Из заметок о любительской лингвистике

Внешняя форма слова изменяется во времени

Главное, чего катастрофически не хватает лингвистам-любителям, – это понимание, хотя бы в самых общих чертах, того, как язык изменяется во времени. Например, любитель обычно представляет себе наших предков тысячелетней или двухтысячелетней давности говорящими просто по-русски, т. е. в общем так же, как нынешние русские.

Между тем историческая лингвистика давно установила, что в ходе истории любого языка происходят постепенные изменения на всех его уровнях – в фонетике, грамматике, значениях слов. Скорость этих изменений в разных языках и в разные эпохи различна, но неизменным не остается ни один язык.

Желая связать по смыслу два внешне сходных слова, лингвист-любитель практически всегда берет их просто в том виде, в котором они существуют в современном языке.

В действительности же в ходе истории слова могут менять свой внешний облик чрезвычайно сильно – вплоть до полной неузнаваемости. Вот для наглядности несколько примеров^[7].

Латинское calidus 'горячий' превратилось во французском языке в chaud [šо].

Латинское capillus 'волос' превратилось во французском языке в cheveu [šəvø].

Древнеанглийское hlāfweard (букв. 'хранитель хлеба') превратилось в современном английском в lord [lɔ:d] 'лорд'.

Древнеиндийское bhavati 'он есть' превратилось в хинди в hai.

Древнеперсидское ariyānām 'арийцев' (родит. падеж множ. числа от ariya 'ариец'; подразумевается: земля, страна) превратилось в современном персидском в iran 'Иран'.

Как можно видеть, древняя и новая формы одного и того же слова иногда могут даже не иметь ни единого общего звука.

При этом, однако, важнейшее обстоятельство состоит в том, что во всех приведенных примерах имели место не какие-то случайные индивидуальные смены звуков, а совершенно закономерные (для соответствующих языков и соответствующих эпох) и последовательно реализованные в языке в целом фонетические изменения. Таков общий принцип фонетических изменений, имеющий основополагающее значение для всей исторической лингвистики.

Например, эволюция, превратившая латинское calidus во французское chaud [šo], – это следующая цепочка сменяющих друг друга во времени форм данного слова (приводим их в фонетической транскрипции):

[kálidus] → [káldus] → [kald] → [čald] → [čaud] → [šaud] → [šod] → [šo].

Превращение древнеперсидского ariyānām в персидское iran – это [ariyānām] → [airānām] → [ērānām] → [ērān] → [īrān] → [iran].

Существенно здесь прежде всего то, что каждый из шагов такой эволюции – это фонетическое изменение, совершившееся не в одном лишь данном слове, а во всех словах данного языка, где подвергавшийся изменению звук находился в такой же позиции. (Что значит «такая же позиция», в каждом случае определяется вполне строго, но здесь эти технические детали нет необходимости приводить.) Например, [kálidus] превратилось в [káldus] в силу того, что в данном языке всякое безударное i в положении между двумя одиночными согласными в определенный исторический момент выпадало. Далее, [káldus] превратилось в [kald] в силу того, что в некоторый более поздний момент всякое конечное -us отпадало; и т. д.

Это требование всеобщности любого фонетического изменения (в данном языке в данный период его истории) составляет главное отличие профессионального изучения истории языка от любительского.

Для любителя примеры вроде приведенных выше – это просто свидетельство того, что фонетический состав слова может со временем очень сильно изменяться и что чуть ли не любой звук в принципе может перейти в любой другой. Это вдохновляет его на то, чтобы при размышлении над любым заинтересовавшим его словом смело предполагать, что это слово произошло от какого-то другого, пусть даже сильно отличающегося по фонетическому составу. Почему бы не предположить, например, что флот – это видоизмененное слово плот? или что Тверь – это видоизмененное слово табор? Ведь бывают же самые разные фонетические переходы, так почему бы и не эти?

Если лингвист-любитель кое-что на эти темы читал или слыхал, то он иногда может даже сослаться на какие-нибудь известные ему конкретные примеры, которые, как ему кажется, говорят в пользу его версии. Например, он может вспомнить, что по-латыни 'отец' – патер, а по-немецки – фатер: вот и пример перехода п в ф! Или он заметит, что по-английски alphabet, а по-русски алфавит: вот и пример перехода б в в!

В отличие от любителя, профессиональный лингвист, проверяя эти предположения, немедленно задастся вопросом: имел ли место в истории русского языка общий переход п в ф (или пл в фл)? общий переход б в в (или общий переход сочетания таб в тв)? И сразу же получит ответ, что ни одного из этих общих переходов в русском языке не было: например, никаких изменений не испытали слова плавать, плоский, табак, табун и т. д. (не говоря уже о том, что сохранились без изменений и сами слова плот, табор). Тем самым обе эти вольные гипотезы будут отвергнуты.

Что же касается любительских аргументов с патер – фатер и alphabet – алфавит, то лингвист немедленно их отведет, указав, что первый вообще не имеет отношения к русскому языку, а второй недействителен потому, что в русский язык слово алфавит пришло не из английского языка, а из греческого, в котором в соответствующем слове уже было в.

Из сказанного выше понятно, что профессиональный лингвист, если он хочет найти, например, для французского слова chaud родственное ему слово в некотором другом языке L (тоже развившемся из латыни), не подыскивает с этой целью в языке L слова, звучащие сходно с [šo] (или даже [šod] или [šaud]). Он ищет слово, которое должно было получиться по правилам фонетических изменений языка L из первоначального [kálidus]. Вообще, исследуя происхождение некоторого слова, лингвист всегда рассматривает самую раннюю из зафиксированных в письменной традиции форм этого слова.

Напротив, лингвист-любитель этого принципа совершенно не соблюдает (да обычно просто и не может его соблюсти, поскольку не имеет необходимых знаний). Как мы уже отмечали, он берет для своих сравнений слова непосредственно в той форме, в которой они существуют сейчас, и уже по одной этой причине в значительной части случаев приписывает одинаковое происхождение двум словам ошибочно.

Вот яркий пример, который приводит знаменитый французский лингвист Антуан Мейе: на первый взгляд кажется очевидным родство французского feu 'огонь' и немецкого Feuer 'огонь'. Однако в действительности они происходят из слов, не имеющих между собой ничего общего: французское слово – из латинского focus 'очаг' (с начальным f из более раннего bh), немецкое – из древневерхненемецкого fûir 'огонь' (с начальным f из более раннего p).

Примеров подобного рода, когда случайное совпадение внешних оболочек двух слов соединяется со случайным совпадением их значений, мало, но все же они существуют^[8]. И в этом нет ничего неожиданного, поскольку, как известно, вероятность того, что маловероятное событие не произойдет никогда, тоже весьма мала. Вот некоторые примеры сходства, за которым не стоит ни отношения родства, ни отношения заимствования, то есть ничего, кроме чистой случайности.

Итальянское stran-o 'странный' и русское стран-ный одинаковы по значению и имеют одинаковый корень (но итальянское слово произошло из латинского extra-neus 'внешний, посторонний, иностранный', от extra 'вне', а в русском тот же корень, что в страна, сторона).

Таджикское назорат 'надзор' очень похоже на русское надзор (но в действительности оно заимствовано из арабского).

Персидское bäd 'плохой' как по звучанию, так и по значению практически совпадает с английским bad 'плохой'.

Основа арабского rädd-ä 'он отдал' практически одинакова с основой латинского redd-ō 'я отдаю'.

Древнеяпонское womina 'женщина' очень похоже на английское woman 'женщина' (пример С. А. Старостина).

Приведем также пример несколько иного рода, когда речь идет о морфемах^[9] одного и того же языка. Родство между русскими словами кусать и кушать кажется очевидным. Иногда можно даже услышать, как в шутку употребляют первое вместо второго. А между тем историческое языкознание показывает, что в действительности это слова не однокоренные. Гнездо слов кусать, укусить, откусить, прикусить, раскусить, выкусить, кус, кусок, укус и т. д. содержит корень, первоначально звучавший как [kǫs-] ([ǫ] – носовое о) – из еще более раннего [konds-], ср. литовское kándu 'кусаю'. С другой стороны, гнездо искусить, вкусить, покуситься, искушать, кушать, искус, искусный, искусство, вкус, вкусный и т. д. содержит корень, звучавший и прежде как [kus-] (из более раннего [kous-]). Праславянский глагол с этим корнем представлял собой заимствование из готского kausjan 'пробовать на вкус', 'пробовать, испытывать' (которому родственны немецкое er-kiesen 'выбирать' и английское choose). Соответственно, например, покуситься первоначально означало просто 'попробовать, попытаться', искусный – '(много) испытавший, опытный', кушать – 'пробовать'. Исконная фонетическая разница между корнями [kǫs-] и [kus-] непосредственно видна в польском языке, где сохранились древние носовые гласные: ср., например, kąsać 'кусать' (ą – польская форма записи носового о) и kusić 'искушать'.

Разбор данного круга вопросов будет продолжен ниже в главе 2, в разделе «Любительские поиски происхождения слов». В частности, читатель найдет там сведения о том, как решается в лингвистике проблема заимствований, например, как устанавливается, в каком направлении происходило заимствование.

Вольные игры со звуковым составом слова

Из сказанного выше понятно, что профессиональный лингвист уважительно, с полным вниманием относится к каждой фонеме (соответственно, в письменной форме – к каждой букве) изучаемого им слова. Его гипотеза о происхождении некоторого слова будет признана полноценной только в том случае, если получила удовлетворительное объяснение каждая фонема в его составе. Если хотя бы для одной фонемы (соответственно, буквы) такого объяснения найти не удается, вся гипотеза либо просто отвергается, либо переходит в категорию не вполне надежных.

Напротив, лингвисту-любителю подобная строгость в оценке своих гипотез совершенно неведома. В частности, говоря о сходстве внешней формы двух слов, любитель никоим образом не ограничивает себя случаями их полного совпадения. Его вполне удовлетворяет приблизительное сходство. Такое сходство не имеет никакого точного определения и оценивается каждый раз совершенно субъективно. Например, любитель считает вполне допустимым, чтобы вместо требуемого при точном сравнении б во взятом им слове выступало в, или п, или ф: вместо конкретной гласной – практически любая другая гласная. При сравнении какие-то буквы он считает возможным отбрасывать, т. е. не принимать во внимание, какие-то другие, напротив, домысливать. Допускается также перемена порядка букв и т. п. Многочисленные примеры всех этих приемов читатель встретит ниже.

В целом отношение лингвиста-любителя к рассматриваемому им слову можно оценить лишь как крайне неуважительное: «не одна буква, так другая – велика ли разница!».

Выше мы видели, что даже при строгом подходе к одинаковости внешней формы сравниваемых слов мы время от времени сталкиваемся со случайными совпадениями, т. е. с такими ситуациями, когда между двумя сходными словами нет никакой исторической связи. При этом чисто внешние совпадения не так уж редки; редки лишь те случаи, когда одновременно совпадают (или близко сходны) и значения.

Ясно, что если при сопоставлениях слов внешнее сходство понимается столь широко и неопределенно, как это принято у лингвистов-любителей, то число случаев, когда между сопоставляемыми словами в действительности нет никакой исторической связи, возрастет в десятки и сотни раз. Это значит, что «сходство в любительском смысле» никоим образом не может служить свидетельством исторической связи двух слов.

В самом деле, почему бы любителю не сопоставить, исходя из наличия широко понимаемого фонетического сходства, например, слова пилот и полёт, гроб и короб, саван и зипун, сатир и задира, катер и катать, кричать и рычать, гребет и скребет, шалаш и залазь, и т. д. до бесконечности. В действительности ни в одной из этих пар между словами нет никакой исторической связи. Иначе говоря, любительский подход к сравнениям слов, может быть, иногда и поможет найти пару оригинальных рифм, но не имеет никакого отношения к проникновению в подлинную историю слов.

Следует также специально отметить невнимание любителей к морфемному составу слова, то есть к его членению на приставку, корень, суффикс, окончание. Лингвист-любитель, загипнотизированный внешним сходством каких-то двух привлекших его внимание слов, может совершенно не замечать, что сходство возникло совершенно случайно за счет контакта корня с некоторым окончанием (или суффиксом) и мгновенно исчезнет, если взять то же слово в другой грамматической форме. Например, его вполне может заинтриговать сходство между русским хитришь и французским tu triches 'ты жульничаешь', хотя достаточно взять форму хитрю, чтобы от сходства ничего не осталось.

Особое место в операциях, которые лингвисты-любители считают возможным производить над словом, занимает прием, именуемый «обратным прочтением».

«Обратное прочтение» – это попросту прочтение слова задом наперед, например, рим вместо мир, налим вместо Милан, заквак вместо Кавказ, алут вместо Тула и т. п. Как заверяют нас любители, это то, что легко может случиться, например, с арабом или этруском, поскольку в их письменности слова читаются справа налево. Например, араб якобы видит запись Тула и читает ее привычным для себя способом как алут. И таким образом якобы может возникнуть новое слово Алут, которое и станет употребляться как название города.

Подобный рассказ отражает столь младенческое понимание того, что такое письмо и чтение, что в первый момент просто невозможно поверить в серьезность тех, кто его нам преподносит.

Каким образом вообще араб может увидеть написанное слово Тула? Если его записал другой араб, то он сделал это, естественно, арабскими буквами и в арабском порядке, то есть справа налево. Никакому «обратному прочтению» в этом случае неоткуда взяться.

Если это слово написал русский, то он записал его кириллицей, если, скажем, англичанин, то латиницей (в обоих случаях, разумеется, слева направо). Но ведь простой араб не знает кириллицы и латиницы. Если же он не простой араб, а такой, который обучился кириллице и/или латинице, то его, естественно, должны были обучить также и тому, в каком направлении читаются кириллические и латинские буквы.

Единственный персонаж, который может удовлетворить нашего лингвиста-любителя, – это такой араб, который выучил кириллические или латинские буквы, но не подозревает о том, что они читаются слева направо. Реален ли такой персонаж? В качестве редчайшего отклонения от нормы может встретиться всякое, так что, возможно, один такой человек на миллион арабов и найдется. И вот именно этот недоучка однажды увидел где-то написанное по-русски слово Тула и прочел его как Алут (но при всей своей недоученности он все-таки каким-то образом понял, что это не что-нибудь, а название города!). И вот это-то его прочтение и было принято и усвоено миллионами арабов, ближних и дальних, грамотных и неграмотных, простых и образованных!

Кто может поверить в такую сказочку? Здравомыслящий человек не может. А вот лингвист-любитель, как выясняется, может, и без труда.

В рассуждениях лингвистов-любителей «обратное прочтение» – это событие, которое то и дело происходит в истории слов и порождает в языке «слова-перевертыши». И весьма примечательно, что любители довольно быстро перестают прикрывать «обратное прочтение» апелляцией к неким восточным языкам, где читают справа налево, а начинают использовать эту операцию просто как удобный рабочий инструмент везде, где им хотелось бы получить другой внешний вид для того или иного слова. Например, точно такое же «обратное прочтение» у них может случиться и просто в рамках русского или английского языка.

«Но разве обратного прочтения вообще не бывает? – спросит читатель. – Ведь бывают же, например, палиндромы – фразы, которые одинаково читаются слева направо и справа налево, вроде А роза упала на лапу Азора!». Да, обратное прочтение бывает – но только в словесных играх, вроде сочинения палиндромов и т. п. Есть люди, которые развлекаются тем, что читают задом наперед вывески на улице (ср. об этом известное Номис, выходит, рефаук в стихотворении Маяковского). Иногда результат шуточного обратного прочтения может превратиться в некое семейное (или узкокомпанейское) словечко, непонятное окружающим и выступающее как знак причастности к данному микроколлективу. Но нигде и никогда таким путем не возникало новых слов, вошедших в общенародный язык.

И все же абсурдность версии о происхождении каких бы то ни было слов из «обратного прочтения» чего-то другого состоит не только и даже не столько в том, что люди не читают слова задом наперед. Главное заблуждение здесь – это наивная презумпция, что слова вообще легко могут рождаться из «прочтений».

Здесь проявляется еще одна характерная особенность любительской лингвистики – преувеличение роли письменной формы слова и непонимание того, что любой живой язык – это средство устного общения, тогда как письменная форма на протяжении последних, скажем, четырех тысяч лет (за вычетом последних двух веков) существовала никак не более, чем для одной сотой части языков, а доля грамотных людей в составе человечества была, вероятно, еще в тысячу раз меньше.

Каким образом в этих условиях в живой речи миллионов что-либо могло зависеть от чьего-то правильного или неправильного прочтения какого бы то ни было письменного текста?

Но разве все-таки неправильное прочтение совсем уж никогда и ни при каких условиях не может закрепиться?

Как и в прочих подобных случаях, события, вероятность которых ничтожна, все же иногда происходят. Мне известен ровно один случай такого рода. Арабский астрономический термин sämtu rra's 'зенит' (буквально: 'направление головы') был заимствован средневековой европейской астрономией в сокращенной форме semt. Но в европейских почерках того времени буква т очень слабо отличалась от сочетания ni, и иноязычное слово semt довольно часто копировали в виде ошибочного senit. А позднее из двух конкурирующих вариантов – semt и senit – постепенно победил второй (возможно, как более похожий на обычные европейские слова). Отсюда и наше зенит.

«Ну, вот видите! – воскликнет здесь удовлетворенно любитель. – Значит, все-таки бывает!»

Здесь проявляется еще одна важная особенность, резко отличающая лингвиста-любителя от профессионала. Профессиональный лингвист любую гипотезу, например, гипотезу о том или ином происхождении конкретного слова, прежде всего проверяет на то, соответствует ли она имеющимся надежным данным о том, что происходит в других случаях того же ряда. И всегда стремится к тому, чтобы его гипотеза во всех своих звеньях опиралась только на регулярные, многократно подтвержденные другими фактами звуковые и смысловые отношения, а ни в коем случае не на исключения из них.

В отличие от профессионала, лингвист-любитель либо вообще не интересуется тем, бывает ли в реальных языках то, что он предположил, либо совершенно удовлетворяется тем, что один подобный случай ему известен, – даже если этот случай представляет собой редчайшее исключение из постоянно действующего правила. Иначе говоря, любителя не волнует вопрос о том, велика или мала вероятность того решения, которое он предлагает.

Допустим, он предположил, что слово S возникло путем трех последовательных преобразований из слова R. Если выяснится, что вероятность каждого из этих трех предполагаемых событий в действительности очень мала (допустим, 1 %), то профессиональный лингвист немедленно забракует всю гипотезу, поскольку вероятность того, что она верна, составляет одну миллионную (1 % в кубе). Но на любителя этот расчет впечатления не произведет. «Но ведь каждое из этих трех событий все-таки иногда бывает, – скажет он (если, конечно, он вообще согласится участвовать в таком обсуждении). – Почему же мне не предположить, что тут как раз произошло и первое, и второе, и третье!»