен умер, – твердил он ей, – возьми ты себе это в толк!
– Не возьму, – тихо, но настойчиво отвечала Маша, – я видела его, люблю его, он – мой жених!
– Дура! Он – покойник!
– Живой‑то?
– Да, живой покойник! У нас царская воля – закон, матушка, вот что! Ежели царь говорит: «Ты умер», значит, так и есть!
– Здесь ошибка! Он к царю пойдет!
– Тьфу! Пускай идет! А ты пойдешь за Дмитрия!
– Никогда. Лучше смерть!..
Маша страдала невыносимо. Она знала теперь все: знала, что ее жених по бумагам считается мертвым, что он ограблен братом и что он действительно борется со смертью.
– Марфа! – со слезами говорила она старухе няньке. – Что я за несчастная? Что будет со мною?
– А что, голубка, не возьму я в толк, – шамкала нянька. – Мучает тебя барин‑то, а ты плюнь. Вот как сокол твой выздоровеет, так и свадебку справим! Я сегодня у Иверской молилась.
– Ах няня, ведь он – мертвый.
– Как мертвый? С нами крестная сила! Убережет Господь, выздоровеет!
Маша не могла говорить с ней и оставалась одна со своим горем. Только раз, улучив час времени, она успела сбегать к Ермолину и взглянуть на своего жениха.
– Не волнуйтесь, – утешал ее славный Ермолин, – он поправится. А там мы его в Питер снарядим. До царя доберется и авось правду сыщет!
– Дай Господи! – набожно произнесла Маша.
У нее осталось одно утешение – молитва. И она молилась за здоровье своего жениха и за успех его дела, молилась за его и за свое счастье.
Сильный и молодой организм Семена Павловича победил болезнь. На девятый день он пришел в себя и стал медленно поправляться. Старый слуга не оставлял его ни на мгновенье.
Прошло еще две недели – и Брыков мог уже, не боясь волнений, говорить о своих делах.
– У тебя одно средство, – с жаром сказал ему Ермолин, – ехать в Петербург, увидеть царя и молить его.
– И в Сибирь?..
– Брось. Ведь это говорят больше. Поверь, ему доступны и участие, и сожаление. Я слышал, что он даже не сердится, если его ошибку укажут. Да и потом, – прибавил он, – ей – Богу, Сибирь даже лучше, чем твое теперешнее положение. Ну что ты теперь? А? Мертвец, да и только! Смотри, твой милый братец уже завладел твоим добром! У тебя ни имени, ни прав. Ты жить не можешь!.. А кроме того и твоя невеста!
Семен Павлович не выдержал.
– Ты прав! Я еду! Только, – и он грустно улыбнулся, – на что я поеду?
– Об этом не хлопочи! – сказал Ермолин. – Мы все тебе собрали на дорогу денег, а в Петербурге ты прямо у Башилова остановишься. Он уже уехал.
Брыков с благодарностью пожал руку Ермолину.
– Брось! – сказал тот. – Это – даже не услуга. Мы ведь знаем, что твое дело выигрышное, и попируем у тебя на свадьбе.
После этого разговора к Семену Павловичу вернулась энергия. Его здоровье крепло с каждым днем, и через два месяца он уже стал собираться в дорогу.
– Надо все‑таки, чтобы твой братец ничего не знал о наших планах, – сказал ему Ермолин. – Ведь он просто убийц подослать может.
– Да, он отравлял меня, но ему не удалось, – ответил Семен Павлович.
– Тьфу, гадина!.. – плюнул Ермолин и, побеседовав еще немного, ушел.
– Сидор, – сказал Брыков в тот же вечер, – сделай мне доброе дело. Проберись сегодня к Марии Сергеевне. Скажи, что барин, мол, едут и вас повидать желают.
Старик только кивнул головой и тотчас взялся за картуз. Через час он вернулся и сказал:
– Ввечеру будут… как стемнеет.
– Я уйду на это время, – сказал Ермолин.
Семен Павлович благодарно пожал ему руку и с нетерпением стал ждать вечерних сумерек.
XII
Последнее свидание. Отъезд
Старая Марфа кряхтела и ворчала, с трудом поспевая за Машей, которая спешила на последнее свидание со своим несчастным женихом.
– Ох, грехи, грехи, – говорила старуха, – и виданное ли дело, чтобы девка сама к жениху шла! Ах ты, Господи! Коли сам узнает, что будет мне, старой? У, бесстыдница! Воротись! Право слово, воротись! Ведь срамота!
– Нянюшка, миленькая, – молящим голосом уговаривала ее Маша, – в последний раз ведь, золотая моя! Уедет он! Одна я останусь. Сама знаешь, что теперь за жизнь у нас.
– Ну, ну, – смягчилась старая нянька. – Бог даст, царь помилует да еще наградит. Нешто правды‑то нет на свете? Есть, ласточка моя, есть! Знаешь ли ты дорогу‑то?
Маша улыбнулась сквозь слезы и проговорила:
– Я у него была раз… когда он болен был.
Они прошли две улочки, и Маша, вскрикнув, ускорила шаги.
– Вот и дом их! Вот и Сидор стоит!
– Постой, постой, коза! Нешто догоню я тебя?
– Он! – воскликнула в это мгновение Маша и быстро побежала по пустынной улице.
Семен Павлович вышел на крылечко поджидать Машу и, увидев ее, не выдержал и сам побежал ей навстречу. Они сошлись и схватились за руки. Маша чуть не бросилась ему на грудь, но старый дворецкий да Марфа стесняли ее. Поэтому она лишь крепко сжала руки Семена Павловича и тихо сказала:
– Как изменился ты!
Он ответил ей нежным пожатием, сказал: «И ты похудела, Маша. Пойдем!» – и они вошли в дом.
Маша едва переступила порог горницы, как тотчас порывисто обняла Брыкова и крепко прижалась к нему.
– Милый, хороший! – страстно проговорила она. – Как я люблю тебя! Как я страдала!
Он крепко поцеловал ее и, посадив на диван, сел рядом с нею и взял в свои ее руки.
– А я? – ответил он. – И тогда, и теперь! Ну, будет, – перебил он себя и заговорил: – Я еду, Маша! Завтра уеду и хотел обо всем договориться с тобой. Прежде всего, – его голос дрогнул, – я тебя, Маша, не связываю. Я попал в несчастье, но ты… ты свободна!..
– Сеня! – с горечью ответила девушка. – Да разве я не люблю тебя?… Нет, нет, – порывисто произнесла она, – пока ты вправду не умер, я – твоя! Лучше в монастырь, чем за другого!.. – И она тяжело перевела дух и улыбнулась сквозь слезы.
Семен Павлович страстно обнял ее, и его лицо повеселело.
– Ну, теперь, – сказал он, – мне ничего не страшно. Не за себя я хлопотать поеду, а за наше счастье. – Он встал, прошелся по горнице, сел и снова сказал: – Ну, так поговорим теперь о деле. Мучают тебя?
– Очень. Отец грозит проклятием, а он все ездит с подарками и… – Маша вздрогнула, – все руки целует…
– Гадина! – воскликнул Семен Павлович.
– Они хотят меня в Брыково везти и там будут мучить!
Брыков тяжело перевел дух.
Маша тихо взяла его за руку и промолвила:
– Но ты не бойся! Я – сильная! Я не поддамся им! А если уж очень худо будет, то убегу… к тебе!..
Брыков молча кивнул головой.
– Что они могут сделать? – продолжала Маша. – Только приставать! Я отмолчусь от них. Жечь? Убить? Ведь этого не сделают.
Брыков тяжело перевел дух.
– Да, да, понятно, – заговорил он, – но как тяжело мне, Маша, оставлять здесь тебя одну!.. Пиши мне! У меня здесь лучшие друзья. Вот хоть Ермолин. Я скажу ему, и через него у нас будет связь. Все ему пиши, а он перешлет. И еще вот что: если тебе станет очень плохо, беги к нему. Он тебя ко мне переправит. Не бойся его!..
Маша кивала головою на его слова и не могла сдержать слезы, неудержимо катившиеся из глаз. Ах, то ли она ожидала от судьбы! И вот чем заменила действительность ее светлые грезы!
Семен Павлович тихо обнял ее и нежно заговорил:
– Маша! Сердце мое, не плачь! Не надрывай души! Мне так тяжко, так тяжко!
– Прости, милый, но я… но мне… – И она неудержимо разрыдалась.
Брыков торопливо подал ей воды и стал нежно утешать ее.
Эх, перемелется и мука будет! Они еще молоды! Счастье все впереди, перед ними. Не может быть, чтобы долго могла удержаться такая нелепость, какая случилась с ним. Царь и умен, и добр, и справедлив; правда выйдет наружу, и они еще посмеются.
– Не плачь, Маша! Не плачь, мое сердце! Смотри, пройдет два – три года, и мы сами посмеемся над этой историей.
Девушка немного успокоилась и улыбнулась жениху. Он снова обнял ее, она прижалась щекою к его щеке и они начали опять говорить о своих чувствах. Время летело, и они не замечали его. Свечка оплыла и едва мерцала под огромным нагаром, за дверями нетерпеливо ворчала Марфа; но молодые люди ничего не замечали и говорили без умолку, пока, наконец, Марфа сердито не окликнула своей питомицы. Тогда они очнулись, как от сна.
Наступило расставание. Они обнимались, клялись друг другу и обнимались снова.
– Я провожу тебя! – сказал Семен Павлович.
– Проводи!
Он прошел с нею по всем пустынным улицам и, наконец, расстался.
Маша заплакала, и Марфа не могла утешить ее, а Семен Павлович шел назад, не замечая дороги, и думал: что ждет его, ее? Ему всюду грозит опасность, и его брат, его враг, дремать не станет! Увидеть царя! Но пока доберешься до царя – всего натерпишься… А с Машей? Брыкову представлялись картины той нравственной пытки, которая ожидала ее. Постоянные попреки отца. О, он знает, что это за старик! Ему бы только деньги и деньги. Про него весь приход рассказывает ужасные вещи. Разве у него есть сердце, разве он – отец для дочери? Она для него – ценность, и он не постесняется продать ее. И потом ухаживанья этого негодяя!..
Несчастный Брыков схватился за голову.
Когда он вернулся, Ермолин был уже дома.
– Что это ты какой? – сказал он. – Стыдно тебе. Крепись!
– Какой я?
– Да краше в гроб кладут.
– Я уже и похоронен, – усмехнулся Брыков.
– На бумаге. Но на зло всем живи! Виделся?
– Да! Машу хотят увезти в усадьбу и уже там мучить. Вот что, брат: я сказал, чтобы она через тебя писала.
– Ну, понятно!
– И потом вот еще: если ей станет очень тяжко, она прибежит к тебе. Ты укроешь ее, а потом ко мне, в Петербург, если я там буду.
– Ладно! Ну, а теперь я говорить буду! – сказал Ермолин. – Вот, во – первых, тебе тысяча рублей! – И он поставил на стол шкатулку. – Брось, не благодари. Это – дело товарищеское. Надо будет, еще дадим! Это раз. А потом: ведь ты – мертвец по бумагам и тебе, пожалуй, и подорожной не дадут. Так вот, – и он положил на стол бумагу, – ты – мой дворовый. Не сердись, братец! У меня один музыкант есть, так это – его подорожная.
– Не думал я в крепостных числиться, ну да ничего не поделаешь тут! Спасибо тебе! – И Семен Павлович крепко поцеловался с Ермолиным.
На другое утро он выехал на почтовых вместе в неразлучным Сидором.
– Пусть меня в беглых считают, – решительно сказал Сидор, – авось Митрий Власьевич не погонится!
Их провожала целая кавалькада офицеров.
– Стой! – крикнул Ермолин, когда выехали за заставу. – Здесь отвальную устроим!
Семен Павлович вышел из коляски, офицеры спешились, и на лужайке, у дороги, появились вина и закуски.
– Пей, Сеня! – говорили бывшие его товарищи, чокаясь с ним. – Дай Бог тебе удачи!.. Возвращайся, да за свадьбу!.. Насоли своему братцу!
Брыков был растроган этим общим сочувствием.
– Спасибо, друзья! – отвечал он со слезами в голосе и обнимался с каждым.
Уже солнце поднялось на полдень, когда друзья допили последнее вино и Брыков снова сел в коляску.
– Ну, давай Бог удачи! Пиши! Кланяйся Башилову! – раздавались возгласы.
– Эй, вы, соколы! – закричал подвыпивший ямщик, и кони рванулись с места.
Офицеры еще постояли на дороге, махая шапками вслед уносившейся коляске, а потом сели на коней и медленно вернулись в Москву, говоря о Брыкове и о риске его предприятия.