Слепая физиология. Удивительная книга про зрение и слух

Susan R. Barry

Coming to Our Senses: A Boy Who Learned to See, a Girl Who Learned to Hear, and How We All Discover the World

Copyright © 2021 Susan R. Barry

© Линёва И., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Посвящается Синди Лансфорд и Нажме Гуламали Мусса

Чтобы у мира было будущее, нужно искать вселяющие оптимизм истории и рассказывать их людям

Пит Сигер, американский фолк-певец, автор песен

Предисловие. Благо или проклятие

Ричард Грегори и Джин Уоллес с нетерпением ждали встречи с Сидни Брэдфордом. Сидни пятьдесят два года, и ему только что провели операцию по пересадке роговицы, которая позволила ему видеть, – впервые в жизни^[1]. Каково это – начать видеть? Будет ли он полон радости и признательности? Что он почувствует, когда спрыгнет с больничной кровати, оглядится и увидит перед собой завораживающий новый мир? С. Б., как Грегори и Уоллес называли его между собой, действительно первое время был в восторге и с любопытством исследовал все вокруг. Радостный и открытый человек, он с величайшим наслаждением разглядывал проезжающие мимо машины и определял, где легковой автомобиль, а где грузовик. Но через несколько месяцев его настроение изменилось: даже с новообретенным зрением он не мог читать текст или вести машину. Будучи слепым, он вел полноценную жизнь. Когда он решился на операцию, он был совершенно здоров, но через полтора года после операции он погрузился в депрессию, его здоровье ухудшилось, и вскоре он умер.

Верджилу, о котором Оливер Сакс писал в своем эссе «Смотреть и не видеть», повезло не больше^[2]. Он с детства был слеп из-за катаракты на обоих глазах, но в среднем возрасте его прооперировали: теперь он мог видеть, но он с трудом понимал, что именно он видит. Через год после операции он тяжело заболел и потерял зрение снова.

В книге Wired for Sound («Человек со слуховым аппаратом») Беверли Байдерман описывает отчаяние, которое она ощутила после установки кохлеарного имплантата^[3]. Байдерман начала терять слух в детстве и была глуха на протяжении тридцати с лишним лет, прежде чем получила имплантат. Снова начав слышать звуки, она испытала «ошеломляющее чувство, как будто все разваливается». Она не могла снова стать глухой, но ее нынешнее положение казалось ей невыносимым. Совершенно выведенная из равновесия, она писала: «Я чувствовала, что просто хочу умереть».

Почему же это так тяжело? Почему слепой человек не обрадуется зрению, а глухой человек не хватается за любую возможность обрести слух? Этот вопрос я задала себе тысячу раз, поскольку в 48 лет мое зрение радикально улучшилось, что постоянно приводило меня в состояние почти детского восторга^[4]. Еще в раннем младенчестве у меня развилось косоглазие, из-за чего я в основном видела мир одним глазом. Уже во взрослом возрасте я прошла курс зрительной терапии, благодаря которой научилась использовать оба глаза, и теперь каждый взгляд на привычные вещи показывал их по-новому. Я научилась видеть объем и трехмерные очертания пространства между предметами. Ветви деревьев склонялись ко мне, уличные фонари парили в воздухе; визит в овощной отдел супермаркета с его разнообразием цветов и форм мог привести меня почти в экстаз. Если мое стереоскопическое зрение дарило мне такой восторг, то почему слепого человека, который наконец-то обрел зрение, не будет переполнять счастье?

Но увидеть привычные вещи в лучшем качестве – это не то же самое, что и начать видеть впервые в жизни. Мое новое стереоскопическое зрение приносило мне такую радость, поскольку оно не разрушало, а подкрепляло мои представления о мире. Мне всегда хватало информации, которая поступала от одного глаза, чтобы определить глубину пространства и расположение объектов, если, например, объект на переднем плане заслонял объекты, расположенные за ним: один глаз дарил мне общее понимание глубины, но со сжатым ощущением пространства. Когда я наконец обрела стереоскопическое зрение, пространство чудесным образом расширилось. Теперь я могла видеть пространство между данным объектом и предметами за ним, а не только догадываться о его существовании. Я видела смысл в том, что мне показывало мое новообретенное 3D-зрение.

Но если взрослый или ребенок старшего возраста впервые в жизни начинает видеть или слышать, для него это происходит иначе. Обычный человек с легкостью интерпретирует зрительную информацию о мире вокруг себя, но того, кто только что обрел зрение, столь огромное количество новой информации, скорее всего, попросту оставит в растерянности. Всего один взгляд, и мы можем понять суть происходящего перед нами,^[5] но то, что для нас выглядит трехмерной сценой с множеством предметов и людей, взрослому человеку, который впервые обрел зрение, кажется мешаниной линий и цветных пятен на плоскости. Одна двадцатипятилетняя женщина так описала свой первый зрительный опыт: «Я вижу игру света и тени, линии разной длины, круги и квадраты – мозаику постоянно меняющихся ощущений, которые ошеломляют меня и смысл которых я не улавливаю»^[6].

Как пишет Альберт Брегман в своей книге Auditory Scene Analysis («Анализ слуховой сцены»), сенсорная информация не возникает из ниоткуда^[7]. Мы не можем видеть зелень в отсутствие чего-то зеленого. Мы не слышим громкость в отсутствие того, что вызывает этот звук. Цвета, текстуры и контуры, скрипы, грохот и голоса всегда связаны с чем-то или кем-то. Взрослого человека, который впервые начал видеть или слышать, буквально заваливает новыми ощущениями, которые, как ему кажется, ни с чем не связаны, и эти разрозненные ощущения лишены всякого смысла. Офтальмолог Альберто Вальво цитировал слова одного из пациентов, который обрел зрение: «Это слишком длинный и печальный путь, ведущий в странный мир. Пожалуй, раньше я даже был счастливее: теперь я кажусь слабым, и на меня часто наваливается сильнейшее чувство усталости»^[8].

Глядя на изображение на Рисунке I.1, я могу с легкостью различить три разных предмета: чашку, ложку и миску. Несмотря на то, что чашка отчасти заслоняет ложку, я интерпретирую две видимые части ложки как один и тот же предмет. Но взрослому или ребенку старшего возраста, который только что обрел зрение, эта фотография может показаться собранием плоских форм, и тогда две части ложки станут для него двумя разными объектами. Тени на изображении только добавляют путаницы. Тем не менее, эта фотография представляет собой намного более простую композицию, чем вид обычной кухни, двора, городской улицы или природы.

РИСУНОК I.1. Чаша отчасти заслоняет ложку, но мы понимаем, что за чашкой она продолжается.

Та же проблема возникает и со слухом. Я пишу этот текст в жаркий влажный день, и я различаю шум дождя, жужжание вентилятора рядом с моим столом, стук клавиш на клавиатуре и голос моего мужа. Я включаю радио и слышу оркестр, и, хотя скрипка и флейта играют в унисон, я без проблем различаю, где какой инструмент. Каждый из этих звуков (шум дождя, жужжание вентилятора, стук клавиш, звучание скрипки и флейты) представляет собой сочетание звуковых волн, которые одновременно достигают моих ушей, но я автоматически связываю каждое из них с соответствующим источником звука. Я знаю, какие звуковые волны связаны с дождем, а какие – с флейтой. Однако взрослый человек, который впервые в жизни начинает слышать, воспринимает все это как невразумительную какофонию. Эти звуки для него лишены смысла, и их трудно связать с источником. Взрослому человеку новообретенный слух не позволяет расширить понимание мира – напротив, он только запутывает его.

Ибо теперь, после сорока лет того, что мы назовем молчанием, я настолько привык к нему (как рак-отшельник привыкает к своей раковине), что, если бы завтра у меня восстановился дар слуха, мне бы это показалось скорее несчастьем, нежели благом. Я не хочу сказать, что желаю глухоты, но с течением времени мое нарушение срослось со мной настолько, что стало неотъемлемым условием моего существования, как рука. Точно так же обретение слуха (или потеря моей глухоты – не знаю, как правильно) было бы сходно по ощущениям с тем, как если бы мне отрезали руку^[9].

Это слова поэта Дэвида Райта, который лишился слуха в возрасте семи лет: он размышлял, каково было бы снова начать слышать. Для него это было гипотетическим размышлением – когда он писал эти строки, лечения глухоты еще не существовало – но через несколько лет, в 1972 году появились первые кохлеарные имплантаты. Многие глухие люди протестовали против их использования^[10]. Будучи членами общества глухих людей со своим собственным языком – языком жестов – и своей культурой, они лучше многих людей со слухом понимали, насколько неподъемна будет личная и социальная адаптация в том случае, если глухой человек начнет слышать.

Предложить слепому или глухому человеку обрести новое чувство, если он уже вышел из детского возраста – это просить его перестроить свою личность. Раньше такой человек мог жить независимой жизнью, но теперь он становится так же уязвим, как маленькие дети. Он может видеть, но он не узнает лестницу или лицо любимого человека; он может услышать речь, но не может понять ни слова. Получив зрение в тридцатилетнем возрасте, Джон Каррут, который когда-то с легкостью ориентировался в темноте, потерял всю свою уверенность и теперь перемещался в темноте с большой осторожностью^[11]. Пока С. Б. был слепым, он легко переходил дорогу, но получив зрение, он обнаружил, что городской трафик его пугает, и у него появился страх переходить дорогу в одиночестве^[12]. Это ощущение беспомощности у людей, которые обрели слух или зрение, только усиливается от осознания того, что другим людям слух и зрение дают намного больше информации о них, чем они думали раньше. Вальво упоминал пациента, который, получив функциональное зрение, продолжал использовать на улице темные очки и трость. Он чувствовал всеобщее восхищение, когда передвигался, будучи слепым, и теперь он не хотел, чтобы люди жалели его, когда видели, что со зрением он передвигается намного более неуверенно^[13].

Новообретенные зрение или слух могут спутать восприятие пространства человека. У людей, которые только начали видеть, нет опыта того, как на глаз оценивать расстояние до объектов^[14]. Когда С. Б. впервые выглянул из окна, от которого до земли было 10–12 метров, он подумал, что может легко свеситься до земли на руках^[15]. В отсутствие зрения оценивать расстояние и конфигурацию пространства в целом нужно другими методами. Как писал Джон Халл, который ослеп во взрослом возрасте, «пространство сжалось до размера тела, а положение тела узнается не по тому, мимо каких объектов оно прошло, но по тому, как долго оно было в движении. Таким образом, положение определяется временем»^[16]. Обретший зрение пациент Т. Г., случай которого описал Вальво, вторит словам Халла: «До операции у меня было совершенно иное представление о пространстве… когда я был слепым, я учитывал только время, которое мне нужно для того, чтобы попасть в определенную точку. После операции мне приходилось координировать и зрение, и необходимое на перемещение время, и с этим я не справлялся»^[17]. Тем, кто обрел зрение, не просто нужно разработать новое понятие о пространстве и расстоянии; с умением видеть они должны разработать и новый стиль восприятия. При помощи осязания и слуха мы исследуем мир вокруг нас последовательно, прикасаясь сначала к одной точке, а потом к другой, или воспринимая последовательность звуков, но глазами мы в один и тот же момент времени видим множество объектов.

Хотя зрение и позволяет нам воспринимать объекты на расстоянии, мы не можем увидеть предметы, скрытые за препятствиями, за углом или в темноте – но мы можем их услышать. Отражение звука от стен и других предметов помогает нам даже без зрения понять, находимся ли мы в маленькой комнате или на открытом пространстве. То, что может увидеть глухой человек, одновременно организует и ограничивает его перцептивный мир. Глухой человек, получивший кохлеарный имплантат, не только с трудом распознает звуки, но и испытывает сложности, пытаясь определить их источник. Ему кажется, будто звуки и эхо от них происходят из ниоткуда, и это подрывает его понимание того, где в пространстве находится он сам и другие объекты вокруг него.

Хотя многие из нас не могут представить себе, каково это – обрести новое чувство, можно провести аналогию с тем, насколько тяжело переезжать в новый дом: даже если новое место лучше прежнего, идея уехать из знакомого старого района кажется пугающей. В новом доме все не там, где было раньше, и нам нужно подстраиваться, менять повседневные привычки и движения. Такая адаптация требует реорганизации мозга, и, как указывает ученый И. Розенфильд в своей книге The Invention of Memory («Изобретение памяти»), это может привести к развитию тревожного расстройства и депрессии^[18]. Обретение нового чувства требует оставить знакомый перцептивный мир и установить новые отношения почти со всем своим окружением. Как мы увидим, такой «переезд» требует намного более масштабной реорганизации мозга, чем при переезде в новый дом, так что вероятность развития тревожного расстройства и депрессии при этом крайне велика.

На первый взгляд, зрение и слух могут показаться чисто механическими процессами. Фотоны попадают на светочувствительные пигменты в сетчатке глаза, вызывая каскад электрических и химических реакций, которые помогают передать в мозг информацию о свете, цвете и движении. Звуковые волны разных частот вызывают колебания различных структур в улитке во внутреннем ухе, что позволяет нам ощущать высоту звука. Но это только часть истории. Даже если бы у всех нас были абсолютно идентичные сенсорные структуры, всё равно мир мы бы воспринимали совершенно по-разному, каждый по-своему – и каждая версия окружающего мира была бы основана на нашем личном опыте, нуждах и желаниях.

Джон Халл писал, что слепота – это «состояние», «как состояние молодости, или состояние старости, или состояние бытия мужчиной или женщиной, – это одна из многих категорий человеческого бытия… Одной такой категории бывает сложно понять другую»^[19]. Следовательно, можно утверждать, что взрослые или дети старшего возраста, которые впервые обретают зрение или слух, до этого жили в настолько отличном от нашего перцептивном мире, что нам сложно представить себе их первые зрительные образы и звуки. Эта ситуация напоминает нам о том, что наше восприятие сформировано не только нашими глазами и ушами, но всем нашим жизненным опытом.

Когда я обрела стереоскопическое зрение, меня поразило то, насколько иначе стал выглядеть мир. Я жила в том же мире, что и все остальные, и из-за этого я предполагала, что видела его примерно таким же: в конце концов, я могла видеть предметы вокруг себя и обсуждать их с другими людьми. Когда я обрела стереоскопическое зрение, дерево осталось деревом, но оно стало выглядеть совсем иначе: его листва больше не казалась мне плоской, как на детском рисунке, и я начала видеть множество слоев листьев и веток на нем. Когда я смотрела в зеркало, я больше не видела мое отражение на его поверхности, но видела отраженное пространство за ним. Однако самая поразительная вещь происходила, когда я закрывала один глаз: я не возвращалась к своему прошлому стереослепому восприятию, но продолжала видеть свое отражение так, как будто оно находится за зеркалом. Мой опыт зрения при помощи двух глаз влиял на то, как я видела только одним глазом. Когда я описывала свои впечатления людям, у которых всю жизнь было стереоскопическое зрение, они терялись, поскольку не могли себе представить, что кто-то может видеть свое отражение не за зеркалом, а на его поверхности. Но когда я говорила об этом людям, которые всю жизнь были стереослепыми, они не могли понять, как мое отражение может быть где-то еще, кроме как на поверхности зеркала. Существовал перцептивный разрыв между теми, кто всегда владел стереоскопическим зрением, и теми, у кого его никогда не было, и этот разрыв нельзя преодолеть полностью. Точно так же любой видящий или слышащий человек никогда не сможет в полной мере представить себе, каково это – увидеть или услышать впервые в жизни.

Мы начинаем формировать наш перцептивный мир с самого рождения. Новорожденные младенцы могут казаться нам беспомощными, но на самом деле они не просто пассивно воспринимают окружающие их стимулы. С рождения или вскоре после него младенцы могут узнавать голос матери, а в течение нескольких дней они учатся узнавать и ее лицо тоже. В течение первого дня жизни они становятся особенно чувствительны к звукам родного языка и к лицам, которые они чаще видят. Они также обладают непреодолимым желанием изучать и пробовать новое. Начиная примерно с четырех месяцев, когда они уже могут дотягиваться до предметов, они не могут не попробовать сжать, потрясти, уронить что-нибудь или ударить одним предметом о другой: так они узнают свойства объектов и их трехмерную форму. И хотя мы все опираемся на одни и те же нейронные механизмы и структуры мозга, чтобы организовать и обработать сенсорную информацию, перцептивная система каждого ребенка развивается абсолютно уникальным путем в соответствии с тем, какие люди и предметы его окружают и какая информация для него важнее всего^[20].

Описывая личную природу нашего восприятия, Оливер Сакс писал: «Каждое восприятие, каждая сцена активно оформляются нами, хотим мы того или нет, знаем об этом или нет. Мы режиссеры фильма, который снимаем, но мы и его герои: каждый кадр, каждый момент – это мы, это наш кадр, наш снимок»^[21]. Точно так же, как кинооператор и звукооператор направляют камеры и микрофоны к той части сцены, за которой должна следить аудитория, мы перемещаем наше тело, голову и глаза, чтобы выбрать, что мы видим и слышим. Острее всего мы видим центральной ямкой, расположенной в центре сетчатки глаза. Чтобы детально рассмотреть объект, мы должны поглядеть на него прямо. Мы поворачиваем голову к источнику интересного звука, чтобы получше его рассмотреть. Сканируя обстановку, мы переводим глаза с одной точки на другую, останавливаясь, чтобы рассмотреть важные детали. Исследования, позволяющие отслеживать движения глаз, пока человек рассматривает разные сцены, показывают: все мы сканируем сцену немного по-разному^[22]. Количество чистых стимулов вокруг ошеломляет нас, так что мы должны выбирать, на чем сосредоточиться, а что – проигнорировать. Направление нашего взгляда и внимания зависит от нашего знания об окружающей обстановке, от нашего прошлого опыта и предпочтений, а также от стоящей перед нами задачи и того, что, по нашему мнению, будет происходить дальше^[23].

Звуки и образы нагружены личными ассоциациями и эмоциями, которые на протяжении всей нашей жизни определяют то, на что мы обращаем внимание и как воспринимаем окружающий мир. Одним летним днем мы с моим десятилетним сыном отправились на прогулку по извилистой дороге недалеко от побережья Кейп-Код. Во время прогулки я рассуждала о птичках и деревьях, но мой сын меня почти не слышал. Вместо этого он указал на столбы, где он заметил линии электропередач и трансформаторы, и объяснил мне, как все это работает. Мы шли по одной и той же дороге и смотрели в одном направлении, но видели совершенно разные вещи, замечая то, что мы узнавали и что было для нас важным, и игнорируя все остальное. Для моего сына деревья, которые мне казались столь прекрасными, были только фоновым шумом, – а для меня таким шумом были линии электропередач, которые ему казались столь увлекательными. Но после той прогулки я начала замечать линии электропередач и трансформаторы, поскольку я узнала, зачем они нужны, а также теперь они ассоциируются со счастливыми воспоминаниями о прогулке с сыном. Восприятие формирует опыт, а опыт формирует восприятие, эти два процесса тесно взаимосвязаны. Если даже обычные повседневные события вроде моей прогулки с сыном меняют восприятие, то обретение нового чувства ведет к намного более радикальным изменениям, уникальным и личным для каждого человека.

На протяжении всей своей жизни мы подстраиваем наши сенсорные системы к нашему окружению, нуждам и знаниям. Механик, который смотрит на двигатель машины, с первого взгляда заметит намного больше деталей, чем многие из нас. На прогулке в лесу мы можем заметить одну и ту же птицу, но наблюдатель за птицами получит из этого намного больше информации, потому что он выучил, на какие характерные черты (например, клюв, оперение, тип полета, пение) нужно обращать внимание, чтобы определить, к какому виду принадлежит та или иная птица. Психолог Элеанор Гибсон назвала процесс обучения, во время которого мы учимся извлекать и выбирать наиболее актуальные черты и закономерности из всей поступающей нам информации, «перцептивным обучением»^[24]. Перцептивное обучение отличается от обучения фактам, как в школе, или обучению новым моторным навыкам – например, правильному удару по бейсбольному мячу. Хотя мы с самого детства обретали знание путем перцептивного обучения, мы не всегда знаем, как именно или чему конкретно мы научились. Как мы понимаем, например, что и сенбернар, и карликовая такса – это собаки? Вы можете осознать всю информацию, которую используете для решения этой задачи? Для взрослых людей, которые только начинают видеть, перцептивное обучение в зрительной сфере должно начинаться с самых основ. Обретший зрение человек не может определить, какую птицу он видит перед собой, пока он не научится сначала узнавать птицу как отдельный от ветвей объект и как визуальную категорию животного, которое отличается от всех остальных.

Каждый год, когда я читаю курс введения в биологию в колледже Маунт-Холиок, я наблюдаю перцептивное обучение у моих студентов. Так, я повела своих студенток на прогулку вокруг кампуса. Когда мы подошли к озеру, я остановилась и спросила их, видят ли они перед собой какие-либо новые растения. «Вы имеете в виду эти цветы?» – спросила одна студентка, указывая на вазон с астрами. Когда я покачала головой, другая студентка показала на папоротник.

«И не эти, – сказала я, – ищите дальше». Некоторые студентки подошли к самому краю воды, но не нашли там ничего необычного. Наконец, после нескольких подсказок одна из них спросила: «Вы имеете в виду вон те зеленые стебельки?»

«Те зеленые стебельки» были хвощом, и именно их я и хотела показать своим студенткам. Я объяснила им, что хвощ – это древнее нецветковое растение, которое изобиловало в лесах 500 миллионов лет назад. Мы продолжили прогулку, но теперь студентки постоянно указывали на хвощи. Раньше эти растения были для них невидимыми, но теперь я привлекла к ним их внимание, и хвощи начали бросаться им в глаза. Мир вокруг них не изменился, но они начали извлекать из него новую информацию. Изменился их собственный перцептивный мир.

Наше внимание влияет не только на то, как мы воспринимаем окружающий мир, но и на саму нашу личность. Те, кто уделяет особое внимание выражению лица собеседника, его языку тела и особенностям тембра, могут быть особенно чувствительны к мыслям и чувствам других, а те, кто, к примеру, замечает положение солнца на небе, перемещаясь из одного места в другое, могут развить хорошее чувство направления. То, что нам нравится или не нравится, влияет на то, чему в мире мы уделяем внимание – и наоборот. Мы затачиваем наше восприятие под то, что нам нравится больше всего, и, соответственно, предпочитаем заниматься тем, что мы лучше всего воспринимаем. Если нас захватывают звуки фортепиано, мы будем больше его слушать и играть на нем, что сделает нас более утонченными слушателями и еще больше усилит наше удовольствие. Осознаем мы это или нет, но у каждого из нас есть личный набор перцептивных искажений, наш собственный перцептивный стиль, который направляет и ограничивает все то, что мы чувствуем и делаем. Восприятие – это индивидуальное действие. Если мы хотим научиться лучше видеть и слушать, то мы должны начать осознавать, как мы используем наши глаза и уши, и понять, как мы можем по-новому воспринимать мир.

«Восприятие не случается с нами или внутри нас: это то, что мы активно делаем сами», – писал философ Альва Ноэ^[25]. Мы перемещаем тело, голову и глаза, чтобы посмотреть и послушать, принять информацию о мире. Развитие зрения или слуха во взрослом возрасте – это предельно активный процесс, поскольку мы сами управляем тем, что именно мы видим и слышим. Новая пара глаз или ушей не приведет к развитию зрения или слуха, если только владелец новых глаз или ушей не начнет обращать внимание на то, что он ощущает, и определять значение этих ощущений.

В книге Space and Sight («Пространство и зрение») Мариус фон Зенден описывает опыт двух пятилетних мальчиков, слепых от рождения, чье зрение было восстановлено в результате операции по удалению катаракты^[26]. К удивлению врачей, мальчики вообще не среагировали на обретение зрения и продолжили изучать мир при помощи рук. Даже после того, как их проинструктировали о методах использования зрения, они игнорировали то, что видели. Поскольку зрительная информация была лишена для них смысла, они не смотрели на что-либо намеренно и не встраивали новые ощущения в личную картину мира.

Даже обретя зрение, С. Б. не переводил глаза на источник звука и не смотрел на лица людей, он редко сканировал обстановку так, как это делают люди с нормальным зрением. В основном он исследовал мир через осязание. «По-видимому, основное затруднение, – писали Грегори и Уоллес, – связано не с самим по себе обучением, но с изменением перцептивных привычек и стратегий с осязательных на зрительные»^[27]. Сакс также подчеркивал, как сложно изменить наш привычный способ постигать мир. Когда Верджил обрел зрение, он купил себе игрушки в виде машинок, животных и людей, а затем пытался сопоставить свои тактильные ощущения от них со зрительными образами людей, машин и животных, которые он видел. Во время визита в зоопарк Верджил сначала подумал, что горилла похожа на человека, и только когда он провел руками по стоявшей рядом статуе животного, он смог заметить различия. Понаблюдав за Верджилом в зоопарке, Сакс написал: «Он долго ее [статую гориллы] ощупывал, а когда наконец оторвал от статуи руки, то просиял, получив ясное представление о животном, которое, как я понял, превышало по полноте восприятия зрительную оценку. Когда я увидел его реакцию, мне неожиданно пришло в голову, что Верджил, будучи слеп, был вполне самостоятельным человеком, способным успешно ориентироваться в окружающем мире с помощью осязания. Так стоило ли ему возвращать зрение для того, чтобы он оказался (по существу, против его желания) в мире незнакомом и чуждом?»^[28] Чтобы научиться видеть или слышать в подростковом или взрослом возрасте, необходимы фундаментальные изменения в перцептивных привычках и поведении, крупная перестройка перцептивного мира, эксперименты, исследования и анализ.

Неудивительно, что большая часть глухих от рождения людей, которые успешно овладевают навыком слушания, получили кохлеарные имплантаты в младенчестве или раннем детстве. Случаи восстановления зрения после слепого детства крайне редки. Хотя есть данные о взрослых, которые получили зрение и успешно к нему адаптировались, фон Зенден, проведя анализ шестидесяти шести случаев восстановления зрения, пришел к выводу, что за восторгом от возможности видеть почти всегда следует психологический кризис^[29]. Экспериментальные исследования на лабораторных животных добавляют весомости этим пессимистичным данным. Такие эксперименты показали, что сенсорная депривация во время критического периода развития в ранней жизни ведет к необратимым сенсорным нарушениям. Например, если закрыть один глаз у маленького котенка или детеныша обезьяны – но не у взрослой особи – то он теряет способность к бинокулярному зрению^[30].

До недавнего времени было проведено всего несколько попыток восстановить зрение или слух у слепых или глухих от рождения людей в возрасте старше восьми лет: к восьмилетнему возрасту, как считалось, мозг уже теряет нужную для развития нового чувства пластичность. Поэтому мне было очень интересно в один год встретить двух людей, которые, уже выйдя из детского возраста, обрели новое чувство, причем оба не просто приспособились к нему, но сделали его частью себя. Лиам Маккой, почти слепой с самого детства, в пятнадцать лет обрел зрение в результате ряда смелых операций. Зохра Дамджи была глубоко глухой до тех пор, пока не получила в сравнительно позднем возрасте – в двенадцать лет – кохлеарный имплантат. Ее хирург сказал ее тете, что, если бы он знал всю степень и продолжительность глухоты Зохры, он бы не стал делать операцию.

Лиам и Зохра входят в число редких людей, которые приобрели новое чувство после раннего детства и сумели к нему адаптироваться. Беверли Байдерман сумела принять свой новообретенный слух, хотя поначалу ей пришлось трудно^[31]. Фон Зенден и Вальво описывали истории нескольких пациентов с счастливым исходом^[32]; Майкл Мэй, герой книги Crashing Through («Прорыв»), сумел приспособиться к своему зрению^[33], и в Главе 6 мы поговорим о том, как многие дети и взрослые, вылеченные в рамках проекта Пракаш, прекрасно пользуются новым зрением^[34]. Что позволяет некоторым людям найти свое место в новом и поначалу сумбурном перцептивном мире, тогда как другие с этим не справляются? На этот вопрос нет единого ответа, поскольку у разных людей результаты различаются и зависят от того, как складывалась и разворачивалась их жизнь. Каждый из нас воспринимает мир и адаптируется к нему уникальным образом.

Я познакомилась с Лиамом, когда ему было двадцать лет, то есть через пять лет после его операций, а с Зохру – когда ей было двадцать два года, через десять лет после установки кохлеарного импланта. Хотя оба они описывали первый шок от возможности впервые видеть и слышать, мы не пытались реконструировать их прогресс в адаптации к новому чувству; вместо этого мы исследовали, как они воспринимают мир сегодня. Только узнав об их детстве и разделив с ними небольшую часть их повседневной жизни, я постепенно начала понимать, как они реконструировали и реорганизовали свой перцептивный мир. Мы обсудили сложности и удачи, которые они пережили в детстве, поддержку своих семей и врачей, их образование, их цели, процесс их перцептивного обучения и стратегии, которые они выработали, чтобы адаптироваться в обществе, предполагающем, что все могут видеть и слышать. Мы обменялись множеством писем по электронной почте, я заходила к ним в гости домой, познакомилась с их семьями и пережила с ними огорчения и радости их обычного дня. За десять лет нашего знакомства Лиам и Зохра рассказали мне свои истории – истории, которые обнажают субъективную и глубоко личную природу нашего восприятия и нашу силу преобразовывать и адаптировать его к физическому и социальному миру, в котором мы все живем.