Buch lesen: «Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018», Seite 3

Интересно, я совершенно не испытывал никакого превосходства над ребятами. Во-первых, они знали здесь много больше, чем я, во-вторых, вся атмосфера жизни, окружавшей меня до того, была насыщена духом равенства и неприятия кичливости. Разумеется, никаких нотаций на этот счёт я не слышал, но, видимо, и в домашнем, семейном кругу понятие равенства людей формировалось у детей автоматически. Это было одним из достоинств социальной революции, начавшейся в 1917 году. Господ и богатеев перебили и изгнали – кому бы пришло теперь в голову желание равняться на них? Разумеется, так было не во всех семьях – у младшего поколения немногочисленных, преуспевших от революции элементов, сознание превосходства развивалось быстро и эффективно. Как и в семьях, не получивших лавры революции, но ставших успешными. Дети продвинутых партийцев, инженеров, артистов, литераторов, учёных, как правило, вырастали с извращённо завышенной самооценкой. Мы знаем замечательные исключения из этого правила, но как же их мало! Семья особо успешного папы – это инкубатор мелких псевдобонапартиков, псевдоэнштейников и просто высокомерных шалопаев. Сейчас в России зловредный дух равенства успешно истреблён, так что настало время решать, наконец, главную проблему «демократии-либерализма» – проблему эффективного разделения унтерменшей и богоизбранных.

Наша благодушная компания уже снова болталась по деревне, когда на краю деревни раздался могучий глухой рёв. Глубокий, как из-под земли. Мои друзья сориентировались тотчас же: «Бык! Сорвался! Айда!» – и они рванули не от рёва, а к нему, я едва поспевал за ними. На окраине, на поле у скотного двора взлетали фонтаны чёрного торфа: громадный бык грузно скакал с опущенной до земли мордой, вспарывал и взвихрял землю рогами. «Опять сорвался! Кровь учуял – тута вчера корову закололи. Надо б подале колоть, а они вон где!» В самом деле, бык вертелся вокруг большого тёмно-красного пятна на земле. Колченогий старикан суетился на краю поля со здоровым шестом в руках. Он норовил зацепить крюком толстую цепь, болтавшуюся вокруг носа быка при его диких прыжках. Видно было, что старику не хотелось приближаться к быку, он скорее изображал действия. Я только сейчас осознал, что бык вёл только главную партию в адском хоре мычавших коров. Они вопили и буйствовали в загонах. Они тоже бунтовали, возмущённые убийством. «Во, сломают загон, деревню разнесут, – сообразил один из наших, – тикаем!» – И мы драпанули от скотного двора. Бык обессилел только после полудня и свалился, воткнув рога в землю и выставив вверх чёрный треугольник зада. Мы бегали смотреть его ещё раз, когда он уже был не страшен. Колхозницы соскребли кровь зарезанной коровы, и стадо по малости успокоилось. Я вернулся к своим обязанностям повара и собирал палки-щепки для таганка. К вечеру пришла мама и принесла много еды: пару огурцов, четвертушку чёрного хлеба и банку молока. Нас ожидал прекрасный ужин. Хлеб был ржаной, настоящий, не рассыпался в крошку, как просяной хлеб, который мы зарабатывали месяц назад на прополке в посёлке Дарственном. Когда поужинали, мама сказала: «Завтра назад, в Пугачёво».

Платово до революции, очевидно, было немалым селом и, похоже, весьма зажиточным, судя по размеру скотных дворов и могучим напластованиям навоза, превратившегося с годами в толстый слой торфа. В начале тридцатых нашествие партийцев «ликвидировало кулаков как класс», и село обезлюдело. Крупные избы справных хозяев были разобраны по брёвнам и увезены, а в рассеянных по пустырю избушках остались комбедовцы – хозяева и рабочая сила колхоза. Нет худа без добра, теперь продукция деревни напрямую шла поставками в закрома «рабоче-крестьянского государства». Некоторые плоды этой исторической победы мы и видели всего 10 лет спустя, летом 1943 года.

Долгое время во второй половине ХХ века я мечтал снова посетить эти края. Естественное желание стареющего человека убедиться в том, что мир детства – не сон, а реальность. В советские времена это не было проблемой – поднакопи слегка, убеди товарища составить компанию, и вперёд. Но всегдашняя уверенность в том, что «это никуда не уйдёт», помешала сделать путешествие вовремя. Между тем произошло второе, после семнадцатого года, нашествие «демократов», и всё рухнуло, включая поездки в Восточно-Казахстанскую область. Область оказалась за границей, а денег зарплаты стало не хватать даже на питание. И как-то только недавно, блуждая по интернету, я сообразил, что визит в Пугачёво-Платово можно сделать и виртуально, то бишь посмотреть на те места с высоты космического спутника. Ведь если те места существовали в 1943 году, они существуют и сейчас и должны быть видимы с высоты. Тотчас я оказался над Алтаем и начал спуск вниз. Пролетая над Иртышом, я сразу же воткнулся в плотину Усть-Каменогорской ГЭС. Так вот как она выглядит завершённой, последний раз я видел её ещё недостроенной, в 1950 году. Выше водохранилища реку снова пересекает плотина ещё большего Бухтарминского водохранилища, разлившегося до самого озера Зайсан. Такой подарок суверенному Казахстану создали наши родители в сороковые-шестидесятые годы! Где-то недалеко от затопленных ныне берегов Зайсана когда-то жило памятное мне Дарственное. Нахожу извилистую нитку Курчума и, следуя ей, выхожу на Пугачёво. Существует! Действительно существует, и мало в чём изменилось. Разве что дорога в селе совсем изуродована тракторами, грузовиками, а избы всё те же. Лечу над селом вдоль единственной улицы на выезд к Платову. Вот и дуга поворота. Спускаюсь насколько можно. Нет, конечно, никакой пирамидки в память первого председателя колхоза не видно. Это и понятно, ведь и самого колхоза больше нет. Но где же собственно Платово? Я долго кружу, как терпеливый разбойник-коршун, над берегами Курчума и не нахожу никаких следов Платово – ни дорог, ни изб, ни скотного двора. Никаких следов человеческой деятельности. Наша жалкая хижина бесследно утонула во времени вслед за всем некогда многолюдным селом. Может быть, только кто-то из старожилов Пугачёва, моих сверстников, ещё помнит, что вверх от них по Курчуму когда-то было ещё одно село, носившее имя славного казацкого атамана. Страшно представить, какое бесчисленное множество русских деревень пропадает вот так же бесследно на просторах России и сейчас, в наши бесславные времена. На языке наших «партнёров» это называется санацией территории. Такая активность созвучна деятельности и части современной российской элиты, всячески способствующей уничтожению русских деревень. Ведь такие деревни были не только средой обитания, но и питательной средой, создавшей специфически русский характер. Трудолюбие, непритязательность, терпеливость, неприязнь ко лжи, изворотливости и присвоению плодов чужого труда, смелость в бою и робость перед начальником, привязанность к родной земле, слабость в самоорганизации и неприязнь поддержки успешных соплеменников, самонедооценка и взгляд на чужестранцев снизу, дружелюбие и немстительность – такой богатый, но противоречивый комплекс национального характера позволил побеждать даже таких врагов, как весь западноевропейский фашизм во главе с немецкими экстремистами. Выжатый из деревень, этот народ создал в городах нечто, метко названное Ю.М. Поляковым «этническим вакуумом». Сможет ли и захочет ли этот этнический вакуум побеждать очередных агрессоров – это больной для нас актуальный вопрос.

Утром мы с сожалением разрушили уже начавший складываться домашний уют: здесь одеяло на полу – постель; тут котелок, сковородка, кружки над печуркой – кухня; здесь крючки, приделанные мной к стене, – вешалка. Жалко, но снова упаковываем всё в узлы и чемоданы. Обратная дорога кажется короткой, и вот мы уже снова у правления.

Судя по всему, уже в 1943 году хозяйственная деятельность в Платово настолько захирела, что женщина бригадир, управлявшая там, готова была стоять насмерть в правлении, чтобы доказать, что ей счетовод не нужен, а кормить счетовода с двумя детьми ей просто нечем. Поэтому она проявила смелость, и счетовод был отправлен назад не солоно хлебавши.

«Подождите, – сказали маме в правлении. – Вот Тася с молочной придёт, может, она согласится взять вас на постой». Мы сидели на вещичках в подводе, ожидая своей судьбы. Через несколько часов мама вышла из правления вместе с моложавой ещё колхозницей, которая назвалась Тасей. Она с интересом взглянула на нас, взмахнула уздечкой и повезла нас к себе на постой. Её изба приветливо стояла на взлобке в середине села, рядом с ручейком, стекавшим из уютной лощинки. Тут же весь ручеёк разбирался на арычки, бежавшие по всему селу. Внутри изба делилась дощатой переборкой на кухню с большой печкой и чистую избу с люлькой, подвешенной к потолку толстой пружиной. Люлька даже при малом усилии рукой начинала ход вверх-вниз и потому называлась зыбкой. Тётя Тася вытащила из неё младенца, накормила его из толстой груди с большим коричневым кружком вокруг соска и уложила дитё в зыбку, накрыв сверху марлевой накидкой. «Мухи дитё жрут, да и тараканы суются, – пояснила она. – Недоглядишь, беда. Вон у Филимонихи прошлый год дитё насовсем задохлось, недоглядели, нос и рот забило». Я содрогнулся, глянув на потолок – он шевелился большими золотисто-коричневыми коврами. Тараканы почему-то предпочитают тесное сообщество и жмутся друг к другу вплотную, перебираясь по спинам там, где свободного места нет. Пограничные особи суетятся, отбегая и возвращаясь в надежде забраться внутрь «ковра». Отчаявшись, взлетают и с лёгким шелестом пересекают избу туда-сюда. В остальном изба была чистой и приятной, разве что густой избяной дух встречал гостя в дверях тёплой, почти ощутимо плотной волной. Но можно довольно легко привыкнуть к этой натуральной смеси, происходящей от перепрокисшего молока, коровьих кож, овечьей шерсти и прелых портянок. В конце концов, берегут же хозяева жилья избяной дух, избегая держать окна и двери открытыми. С непривычки я выскочил подышать на улицу. Да и окрестности следовало рассмотреть. Меж тем мама что-то колдовала у печки, обмениваясь новостями с Тасей. Та делала свои домашние дела, перебегая между кухней, сенцами и крытым двором. За ней неотступно следовал, точно привязанный, сынишка лет трёх, сопливый и чумазый, и, не переставая, тянул одно и то же: «Мамка, дай ма-ас-лищка, мамка, дай ма-ас-лищка, ма-ам-ка…» Мы поужинали уже затемно, и это был замечательный ужин: тётя Тося поделилась с нами свежей пахтой, принесённой с фермы. С остатком платовской буханки это было бесподобно. Можно ли было замечать тараканов, метко пикирующих на стол, или беспрерывное нытьё: «Мамка, маслищка, мамка, маслищка»? Наша постель уместилась на кухне, где к пристенной скамье пристроили лавку, чтобы разместиться втроём. Как раз напротив моего лица оказался чуть подсвеченный лампадкой угрюмый образ какого-то старичищи на тёмной иконе. Лик по-живому шевелился от бегавших по нему тараканов и даже подмигнул мне, когда очередной камикадзе спикировал мне прямо в лоб. Я спрятался под одеялом и заснул.