Buch lesen: "Лоскутки для Евы", Seite 2

Следовало признать, что лоскут-Миха Еве очень даже нравился.

– Ба-а-б, – Ева дернула старуху за юбку, которую та по старой привычке высоко подобрала, чтоб грязью не заляпать. – А, баб, скажи, откуда Зверь взялся?

Старуха остановилась, переводя дух.

Ну и чего она спешит? Можно подумать, в избе ее, по самые окна в землю вросшей, ждет кто? Никого ведь. Еще зимой последнюю куру зарезали, когда Ева прихворнула. А коза весною слегла, да как старуха ни пыталась поднять, не встала, издохла.

Козу было жаль.

И бабку, которая плакала насухо, терла кривоватое, морщинистое лицо ладонями.

– Его Господь послал, – сказала бабка, оглядываясь, словно опасаясь, что слушает кто.

Но нет, пустая улочка, глухая. Дома стоят заколочены, заборы покосились. Только их-то с бабкою изба и уцелела. Скрывается в самом конце улочки, к ограде жмется, будто прячется.

– Зачем?

– За грехи людские, – бабкины пальцы вцепились в ухо, дернули. – Помолчи.

Ева и замолчала, до самого дома молчала, обижаясь. И даже когда бабка налила кислых крапивных щей, сдобрив их сметаной – откуда только взяла? – от миски отвернулась.

– Ох и за что на мою голову такое наказание? Ешь давай. Кто ж про Зверя-то на улице говорит?

Бабка сняла льняную салфетку с вышивкой, под которой обнаружился свежий, теплый еще хлеб.

– А нельзя?

– Нельзя, – старуха присела рядышком. Тянуло от нее щами, и еще дымом, и самую малость – мелом, за которым Ева с нею к карьерам ходила, правда о том бабка строго-настрого запретила говорить. Карьеры-то закрытые… и все, что за оградою – закрытое.

Зверево.

– Зверь услышит? – Ева выбрала горбушку, она их жуть до чего любила, припаленные снизу, с твердой корочкой и мякишем, который Ева выгребала пальцами, скатывая шарики.

– Ладно, когда бы Зверь. Люди услышат, а это пострашней будет… а Зверь, кто знает, откуда он взялся. Появился и вот…

Она вздохнула и спрятала под фартук кривоватые руки с распухшими узлами суставов. Ева знала, что руки болят, и поэтому бабка по ночам не спит. Она подолгу лежит в кровати под душным пуховым одеялом, покряхтывая, но все же уступает боли, подымается и ходит по комнате, качает то в левой ладони правую, то наоборот. Еве очень жалко бабку и она, закрыв глаза, представляет, как вновь чинит трещину на куске холстины. Аккуратно, чтобы стежок к стежку, как учила старуха.

– Помню, что сперва-то его не боялись. Зверь себе и Зверь, мало ли… так, сторонились… ну или прятались, когда в лесу выпало встретить.

– В лесу?

Лес подобрался вплотную к ограде, и над осклизлыми кольями вздымались макушки елей. Порой границу пересекали сойки, а однажды на крыше заброшенного дома поселилась пара аистов, правда, староста велел их гонять.

– Тогда в лес ходили. И на реку, и… иначе все было, Евонька.

Ева кивнула, сунув в рот теплый хлебный шарик.

Кисловатый.

И с терпким привкусом трав, которыми старуха забивала горечь толченой коры.

– Частокол-то стоял, как без него-то, – бабка смахивала прозрачные слезы, которые сами собой текли из раскрасневшихся глаз. – Но чтоб за него ходить не моги… Это уже после выдумали, что, дескать, за грехи. И что Зверю людей отдавать надобно.

На людей указывала пророчица, и за спиной ее возвышалась массивная фигура Михея. Он стоял, скрестивши руки, в кожаном своем фартуке, в старой рубахе, продранной на локте. Жена его, бледная тихая женщина – и не лоскут даже, так, несколько ниточек, что чудом держатся одна за другую – рубаху чинила, но та все равно рвалась.

– Одни придумали, другие поверили. Третьи промолчали, – старуха поднялась и замерла, прихватив руками за спину. А Ева точно наяву увидела, как по прохудившейся ткани ползет новая трещина.