Никто не узнает

Так уж вышло, что большинство частиц подвержены распаду, оставляя вопросы вечности на совести философии и религии. Энергия, которая циркулирует в каждой из них, иссякает^[1] так же быстро, как образуется новая, приходящая ей на смену, возможно, перерождаясь в другой оболочке. На каждое действие или противодействие в жизни отводится свой черёд. Придерживается ли педантичный Секундант определённого бизнес-плана или происходящий распад хаотичен настолько, что имеет порядок куда более высокий, чем своевременные нажатия на кнопку спуска?! Размышляя над данным вопросом, можно выбрать одну из сторон, а можно рассказать читателю историю, способную внести терновую^[2] ясность и обрамить ею голову, вонзая шипы глубоко под корку черепной коробки.

Событие, о котором пойдёт дальнейшее повествование, берёт своё начало в первых числах осенней поры одного из южных городов, когда солнце всё ещё имеет особое влияние и светит по-летнему ярко, а небо, время от времени покрываясь плывущими по нему барашками, меняет свой ярко-голубой на бледный и неуверенный гейнсборо^[3]. Унылые листья деревьев, скучающие под матовым налётом пыли, едва насытившись мимолётно приходящей влагой, возвращаются в скором времени к привычному сухому шелесту, закрывая утомлённые от избыточного зноя травы и поглощая чуждый людскому CO₂^[4]. Ну а что же до людского, то оно в те самые дни отдаёт предпочтение учебным началам, погружая уже не младенческие тела в лоно науки, растворяя эндорфин уходящей поры в густой пасте рвотного серотонина.

НИКТО НЕ УЗНАЕТ

На отрезке от А до Б пролегает извилистая дорога, ведущая от школы до дома. Если допустить, что дорога является градиентом палитры городской инфраструктуры, где А представляется самым чистым и ухоженным местом, а Б подходит для съёмок суицидальных сцен, то какова вероятность того, что регулярно движущийся по данной траектории объект впадёт в депрессию и начнёт видеть лизергиновые^[5] сны от непрекращающегося саспенса^[6]?!

Разумеется, что в современной действительности ухоженность окружающей среды и места обитания жителей играют определяющую роль на выборку из тех, кого мы могли бы считать потенциальными альфа или бета в будущем, но, благодаря множеству внешних факторов и прочих отягчающих обстоятельств, люди склонны мимикрировать^[7] под нечто иное, чем определивший их некогда исходный случай… случай, который вот-вот перенесёт читателя к основному сюжету задуманной истории.

Собрав в рюкзак учебные погремушки, он вышел за порог своей МОУ СОШ, такой же, как тысячи других по стране, совсем непримечательной, выкрашенной молочным цветом, с деревянным парадным козырьком, бетонными ступенями, но пластиковыми окнами, смотрящими на школьный двор из учительской и кабинета директора. В том дворе вниманием обывателя могли завладеть разве что два тополя, две ивы и закатанный в тротуарную плитку участок, который замыкался решетчатым забором, являясь самым ярким отрезком главного входа, ежедневно смотрящего на сотни пар ног и четыре колеса одного внедорожника школьного топ-менеджера.

Покидая пределы родной альма-матер, он ежедневно шёл по ровному асфальту, окантованному по бокам цельным бордюром и ухоженными цветочными клумбами. Его дорога лежала прямиком к трамвайной остановке, с чистой лавочкой и полноценными урнами для мимолётных потребностей граждан. Если в процессе пути он бросал свой взгляд в левую сторону, то непременно натыкался на смешанные архитектурные решения, одни из которых были достоянием ушедшей Советской эпохи, а другие представляли из себя современную несформированную Россию, выдавая то стеклянные, то керамогранитные реалии нового времени.

Достигнув упомянутой ранее остановки, он смотрел, как поперёк трамвайного полотна проходила ровно укатанная дорожная развязка с ярко-белой разметкой, светоотражающими пешеходными зонами и светофорами, регулирующими плотный автомобильный поток района. Здесь как раз и находилась та самая начальная точка, а каждая последующая станция становилась более тёмным её оттенком, перенося объект от идеального к реальному.

Минуя скоротечные минуты, он дождался своего трамвая, сел на ближайшее одинарное сиденье и, прислонившись виском к окну, смотрел сквозь пожелтевшее стекло вслед уходящему дню. Какой он был, этот осенний день? А был он таким, что сегодня случилась она. Она зашла на урок сразу после звонка, вместе с завучем и была сухо представлена всему классу. Она выглядела неотразимо: в её вискозном тёмно-синем сарафане, со своей волнистой каштановой копной и приподнятым кончиком носа, придающим её круглым карим глазам сумасшедше притягательный образ королевы этого захолустья из одиннадцатиклассников. И в кругу обезумевших от её ямочек подростков он казался себе дилетантом на предпоследней парте, спрятавшимся за изрисованной тетрадкой в клетку. Ну каковы были его шансы? Ведь он прибыл из пункта Б, а она, чёрт возьми, спустилась прямиком с небес.

Вернувшись назад из воспоминаний и подавившись ноткой ностальгии, он продолжил провожать взглядом статичные отрезки городских пейзажей, постепенно удаляясь от многоэтажек к безликим окраинам частного сектора. С каждой новой станцией мир становился на полтона темнее прошлых оттенков. Виды из окна представлялись ему всё более кривыми и несуразными, и даже небо, которое ещё десять минут назад не подавало признаков грусти, решило, что городу не хватает стойкого ливня. Так, пробегающая мимо трасса уже не казалась свежей и ровной, а напротив – уставшей от вечно слонявшихся туда-сюда фур. Намокающие на асфальте заплатки постепенно начинали поглощать родной цвет полотна, количественно увеличиваясь с каждой новой остановкой, будто это грёбаный тетрис. Краски примелькавшихся продуктовых павильонов становились более блеклыми, допуская проплешины ржавчины по всему металлическому каркасу клетки. Всё чаще на трамвайном пути начинали встречаться вывески различных скупок, ломбардов, микрофинансовых контор и пивных забегаловок, подчёркивая наклонности здешнего спроса. Чем дальше вглубь, тем больше он наблюдал частоту появления полулегальных картелей в виде автомоек, гостиниц и мастерских, трудоустроенных внутри одного здания. Всё меньше ощущалось живых ливнёвок вдоль сырых и упитанных влагой улиц, и всё больше дождевых ручьёв стремительно скапливалось в одно большое течение, собирающее на своём пути, оставленный горожанами мусор. Все эти нечистоты мчались в открытый на склоне люк, чью крышку недавно освоили^[8] «сознательные» граждане.

Он проезжал всё это каждый день по пути домой в полупустом монотонно дребезжащем вагоне, окно которого на этот раз было уже вовсю иссечено пикирующими с неба каплями, а унылые пейзажи постепенно размывались пастельными тонами тёмно-серого оттенка.

Его конечной точкой была остановка у заброшенной фабрики, где, по преданиям предков, производились кожгалантерейные товары и даже школьная форма. Но сегодня это здание больше напоминало археологические раскопки Древней Месопотамии^[9], а уцелевшие местами окна и штукатурку, закрывавшую кирпичную кладку, можно было бы смело приравнять к артефактам^[10] из прошлого столетия. Не дымила в ней труба, не горел по ночам свет, лишь ёмкие надписи украшали редеющие бетонные секции заборных плит, предлагая к реализации запрещённый на территории страны ассортимент, а особенно искушённым – даже высокооплачиваемую должность курьера.

Что есть и было примечательнее всех вышеперечисленных особенностей, так это аренда фабричного подвальчика, манящего сошедших с трамвайной платформы на большую землю гостей своей незатейливой неоновой надписью: «Магазин эротики». И чтобы вы не забегали вперёд в своих догадках, я разуверю вас, предупредив, что основной вид деятельности там носит далеко не сексуальный характер, а куда более бытовой – продажа контрафактных спиртосодержащих и курительных смесей в обход основному виду деятельности. Правда, если не знать про главную особенность этого места, то можно смело предположить, что помятый внешний вид его постояльцев сформировался от избытка половых заболеваний, а не цирроза печени.

Этот подвальчик каждодневно встречался нашему юноше, располагаясь на самом углу заброшенной фабрики, напротив узенькой улочки, по которой извилисто, пересекая другие подобные этой, он шёл домой, туда, где его ждала мама, заполошная и уставшая от хлопотливых дел, ежедневно сменяющихся двенадцатичасовыми выходами на сцену упаковочного цеха местного хлебозавода. Она отдала уже шестнадцать лет на добровольных началах по взращиванию своего чада, переживая с ним все стадии взросления: от пелёночно-колыбельной бессонницы до революционно-мятежной юности в стиле поп-панк. Её дела были устремлены в стабильность и трудовые показатели, а ведь когда-то она мечтала о театре, однако так бывает, что трусливая любовь предательски перестаёт морочить девичью голову, оставляя хрупкого человека наедине с грузом ответственности и подгузниками. И несмотря на столь сокрушительный апперкот, нокдаун и финальный отсчёт, хрупкая девочка встала и, горько утеревшись о рукава любимых, но покойных ныне родителей, не без греха и ошибок продолжила этот жестокий поединок, постепенно преображаясь в женщину.

 
Об их родном портрете уже написано чуть больше, чем нельзя,
Они везде и среди нас, их светят миллионы глаз,
Уткнувшись в партию судьбы и человека, в спешке,
Покорно позабыв о собственном «хочу» не раз,
Бесстрашно убивают пешку, чтоб сохранить величие ферзя.
 

* * *

Участок, где жили оба, располагался вблизи послевоенных заводских бараков^[11] и затхлых коммуналок, занимая сторону одноэтажных частных домов, преимущественно отстроенных из глины или самана^[12], деревянного бруса и говна, чтобы удержать данную конструкцию на долгие годы. Крыши чаще всего крылись шифером или плотно сбивались клином из обычных досок, со временем преображаясь в металлочерепицу, иногда профнастил. По нижней части фасада у большинства выкладывалась кирпичная завалинка для защиты от промерзаний во время зимней поры и летних посиделок под пиво. По периметру каркас домов утеплялся ватой и обшивался доской, а позже, по мере развития импорта – закрывался ребристым пластиком в стиле церквей Иеговы. В одном из таких одноэтажных чудес света тот самый одиннадцатиклассник, упомянутый ранее, пару минут назад уже повернул ключ дворовой калитки и, поднявшись по ступеням веранды, вошёл внутрь своего пристанища^[13].

С порога в его нос проник поразительно стойкий запах жареных котлет, картошки и репчатого лука, цокающих на масляной сковороде небольшого кухонного пространства, соединяющего прихожую с ванной комнатой.

– Жорик, это ты? – раздался женский голос вблизи.

– Да, мам, сегодня пораньше отпустили, историк на раскопки уехал, – произнёс с ухмылкой сын, развязывая шнурки левого ботинка.

– В вашей школе, на раскопки? – удивлённо переспросила мать и облокотилась плечом о дверной проём, окинув взглядом сидящего и стягивающего второй ботинок мальчика.

Георгий чуть поднял голову и, заметив родные глаза, рассматривающие его с надеждой получить ответ, закончил:

– Да, у него внеплановая командировка в стационар, откапают, вернётся.

Закинув на плечо белое вафельное полотенце и сделав шаг вперёд, женщина аккуратно поставила снятую сыном обувь на полочку.

– Понятно всё с вашей учёбой! Иди мой руки, ныряй в домашнее и за стол, пока не остыло, – дежурно выдала хозяйка и отошла к плите, чтобы перемешать содержимое будущего ужина.

Их дом особо не выделялся из описанных выше: та же глина и те же доски снаружи, а внутри убранство, состоящее из светлых бумажных обоев, советской ДСП-^[14] стенки в зале, узорчатых ковров, преимущественно чтобы скрыть неровности стен и полов, раскладного дивана с кроватью-двушкой^[15] на ножках и пары трёхстворчатых лакированных шкафов весом в полтонны. По потолку четырёх комнат растянулась известковая побелка, на ванную же пришлась водоотталкивающая потолочная краска, правда, грибок это никак не умаляло, и местами он давал о себе знать в виде тусклых пятен, которые активно уничтожались новыми и новыми слоями водоэмульсионки^[16]. Под домом расположился выложенный красным кирпичом утеплённый подвал с АГВ^[17] и одним маленьким окошком наружу у самых половиц первого этажа. В подвале семья хранила различные плодоовощные продукты, закрутки и старый скарб^[18], оставшийся от родителей мамы Жорика – Александры. Хоть и не в силах уже были старики, особенно в последние годы своей жизни, но тот уют и теплота, которую они создавали в доме, до сих пор живёт внутри этих стен и раздаётся эхом в сердцах его обитателей. А потому родная дочь так и не смогла избавиться от, казалось бы, ненужных вещей, запечатав в них любовь и память к ушедшей эпохе предков.

– Гош, – мягко начала Александра Петровна, сидя за кухонным столом с чашкой свежезаваренного чая напротив охотно уплетающего мамкины котлеты сына. – Мне всё покоя не даёт твоя учёба. Вот ты только не обижайся, но потянуть университет я не смогу.

Прервавшись от ужина и промокнув бумажной салфеткой губы, юноша озадаченно посмотрел на свою худощавую, но проявляющую заботу мать:

– Я же говорил, что сдам этот ЕГЭ^[19], – вставил он преждевременный ответ, с ноткой некоторой неприязни.

– Не то чтобы я не верила в твои способности, просто пойди ты в колледж двумя годами ранее, уже бы имел твёрдую специальность, в отличие от твоих экономистов и финансистов, которых как собак у помойки на трудовой бирже, – добавила женщина, сделав глоток из своей кружки.

– Мам, я не хочу быть строителем, не хочу быть кожевником, токарем, автослесарем и прочими видами, как ты говоришь, «долгоиграющих» профессий. Ты прекрасно знаешь, что я с девятого класса хочу что-нибудь наподобие банка, и я сдам этот ЕГЭ, ещё раз говорю! – выпалил подросток, отставив тарелку в сторону.

– Сынок, банки – это очень хорошо, чистенько, уютненько, комфортно и прибыльно, но ты думал, что будешь делать, если не сдашь? – встревоженно продолжила наседать мать.

– Пойду к тебе на завод, мешки таскать, как ты говоришь, буду всегда при деле! – отрезал Гера и, выйдя из-за стола, поспешно удалился к себе в комнату, а Александра Петровна только и успела, что поджать губы и в один глоток допить остатки чая.

 
Пока осенний бал кружил листвою полонез^[20],
Далёк от быстрых сумерек казался каждый вечер,
Был скоротечен ученический досуг, во имя будущих заслуг,
С энтузиазмом или вовсе без,
Послушник мудрость впитывал учёного предтеча^[21].
 

* * *

Физически, сидя за письменным столом, он решал нелинейные уравнения и дополнительно к ним углублялся в дремучую чащу труднодоступных мест математики. Фактически в его напряжённом взгляде читались нотки сомнений и настойчивости на пути к своей цели. Мысленно его душа витала в обрывках её образа, мечтательно покалывая в груди, стоило лишь вспомнить об этих строгих бровях, нежной улыбке, что едва обнажает передние зубы, и превосходной осанке, которую он сам давным-давно утратил, завоевав сутулость в боях за земли Годдарда^[22]. Формально Гоша выглядел шестнадцатилетним кареглазым подростком с русой причёской в стиле теннис, густыми прямыми бровями и едва вздёрнутым носом над выразительной формой острых губ. Чуть выше среднего и чуть упитаннее худого, светлокожий, с преисполненным чувством справедливости, которое ещё не раз аукнется ему в жизни.

Его внутренний голос разума, всеми силами подавляющий в груди пламя революции, выкрикивал лозунги протектората^[23]: «Если хочешь в будущем есть, то даёшь ещё задач шесть!», но опоённое чувствами сердце встречало такой напор широким красным транспарантом: «Любовь стоит того, чтобы жертвовать, ну а кушать избыточно – вредно!» И пока чернила выводили цифры, воображение уносило его всё дальше, к невымышленной многоэтажке, где в одно из сотен окон проходила прямая – прямая безучастного взгляда. Не важна ему была серость снаружи, только тёплый ламповый свет, согревающий суетливые руки людей, что до краёв наполняли звенящие фужеры полусладким «Моэт и Шандон^[24]». Руки в праздничной обстановке поднимались над её головой, голоса же торжественно снова и снова щебетали ей на ухо: «О, Кристина, ты с нами, забирай же наше внимание! Забирай даже что пожелаешь, только будь нам родной, ты же знаешь, с любой мы готовы расстаться, лишь бы вмиг породниться сердцами! Оставайся же в этой компании, ты получишь столько восторга, сколько дать сможет каждый из нас! Ну-ка вздрогнем, ублюдки, сейчас же!» – закончил пиратским рыком самый свирепый из собравшихся кандидатов в фавориты, и переливы звенящего стекла вновь раздались по всей квартире. Ну а взгляд по-прежнему праздно и безнадёжно продолжал гулять по лицам гостей, в которых узнавались черты его одноклассников, а также ребят из параллельных и старших классов, таких радостных и беззаботных, но таивших в своих улыбках намерение остаться последними в уединении с ней, в этой самой квартире, не столько ради личных чувств, а больше ради амбиций покорителя Эвереста^[25], на зависть всем, на потеху^[26] своего тщеславия. В пылу шумных и лицемерных бесед, у самого края праздничного стола, вдруг раздался ошеломляющий звук хлопушки, и конфетти, словно кленовые вертолётики^[27], кружась и поблёскивая, мягко осыпались на бархатный красный ковёр.

Пару мгновений после звук раскрывающейся хлопушки повторился вновь, а затем ещё раз и ещё, подсвечивая экран Гошиного смартфона, который лежал от него по левую сторону и проказно вибрировал на каждый залп. Последним выстрелом настойчивость взяла своё, выдернув парня из его аллегорий^[28] и заставив обратить внимание на всплывающие окна на дисплее дотошного телефона.

«Хей, Герыч! Пойдём пройдёмся по парку через полчасика?» – высветилось в первом сообщении.

«Я, кстати, недавно-таки уколол Баюма^[29] и готов похвастаться наличием Нубла^[30]!» – дополнил собственник первого сообщения.

«Говорят, у вас пополнение в классе. Ты хоть знаешь, кто её родители? Нам точно нужно сегодня встретиться!» – промелькнуло третье сообщение.

«Ты тут вообще? Захвати мои наушники, как будешь выходить из дома», – подытожил приятель, окончив свой монолог.

Собравшись с мыслями и выбросив из головы питающие волнение фантазии, Георгий бросил свой искушённый науками взгляд на телефонный виджет^[31] с часами, одномоментно прокручивая в голове прощание матери и звук закрывающейся двери, означающий, что вот уже как час назад она ушла на смену упаковывать хлебобулочные изделия, которые завтра поступят на прилавки всех магазинов города.

«Почему бы не встретиться?!» – подумал парень и, отложив оставшиеся шесть задач на ночь, направился к гардеробу, попутно набирая побеспокоившему его приятелю.

Южные дожди по ранней осени не склонны бросать вызов природным температурам, но сегодняшний оказался предвестником чего-то большего. Смыв накопленный неделями человеческий запах, он наполнил улицы лёгким ароматом свежести всё ещё зелёных листьев и блеском скопившихся луж, зеркально отражающих желтовато-угрюмый свет фонарных столбов, на огонёк которых заглянул северо-западный колючий ветерок, напоминающий с первых нот о завершении осенней прелюдии и подготовке природного оркестра к основной части, в которой он уже не будет столь обходителен, а решительно настойчив в познании сокрытого под плащами, свитерами, юбками и шляпами разнокалиберных прохожих.

– Слушай, Герыч, а прохладно сегодня! – констатировал долговязый приятель, с которым несколькими минутами ранее они встретились у входа в небольшой, но ухоженный сквер, где главным монументом выступал прямоугольный обелиск^[32] на братской могиле воинов, павших в период Великой Отечественной войны. Заметивший похолодание парень вдруг щёлкнул пальцами, очевидно, вспомнив о чём-то важном. Его густые светлые волосы, прежде аккуратно зачёсанные на затылок, едва выбились в разные стороны от лёгких дуновений ветра, а длинные, как и он сам, руки пустились по карманам школьного рюкзака, дабы отыскать в нём свои окуляры^[33]. Отдалённо он напоминал неуклюжего, но могучего Энта^[34], сосредоточенного и бубнящего под нос ругательные заклинания для ускорения положительного исхода поисковой операции. Наконец, нащупав что-то похожее на необходимый ему артефакт, приятель Георгия радостно улыбнулся, одномоментно задрав кверху свой небритый подбородок и блаженно^[35] выдохнув из обоих сопел^[36] широкого носа. В очках его обыкновенно серые глаза становились слегка зеленоватыми, меняя свой вид с прищура на открытый доверительный взгляд интеллигентного человека. Он копошился ещё с полминуты, стараясь засунуть опустошённый очечник в самое запоминающееся, по его мнению, место рюкзака, а после, обратившись к Гоше, предложил нарезать десяток кругов по периметру сквера, минуя покрытые каплями лавочки и обходные пути, что срезали бы добрую половину окружности.

– Герыч, – повторился рослый юноша, – эта ваша новенькая просто жгучая бричка^[37]! У неё батя в Москве сеть гостиниц держит, поэтому, когда я разузнал, сколько всякой поклажи^[38] она в себе таит, чуть процессор свой не перегрел от возбуждения! И всё-таки мне стало интересно копнуть ещё глубже, понимаешь…

– И ты туда же! – провокационно и одновременно иронично перебил своего друга Георгий. – Вот скажи мне, Макс, ты же вроде никогда особо не интересовался никем, кроме эльфиек^[39] и милфочек^[40], а сегодня, как и добрая половина школы, только и разговоров что о Кристине?! – добавил он после и вопрошающе посмотрел на товарища.

– Не сравнивай! Моё любопытство находится выше пояса, и связано оно с её статусом. Только представь, дорогой мой друг, что эта девушка гипотетически могла бы учиться в любой элитной школе нашего богом забытого города, но отчего-то перевелась туда, где из запоминающихся событий за всё время – это передоз пятиклассника в школьном туалете, – несколько снисходительно ответил Максим. – Оказывается, что её родичи не так давно подали на развод и она с мама́н уехала на историческую родину, оставив папа́ грустить на золотом московском унитазе. Кстати, мать у неё, как я понял, из банковской сферы, в столице была руководящая должность, а здесь даже не знаю, – продолжил он, сорвав на последнем слове осиновый лист и сдунув его с ладони в направлении ветра.

– Да откуда ты всё это берёшь? Думаешь, то, что тебе рассказали за день в школе, можно принимать за чистую монету? – недоумевая, поинтересовался Георгий, пнув завалявшийся на стыке тротуарной плитки камень.

– Нет, друг, это всё её страничка в инсте^[41], в постах и комментариях прячется вся человеческая суть. Например, её подписчики по старой школе, обыкновенные мажоры, которые без разбора покупают себе всё, на что упадёт глаз, да и сама она, даже с учётом разлуки предков, не заветрелась. Почти на каждой фотографии проступает атрибутика состоятельности, ты только посмотри, – дополнил себя Макс и показал Гоше страничку новенькой, попутно пролистывая посты указательным пальцем. – Тут одних шмоток на весь наш район, а телефон, а косметика?! Следит она за собой на загляденье остальным, ничего не скажешь, – расплылся в улыбке держащий смартфон сыщик.

– Какого чёрта? Ты влюбился, что ли? За жизнью её маньячишь^[42], по страничкам лазаешь. Ну вот узнал ты, что у неё семья обеспеченная, а дальше-то что? – задиристо произнёс собеседник.

– Ха-ха, нет, была обеспеченной… – надменно поправил собеседника приятель. – Мне будет просто безумно интересно понаблюдать за тем, как это милое личико сможет освоиться в новой для себя реальности. Но парня она себе быстро снимет, думаю.

– С чего ты взял?

– С того, что на каждой чёртовой перемене сегодняшнего дня почти все, с кем я общался, променяли зачатки своего разума на опухшие яйца, сводя абсолютно любую беседу к вожделениям об этой милой девочке, – заметил ехидно улыбнувшийся Максим. – Единственный, кто до сих пор остаётся в тени, это Санёк со своей свитой, он как охотник, высматривающий жертву, наблюдал за ней, будто искал те самые ниточки, за которые он сможет подтянуть эту куколку.

– Какие сравнения! – рассмеялся Георгий. – Да уж, – продолжил он, заметно приуныв. – Я надеюсь, что ему не обломится в этот раз, а то он стал себе многое позволять в последнее время, – закончил Жора, окинув взглядом дрожащую от ветряных проказ лужу.

– Попытки попытками, но он своего не упустит, вот увидишь, дружище! – вставил Максим, слегка похлопав увесистой ладонью по приятельскому плечу. – И не помешает ему школьный учёт, не помешают и все прошлые выходки. Девчата любят дерзких. Вот кто быстрее заарканит^[43] твою новую одноклассницу, тот и будет с ней сказки сказывать, – подмигнул Гере Максим.

– Да пошёл бы ты, куколд^[44] латентный^[45], – дружелюбно подстегнул собеседника Георгий, слегка толкнув его локтем в бок. После чего оба постепенно перешли на обсуждение неизбежного летнего экзамена, саркастично выделываясь друг перед другом про то, каким образом каждый из них будет сдавать свои предметы.

 
Может быть, а может, и кажется,
Будто ветер снова крепчает.
Будто он за спиною куражится
И, не кланяясь, осень встречает.
 
 
Будто листья срывая, закружит,
И над озером их венчает,
А блестящие капли-жемчужины
Из-под туч в закулисье сдувает.
 
 
Может, кажется и так безмятежно,
Только ветер гуляет в нивах,
И холмы, облетая небрежно,
Беспрестанно шумит на равнинах.
 
 
Но порой затихает, и только
В гулком сумраке звук биения,
Обнажённого сердца пение
И свинцовых сгустков осколки.
 

* * *

Иногда жизнь приобретает стремительное ускорение, меняя монотонную мелодию диалога двух школьных приятелей на более значимое событие, которое впоследствии окажет весомое влияние на судьбы героев и их становление. Возможно, что некоторым из тех частиц, о которых шла речь в самом начале повествования, сегодня суждено было пересечься, образовав сверхновую главу в дальнейшей истории. А потому на одной из ступеней мемориального обелиска, вокруг которого гуляли в доску заболтавшиеся друзья, отнюдь не сразу нарисовалось^[46], будто бы из ниоткуда, нечто похожее на кучку скомканного тряпья. При ближайшем рассмотрении эта кучка оказалась не чем иным, как замусоленной и протёртой до дыр фуфайкой,^[47] внутри которой ворочался небольших размеров чёрный щеночек с белым пятном на груди и будто бы выгоревшими светло-коричневыми бровями. Конечно, сказать о том, что двое подбежавших к увиденному сильно изумились, было бы лукавством, так как даже бесхозно-бездомный человек уже давно не вызывает оного чувства у обывателей, не то что выброшенная на волю судьбы собака. Это ощущение означало скорее детскую растерянность перед фактом неизвестности дальнейших действий.

Его глаза были похожи на две чёрные глянцевые пуговицы, которые отрешённо смотрели куда-то вдаль, покорно принимая уготованную судьбой участь. Подогнутые и перебитые в коленях лапки, окрашенные в цвет бровей от запястий до мякишей^[48] пальцев, тряслись от холода, передавая энергию дрожи на торчащие из-под исхудавшей шкуры рёбра. Сегодня утром он ещё принадлежал какому-то господину или госпоже. Но прошлое и сослагательное – это параллели, а потому в конкретную минуту он остался один, никому не нужный, брошенный умирать на братской могиле тех, кто когда-то отдал свою жизнь за общее будущее, пожалуй, имея куда меньший материальный достаток и свободу, чем бывший владелец этого кутёнка, одолживший ему на прощанье разве что ненужную помойную вещицу.

– Слушай, Макс, а ветер действительно крепчает. В ночь будет холодно, – подтвердил ранее сказанные слова друга Георгий и, присев у рваной фуфайки, пристально посмотрел на волеизъявление судьбы, которое должно было случиться в скором времени, без участия ребят.

– Герыч, брось! Кутёнок слаб, тебя мамка заругает, я ж её знаю! – противопоставил скрестивший на груди руки Максим, прочитав наперёд мысли своего приятеля.

– Да ладно тебе! Посмотри на него! Он же просто умрёт от холода, он даже ходить не может! Что ж это за мразь вот так легко решилась на подобное!? – возбуждённо парировал слова товарища Гоша.

– Ну, во-первых, не факт, что легко, во-вторых, может быть, это выбраковка, но в целом я согласен с твоей формулировкой. Только мне, например, его негде прятать в родительской двушке, а тебя Александра Петровна в упаковочном полиэтилене закопает, как только узнает о том, что ты приволок домой животину, – продолжил отговаривать Жору Максим. После чего он покрутился по сторонам в надежде увидеть хотя бы ещё одного двуногого, но после тщетных попыток досадно добавил: – Даже предложить некому! Просто, может быть, это его судьба лежать здесь, а нам следовало бы разойтись по домам?! – неуверенно и мягко намекнул приятель.

Ничего ему не ответив, Жора аккуратно вынул из фуфайки дрожащее существо и так же аккуратно засунул его в свой серый шерстяной кардиган^[49], взяв под локоть и оставив две глазные пуговицы с двумя сопящими носовыми дырками торчать наружу, чтобы не отнимать у пса связь с этим дивным миром.

– Да твою ж… – потерянно выдавил Макс.

– Ну не могу я его вот так бросить, не могу уйти домой, спокойно поужинать и лечь спать, понимая, что он там один доживает свои последние часы. Пусть лучше меня мать в подвал изгонит вместе с ним, – эмоционально парировал Георгий. – Кстати, у нас тепло в подвале, я его там как в Абу-Даби обустрою, будет себя отлично чувствовать! – тут же добавил юноша и подтянул скатывающуюся с предплечья попу щенка.

– А этот вечер так хорошо начинался, столько интересных тем было на повестке, – загундел^[50] высокорослый сверстник, досадно насупив брови. – Давай я хотя бы плед бабкин тебе принесу. Который шерстяной в клеточку, помнишь? Мы его ещё в качестве крыши шалаша использовали лет пять назад.

– Это тот самый плед, на который мы пролили гуашь и тебе за это надрали жопу? – усмехнулся менее высокий друг.

– Не мы, а ты! – язвительно сказал Максим, ткнув указательным пальцем в нос своему визави. – Да, это он, терпеть его теперь не могу! – улыбнувшись, завершил свою мысль Максим.

– Спасибо тебе! Тогда я пока отнесу щенка домой, посмотрю, чем смогу его накормить, а ты беги за второй порцией унижений… встретимся в подвале.

– Ещё и в подвал заманиваешь! – кинул вскользь интеллигентного вида соучастник и, надев наушники, зашагал в сторону ближайшей к скверу пятиэтажки.

К тому моменту, когда друзья равноудалялись друг от друга, чтобы исполнить ранее данный обет, ветер уже вовсю щекотал кроны могучих тополей, осин и лиственниц, отдавая в промокшем городе эхом, напоминающим шёпот океанических волн, постепенно накатывающих и разбивающихся о скалистый берег, отбрасывая в разные стороны солёные брызги остатков канувшей в безызвестность силы двух стихий.