Buch lesen: «Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018», Seite 9

Зима 1943-44 года

Декабрь – вот когда началась настоящая зима! Когда узнаём по градуснику в правлении, что ниже 35, в школу не идём и сидим дома на печке, благо там постоянно тепло. На улицу выбегаем только по нужде, закутавшись в имеющиеся тёплые вещи. А вот нашим немцам хуже – у них на всех только одна пара валенок с отрубленными верхами, и они выбегают из избы по очереди, закутавшись с головой одеялом и сунув тонкие голубоватые ноги в просторные чёботы. У меня время на печи идёт неплохо – читаю и перечитываю Джека Лондона. Вот я в вигваме индейцев. Хитроумный малец берётся обнаружить лжеца, предлагает всем по одному в темноте дотронуться до закопчённого горшка, в котором сидит мудрый ворон – он каркает на лжеца. А когда все проходят мимо горшка, вигвам освещается, и все должны поднять руки – и всё! Вот он, единственный, оставшийся с руками, не испачканными сажей! А теперь я уже в «Доме Мапуи» на атолле коралловых рифов, где семья полинезийца Мапуи продаёт невероятно ценную жемчужину белому капитану зашедшей на атолл шхуны. Капитан выменивает у Мапуи жемчужину, словно светящуюся изнутри, за какую-то ерунду и уже готов поднять паруса, но в небе встаёт чёрная стена чудовищного тайфуна… А «Любовь к жизни»? Разве это не я ползу по промёрзшему мху и галечнику после нескольких дней полного голода? Не я натыкаюсь лицом на бело-розовые кости только что съеденного волками карибу и вгрызаюсь в них, высасывая сладкие остатки костного сока? Вот я на четвереньках стою против захудалого, шелудивого волка, тоже погибающего от голода, лицом вплотную к его морде, и мы смотрим глаза в глаза с надеждой загрызть съедобного соперника… Выжив, герой рассказа уже в нормальной обстановке прячет под матрацем сэкономленные сухари. Не поэтому ли запасались «жиром» наши ленинградцы? Да, мне не скучно. Вот Люсе хуже, у неё единственное развлечение – вырезать ножницами коврики из листов бумаги. Хорошо ещё мама вчера научила нас сворачивать из квадратного листика бумаги разные вещи – корытца, пароходики, домики, лодочки, петушков. Их можно делать разного размера и собирать из них городки и флотилии пароходов, стада петушков мал-мала меньше, но с громадным петухом во главе. Тут есть где развернуться воображению, и на освобождённой от одеял кирпичной поверхности печи у нас идёт оживлённая жизнь. Часть фигурок выбирается даже на наружный бортик печи. Их и замечает одна из немецких девочек, выбегавшая на улицу. Она встаёт на припечную лавку, чтобы рассмотреть это чудо поближе, у неё загораются глаза – она очарована зрелищем. Мы с удовольствием дарим ей самого большого петушка, и она убегает к своим. За дверной занавеской устанавливается тишина, а затем возникает негромкий многоголосый возбуждённый говор. Вскоре из-за занавески выходит набравшийся смелости мальчик. Он тоже карабкается на лавку, чтобы рассмотреть нашу ярмарку чудес. Мы демонстрируем наши произведения и затем дарим ему лодочку. После этого к нам снова приходит первая девочка и дарит нам лепесток сушёной картошки. Мы и раньше видели, что у ребят бывает эта сушёная картошка, и они аппетитно похрустывают тонкими, полупрозрачными кусочками желтоватого цвета. На этот раз деликатес довелось попробовать и нам. Э-э-э… о-о-о… как вкусно. Пробуем и радостно улыбаемся. И, конечно, благодарим девочку домиком. Почти сразу к нам приходят ещё двое ребят, у одного в руках крупный лепесток картошки, и он получает крупного петушка, у другого лепесток поменьше, и он получает петушка поменьше. Они убегают счастливые, с нашими произведениями в руках. А у нас оказываются в руках эти чудесные картошки, чуть коричневатые по краям. Мы входим во вкус замечательного товарообмена. Обе стороны возбуждены и довольны: у нас выстраивается цепочка картошечных кусочков, а у них цепочка пароходиков, стайки петушков и домиков. Только приход Катрин останавливает нашу бурную деятельность.

Вечером, когда мама пришла из правления, её потихоньку подозвала Эльза Адамовна и что-то тихо говорила ей некоторое время. Мама подошла к нам, определённо расстроенная: «Вова, Люся, как же это получилось? Мне стыдно за вас. Неужели вам не пришло в голову, что эта картошка – их единственное удовольствие? И они живут впроголодь, эта картошка – часть их дневного пайка. А вы надумали забирать у них пищу. Ужасно». Мы растерянно смотрим на маму, и растерянность тут же переходит в сильнейший стыд. Если бы можно было вернуться к тому моменту, когда первая девочка предложила нам кусочек картошки, мы бы теперь не взяли этот подарок в руки – он как горящий уголёк. Ведь дальше-то картошки воспринимались не как подарок, а как предмет обмена! Надо сейчас же вернуть несколько злосчастных кусочков, которые мы ещё не успели сгрызть. «Отнесите всё назад. Сейчас же!» Каждый шаг к занавеске даётся с трудом. Мы заходим за занавеску, опустив головы, подходим к столу и кладём на краешек несколько этих лёгких, полупрозрачных кусочков, которые просто жгут нам ладони.

Так я получил впечатляющий опыт торгашеской алчности. Как хорошо, что это произошло так рано и на всю жизнь как условный рефлекс отложило неприязнь ко всякого рода торговле. В девяностые годы, когда славные реформаторы сознательно и систематически уничтожали в стране всё ценное, уничтожалась и наука. Сообщество учёных уподобилось тараканьему гнезду, поливаемому струёй кипятка. Нужные средства на научную деятельность не выделялись, жалкая зарплата выдавалась с задержкой, иногда месячной, и тотчас же пожиралась чудовищной инфляцией. Спасайся, кто как может! Трудящиеся моего поколения не забудут, пока живы, жирную образину гайдара (заглавной буквы он не заслуживает), заполняющую весь экран телевизора и радостно сообщающую нам, что «рубль заработал». Он говорил это на следующий день после принятия указа о свободном курсе рубля, когда люди бросились в сберегательные кассы, пытаясь спасти свои небогатые накопления, уничтожаемые палом инфляции. Ещё бы гайдару не радоваться – ведь он-то отлично понимал, что кардинально расчищает рынок от конкуренции многомиллионной массы советского трудового населения. На народную собственность была протянута заранее выращенная мохнатая «рука рынка». И в 1993 году кто бежал из России, кто спасался от демократических мародёров огородом или челночной торговлей. Огорода у меня не было, а урок, полученный зимой 1943 года, не забылся – не возникало и тени намерения спасаться каким-либо видом торговли. Выплыл другим способом, но это уже совсем другая история.

После буйных снегопадов пришёл Новый год. Ёлку сооружаю из большого куста сорняка, высохшего осенью, промытого дождями и высушенного суровыми морозами. Устанавливаю её на столе, и украшаем всё теми же бумажными кружевами, пароходиками и петушками. Даже большая пятиконечная звезда завершает ёлку, жаль только покрасить её нечем. В школе тоже поставили ёлку, настоящую, но игрушками она не лучше нашей: так себе, какие-то бумажные цепочки. 31 декабря после уроков – «утренник», и раздаются подарки – каждому по два небольших пряника, коричневых, со следами белой помазки сладковатого вкуса. Да и сам пряник сладковатый, как с радостью говорят те, кто не удержался откусить уже здесь, в школе. Но уже на утреннике пошёл слух, что пряники отбирают. Большие ребята, парни. Они окружили школу и отнимают пряники уже у ближайших изб. Хорошо тем, кого сопровождают старшие. Но ни у меня, ни у Юды нет старших братьев, у Юды, правда, есть старшая сестра, но она фельдшер и дежурит в медпункте. А у меня сестра, хоть и старшая, но всё равно маленькая и беззащитная. У неё тоже отберут. Молодец Юда – он выводит нас из школы через заднюю дверь. Уже смеркается, мы незаметно юркаем во двор ближайшей избы, хозяйская собака вскакивает было броситься на нас, но узнаёт Юду и дружески машет хвостом. Проминая тропинки в глубоком пухлом снегу, мы задами и переулками выходим на дорогу далеко от школы. Здесь уже нет больших ребят, и мы, счастливые, добегаем до своих изб, бережно придерживая в карманах драгоценные пряники. Ещё бы не драгоценные – мы привязываем их дома нитками и вешаем на ёлку. Теперь-то она у нас совсем настоящая!

Каникулы прошли замечательно, в избе тепло, и можно не сидеть весь день на печи. Немецкие дети куда-то исчезли, так же незаметно, как и появились. Наверно, их перевезли в какой-то более удобный дом, ведь здесь приходилось варить суп и кипятить чай в соседней избе и носить по морозу к столу. Да и сарая для нужды у нашей избы нет, на морозе и снегу это очень неудобно. Нам почему-то стало грустно, когда они исчезли. Зря мы так сторонились их, надо было научиться играть с ними. Ведь у них нет рядом мамы, а тётя Эльза слишком строгая. Даже и мы её побаивались.

Много лет спустя я наезжал командировками в Германию, чтобы участвовать в совместных экспериментах на протонном синхротроне в исследовательском центре Юлих. Ускоритель располагается в нескольких километрах от города. Неширокая местная дорога к нему идёт почти вечнозелёными полями, уютно упрятанная аллеей старых деревьев, – так же, как много веков назад, когда по ней ездили пышные кареты юлиховского герцога. Дорога уходила в лес величественных платанов, чтобы вскоре выйти к замку другого герцога. Сейчас дорога утыкается в лесу в сугубо современную стену из колючей проволоки, окружающую исследовательский центр, и, чтобы выйти к стенам и башням замка, надо сделать порядочный крюк в лесу вокруг центра. Я часто предпочитал попадать в центр не автобусом по основной дороге, а пешком по средневековой просёлочной. Однажды ранней весной я неосторожно выбрал этот путь, хотя накануне ухитрился подвернуть ногу, и она заметно ныла, когда я выходил из города. Наверно, утренняя прохлада не пошла на пользу слегка травмированной стопе, и я вскоре почувствовал, что идти, не прихрамывая, не могу. «Ну, ничего, – подумал я, – стесняться нечего, всё равно никого на дороге нет». И тут же невесть откуда взявшийся изящный BMW, обгонявший меня, притормозил. Guten Morgen, Herr. Sеtzen Sie sich mit mir, bitte. Ihr Fuss will es besser. – Guten Morgen, danke schön, es wűrde besser, natűrlich. Я неуклюже занял место рядом с водителем, немолодым мужчиной почти моих лет. Gehen Sie zum Forschungszentrum? – Ja, wirklich, ich arbeite dort. – «Вы, наверно, из России?» – неожиданно перешёл он на русский. «Да, но как Вы овладели русским так хорошо?» – «Неудивительно, я прожил большую часть жизни в России». – «Вы, наверно, приехали на землю предков после гибели СССР? И где Вы жили в России?» – «Почти всю жизнь в Барнауле. С того времени, когда мы после окончания войны уехали с Алтая». – «Вот это да, я во время войны тоже жил на Алтае, в каком краю Алтая жили Вы?» Он рассмеялся: «О, я не знаю этого, я был слишком мал. После войны, когда моих родителей освободили, мы переехали в Барнаул. Там я и работал, инженером, а сейчас уже на пенсии. А что делаете Вы?»