Buch lesen: "Танец в латах", Seite 2

Пятигорск, 1981 год. Еще могу ходить одна, без поддержки. Достопримечательности давно изучены, начались эксперименты с косметикой. Первые тени и губная помада куплены там.

Еще была любопытная закономерность. В нашем отделении для детей с миопатией были выходцы из семей со средним достатком и даже ниже. А вот этажом выше располагалось отделение для желудочников, и там лечились исключительно дети начальников. На уроках, которые длились по 35 минут, мы все перемешивались. Помню, за партой передо мной сидел сын директора Горьковского автозавода. Он рассказывал, как к ним домой приходили космонавты, приезжавшие получать свои «Волги» после полета.

Первые годы моей болезни родители метались в поисках лечения, чудо-врача, костоправа… Когда мне было лет 10, пробились на прием в министерство. Кстати, отличный сюжет для приключенческого фильма. Только моему отцу удавалось находить ключик к любому чиновнику, вне зависимости от рангов. Никаких взяток или высокопоставленных знакомых, лишь хорошее знание психологии, риторики и бездна уверенности вкупе с обаянием.

Наверное, они надеялись, что уж министр-то поможет. Выше его никого нет. Пока добивались направления на прием, министр сменился, и мы угодили на съезд или конференцию невропатологов. Впервые в жизни меня запустили в кабинет одну. Группа врачей сидела полукругом и негромко переговаривалась на каком-то полупонятном языке. «Вытяни руки вперед! Покажи язык! Зажмурься! А теперь присядь и встань». Все как обычно. Потом пощекотали пятки и живот булавочкой, которая висит у каждого у них на молоточке. Им же постучали по коленкам и покачали головой: «Рефлекс отсутствует». Оказалось, что у меня не миопатия, а спинальная амиотрофия. Только от этого не легче. Хрен редьки не слаще. Прогноз неутешительный, лечению не поддается.

И снова родители не хотели верить. Выискивались различные статьи в прессе. Родные, знакомые, соседи приносили все, что давало хоть намек на возможность исцелиться. Мой дедушка, прошедший войну, плен, два концлагеря, тюрьму, не привык отступать. Он задумчиво чесал затылок и прикидывал, вглядываясь в меня, словно решая вопрос починки какого-то технического средства: «А может, ее сбросить с сарая, и все само вправится?» До этого, к счастью, не дошло. Но к костоправу меня все же свозили. Сначала был спец из Энгельса. Он работал ложкой. Да-да, самой обычной, металлической, но без ручки. Несколько щелчков позвонками, и я легко встаю с пола без рук. Жаль, длилось это чудо недолго и как-то все сошло на нет. А дальше была молдавская эпопея…

Молдавия

В одной из центральных газет отцу попалась статья про бабу Надю из глухой молдавской деревни. Журналист приводил примеры чудес и полного выздоровления. Принесли человека на носилках, а он – раз и пошел. Ну и все в таком духе. Еще там писали, что попасть на прием к этой костоправше почти невозможно. Люди со всего Советского Союза едут и ждут своей очереди месяцами. Отец нашел выход. Он написал письмо на адрес деревенской школы, а адресата указал наугад. Что-то вроде «ученику шестого класса». Просил пионера помочь нам занять очередь на прием к бабе Наде и сообщить, когда она подойдет. Дело Тимура и его команды еще было живо, откликнулась девочка и спустя несколько месяцев прислала письмо: «Приезжайте, ваша очередь подходит, остановиться можете у нас».

По удачному стечению обстоятельств в Молдавии жил мамин старший брат. Дядя Коля, выйдя в отставку из армии, выбрал местом жительства теплые края. Уже позже их городок, Бендеры, прогремел в новостях, когда там шла Приднестровская война. А в 1979 году в любой точке страны была тишь да гладь. Был май. Мы с мамой прилетели в Кишенев, где нас встречал дядя на своем белом «запорожце», и сразу же отправились в путь. Несколько часов в дороге до дальней деревушки в Фалештском районе. Везде виноградники, свекольные поля, навесы с сушащимся табаком и туннели из огромных сосен то тут, то там. Расписные дома и сказочного вида колодцы дополняли ощущение новизны.

Сейчас уж не вспомнить, как выглядел дом и люди, приютившие нас. Остались лишь наиболее яркие штрихи на полотне памяти. Впервые ела рыбу, пожаренную в кукурузной муке, а голубцы заворачивали не в капустные листья, а в виноградные. Мне, 11-летней, налили первый в моей жизни бокал вина, и мама разрешила его выпить. То молодое вино больше напоминало кислый компот, но зато мне было чем похвастаться перед подругами. Во дворе росло огромное дерево грецкого ореха. Тоже невиданное доселе диво. Удивили порядки в доме. Нам показали богатую комнату, украшенную коврами и хрусталем, но вся хозяйская семья расположилась на ночлег в одной комнате с нами. Мне с мамой, как гостям, выделили диван, а себе они постелили на полу, где хватило места трем детям и их родителям.

По пути к дому целительницы в голове кружился лишь один вопрос: «Больно будет?» Вдоль забора стояла длинная очередь. Все по номерам. Почти не слышно разговоров, напряженные лица. У каждого своя беда. Где-то через час подошла наша очередь. Из калитки мы прошли не в дом, а в пристройку типа летней кухни. Полноватая смуглая бабушка в платке, повязанном как у цыганки, сидела на табуретке и почти не разговаривала. Ее ассистентка прошептала: «Раздевайтесь!» А в это время еще несколько человек стояло тут же в полной готовности. Не было ни минуты простоя. Руки летали по обнаженным спинам, плечам, ногам, и слышался хруст вправляемых костей. Я даже не успела испугаться или понять, что происходит, как что-то щелкнуло сначала в центре позвоночника, а потом сильные руки плотно зажали мою голову и резко дернули в сторону. «Одевайте девочку! Вот памятка, как лечиться дальше. Следующий!» Все!

Мама попыталась расспросить бабу Надю, что же она обнаружила и есть ли шанс на выздоровление. Та лишь сказала, что поздно приехали, но улучшение будет. Было ли? Маме очень хотелось в это верить, и она приписывала мои более редкие падения именно воздействию того сеанса. А я полагаю, что просто стала ходить осторожнее. Страх падения приглушил детскую резвость – вот и все. Приблизительно в тот же период у меня наступило очередное ухудшение – мне стало сложно поднимать руки над головой, а потом это и вовсе стало невозможно.

На обратном пути мы погостили в уютной квартире дяди Коли и тети Нины. После нескольких лет в Германии их дом был наполнен массой экзотических для меня вещей. Картина с танцующими полуобнаженными нимфами, расписная пивная кружка с крышечкой, масса красивых мелочей. Я осматривалась, как в музее. Но кукла-мулатка в длинном алом платье с массивными серьгами зачаровала меня, введя в подобие транса. Может, с тех пор во мне и засело странное желание надеть серьги-кольца, которое так и не исполнилось. Тяга к красному тоже не миновала. Интересно, есть ли научные данные о влиянии ярких детских впечатлений на дальнейшие вкусы во взрослой жизни?

Не знаю почему, но мои родители решили еще раз свозить меня в Молдавию. В этот раз впечатлений прибавилось. Мы добирались на автобусе, в Бельцах сделали пересадку, а потом пришлось брать такси. Все те же хозяева встретили нас, как рядовых клиентов их гостевого бизнеса. Вся деревня жила за счет приезжих, и около каждого дома понастроили летние домики. Вот в таком «мини-отеле» мы и провели около недели. В единственной комнате стояли две кровати, стол и печь. На одной кровати ночевали две одесситки с подростком. Одна из них была мать, а другая – тетя мальчика. Другую койку заняли двое мужчин, приехавшие из разных городов и так близко сведенные судьбой. Нам с мамой выпала честь спать на печке, вернее на сколоченной пристройке к ней.

Самое интересное, что знаменитая баба Надя, увы, умерла. Но свято место пусто не бывает. Тут же сразу у нескольких ее землячек пробились суперспособности, и они начали вести прием. Наивные люди по привычке продолжали приезжать. Извечная надежда на авось? Даже при наличии нескольких «клонов» очередь была солидной. С едой появился напряг. Нет, мы не голодали. В основном сидели на консервах и копченой колбасе из ближайшего сельпо, в который приходилось ходить за три километра по непролазной грязи. Когда маме удалось купить немного картошки, это был праздник. Ощущение нереальности всего происходящего подкреплялось сборником фантастических рассказов. То ли я привезла его с собой, то ли кто-то из прежних постояльцев решил не перегружать свой чемодан. За окном шел летний дождь, в комнате, пропитанной стойким копченым ароматом, от которого подкатывала тошнота, тихонько перешептывались люди, а я улетала на далекие планеты, где клубника размером с большой арбуз.

Наконец подошла наша очередь, и молодая женщина, ученица бабы Нади, приняла нас. После осмотра она с искренней грустью в глазах признала свое бессилие. Денег не взяла. Очевидно, она пожалела меня и (вот уж невиданная щедрость в этих краях) протянула тарелку с черешней. Простой жест, но врезался на всю жизнь.

Не затем мы ехали в такую даль, чтобы вернуться после первого же отказа, решила мама. Пошли еще к одной костоправше. Бабуля была крепкая. Очередь довольно длинная. Доносившиеся из дома крики и стоны напоминали атмосферу перед стоматологическим кабинетом. Предчувствия меня не обманули. Если в первый приезд все манипуляции производились стоя, то теперь меня уложили на кровать вниз лицом и давай мять, давить и ломать спину. Сначала я кусала губы от боли, но терпела. Но для новоявленной целительницы это послужило признаком того, что эффект не достигнут. Пришлось пару раз вскрикнуть. Итог: спина превратилась в огромный синяк. Меня плотно обмотали тряпкой, некогда служившей простыней, и в этом импровизированном корсете отправили домой. Еще посоветовали максимально осторожно двигаться, дабы вправленные позвонки не вернулись в прежнее положение.

Обратный путь тоже порадовал. Мы взяли машину до города и вместе с «исцеленными» соседями двинули в обратный путь. У одного из мужчин было забинтовано горло, и он похрипывал при дыхании. Досталось, видно, бедолаге, горло-то не спина, намного проще повредить. Что вправили второму попутчику, не помню. Внешне он выглядел непокалеченным. Не успела деревня скрыться из глаз, как такси застряло в грязи. Пришлось идти за трактором и «нежно» тащить машину на буксире до асфальта. Три километра по болоту – очень осторожно, чтобы сохранить все наши кости, хрящи и позвонки на местах. Цирк, да и только! При такой тряске и у здорового человека что-нибудь могло вылететь. Дома мне еще поделали компрессы с бишофитом (природный рассол с большим количеством микроэлементов), но толку не было. Рухнула очередная надежда.

Интернат

Болезнь медленно, но неуклонно прогрессировала. Искривление позвоночника нарастало. Ортопеды назначили мне корсет. Еще они придумали надевать мне на ночь лангеты на ноги. Сейчас бы спросить того гения, чем же я его (или ее) так разозлила? Какой смысл упаковывать ровные ноги в гипсовый «сапог» во всю длину ноги, если у человека искривлен позвоночник? К счастью, родители не были лишены разума и решили, что без сна я долго не протяну, поэтому закинули лангеты на антресоли.

Мне все сложнее было ходить. Путь до школы и обратно приходилось проходить под ручку с папой или мамой. Ей пришлось уйти из столовой и устроиться на завод, поменяв руководящий пост на место монтажницы, только из-за удобного графика. Они с отцом чередовались сменами, и так мне было обеспечено сопровождение.

В школе было четыре этажа, и расписание уроков, словно специально, составляли так, чтобы дети не засиживались. Гонки по этажам выматывали и убивали. Лестницы уже давно стали для меня препятствием. Если у себя в подъезде я еще легко могла сбегать вниз, перескакивая через ступеньки, то в толпе мчащихся школьников мне приходилось судорожно цепляться за перила, только бы не сбили. Чем выше я становилась, тем страшнее было падать.

К 12 годам у меня было освобождение не только от физкультуры, но и от трудов, рисования и пения. Вредно много сидеть, и все неважные предметы исключили. Вот только одна незадача – мне некуда было деваться на время этих уроков, и я, как наказанный хулиган, коротала время в коридоре либо сидя на подоконнике. Порой выставленные из класса старшеклассники, приняв меня за свою, пытались заводить беседу, и я пряталась от них в туалете.

Пришло время что-то решать. Прямо перед Новым 1982 годом родители сообщили мне, что в свою школу я больше не вернусь. Теперь я буду учиться и жить в интернате для больных детей. Там мне будет удобнее, плюс всякие лечебные процедуры, ну а на выходные и каникулы буду приезжать домой.

Сказать, что я была в шоке – ничего не сказать. Для домашнего ребенка, воспринимавшего отрыв от родителей как трагедию и страдавшего даже в пионерском лагере, где все кайфуют вдали от предков, худшей новости быть не могло. Как обычно, проглотив боль и не посмев возражать, я тихонько плакала, стоя у окна в темноте родительской комнаты, подальше от кухни, где они обсуждали какие-то свои дела. В девятиэтажке напротив сияли огни новогодних елок и гирлянд, казалось, весь мир счастлив и лишь одна я такая никому не нужная и неприкаянная. Слово «интернат» звучало абсолютно так же, как «детский дом». В душе поднимался протест: «Раз я им не нужна, уйду жить к бабушке с дедушкой, уж они-то меня любят и не прогонят». Классический пример конца света в масштабах отдельной личности.

Как часто в жизни мы ошибочно оцениваем происходящее с нами! Минус со временем превращается в плюс, и наоборот. То, что в тот вечер казалось трагедией, крахом привычного мироустройства, в итоге оказалось началом самого счастливого периода моей жизни. Впрочем, пока я еще жива, приберегу превосходную степень на финальный подсчет. Кто знает, вдруг еще большее счастье ожидает меня за ближайшим поворотом и самый счастливый период только готовится наступить.

Новогодние праздники и зимние каникулы прошли в великой скорби. Я готовилась к ссылке. Неизвестность обычно удваивает страхи. 11 января 1982 года папа привез нас с мамой в интернат и умчался на работу к восьми утра. Мрачное старинное здание напоминало дореволюционную тюрьму из советских фильмов. Темнота зимнего утра, кирпичные стены, тусклый фонарь у деревянного крыльца. Вокруг двора высокий забор. Хорошо хоть, нет колючей проволоки и вышек с автоматчиками по углам. Картинка впечатляющая!

Внутри здание было еще интереснее. Пока нас с мамой водили из кабинета директора в кабинет врача, потом в спальню, чтобы оставить мои вещи, я с ужасом пыталась сориентироваться в лабиринте лестниц, холлов, коридоров, этажей. Мы шли то вверх, то спускались по длинной кованой лестнице чуть ли не в подвал, а затем опять поднимались. «Без карты тут не разобраться», – думала я. И действительно, первые дни я старалась не ходить без проводника, чтобы не затеряться в стенах старинного особняка, стоявшего буквой Г и сливающегося с соседним строением. Отсюда и такая запутанность. Первым делом я запомнила две тропы: из спальни в класс и из класса в столовую.

Современный вид здания интерната с достроенным крыльцом

Когда нас привели в спальню, то там никого не было, уроки уже начались. Я увидела десять металлических кроватей под белыми покрывалами. Подушки наблюдались не на каждой. У меня ее тоже не было. Сюрприз! Из мебели был лишь шкаф и тумбочка. Не у каждой кровати по тумбочке, а именно одна тумбочка, сиротливо прижавшаяся к шкафу. На стенах ни единой картины! Уют сногсшибательный. Радовало одно – потолок очень высокий, воздуха хватит на всех, даже при таком нагромождении коек, уставленных впритык друг к другу.

Маршрут от спальни до класса очень простой. Сначала идешь по длинному коридору, потом спускаешься по длиннющей лестнице пару пролетов, и тут главное, не забыть свернуть налево, а то уйдешь на вахту. Далее проходишь большой холл. Там перед завтраком вся школа собирается на зарядку. Ну а из холла попадаешь в коридор с несколькими ходами и идешь к лестнице. Эта уже не дворцовой ширины, но ступеньки покруче, и за перилами ограждение из металлической сетки. Всего три пролета, и ты на нужном этаже. Направо и налево не ходи, туда позже надо будет. Слева находится лечебный блок с кабинетами ЛФК, массажа и электропроцедур. Справа туалет и комната, где накладывают гипс. А нам надо прямо через небольшой холл с несколькими дверями и повернуть в коридорчик налево. Вот и класс!

Первое впечатление всегда самое яркое, и наверное, поэтому картинка сохранилась в памяти на годы. Утреннее солнце только добралось до окон, в его лучах стояла женщина лет 55 с ярко-красными, окрашенными волосами. На ее коричневом платье сияли янтарные бусы. Шел урок литературы, который вела наш классный руководитель Антонина Ивановна Полятыка. В малюсеньком классе было лишь два ряда парт, за которыми сидели десять мальчиков и две девочки. Впрочем, мальчиками я бы их не назвала. Это в моем прежнем классе были 13-летние мальчики, а тут сидели усатые дядьки от 15 до 17 лет.

Свитер из Молдавии – моя гордость тех лет. Такая красота была лишь у фигуристок. 1983 год.

Мама попрощалась и ушла. Я окаменела от ужаса, стоя у двери. Куда я попала? И тут мне придется жить?! Учительница предложила мне сесть за последнюю парту, рядом с рыжим верзилой. Валерка оказался очень спокойным и беспроблемным соседом. Единственное неудобство доставляло сходство наших фамилий, из-за чего зачастую его двойки и тройки ставили мне.

На перемене познакомилась со всеми. Две девочки были неразлучны, как сиамские близнецы, везде ходили парой. Они вместе учились с нулевого класса и сроднились ближе родных сестер. Для Людочки и Верочки я была третьей лишней. Они вежливо отвечали на мои вопросы, но общение у нас как-то нн шло. Но мальчишки приняли меня словно родную.

Вообще, первое, что ошарашило в интернате – семейная атмосфера. В прежней школе было холодно и одиноко. Меня либо не замечали (одноклассники), либо дразнили (мальчишки из других классов). А здесь все приветливо улыбались, спрашивали, как дела и не нужна ли помощь. Где-то через две-три недели я простыла и несколько дней провела дома. По возвращении меня чуть ли не кидались обнимать. Каждый встречный радостно восклицал: «О, Ирочка, вернулась! Выздоровела?» Ну или что-то в этом роде. Я смотрела на абсолютно не знакомых людей и ничего не понимала. Только со временем до меня дошло, что в небольшом коллективе, где училось около 200 человек, а класс из 15 учеников считался большим, по сравнению с тем, в котором всего 7—8 учеников, не могло быть иначе. Представьте себе пионерский лагерь. Совсем иная атмосфера по сравнению со школьной? А в этом «лагере» смена растянулась на годы. Уроки были лишь небольшим эпизодом. Настоящая жизнь кипела за чертой учебного процесса. Впрочем, это я забегаю вперед.

Первая неделя в интернате показалась мне адом. Бесконечная череда лестниц и километры по школьным лабиринтам. Отягчающим условием было заточение в корсет. В той жизни, на воле, невропатологи освободили меня от этой пытки. Ортопеды думали лишь о выпрямлении позвоночника, а невропатологи предупреждали, что при ношении корсета ускоряется амиотрофия мышц. К тому же, лишив такого пациента возможности раскачиваться при ходьбе, отнимаешь способ передвижения.

Но в интернате главенствовали ортопеды, и у них были свои понятия о порядке. Есть искривление? Носи корсет и точка! Как я себя чувствовала в нем? Свяжите человека, оставив немного пространства для ног, чтобы семенил, как гейша, а для полного кайфа обвешайте его мешочками с песком… и пустите побегать по лестницам!

Самым коварным местом оказалась деревянная лестница в столовую, располагавшуюся в полуподвальном помещении. Каждый раз, пытаясь пройти ее, я падала и падала. Если учесть, что питание было четырехразовым, а падения регулярными и неуклонными, то легко подсчитать, сколько полетов было в моем летном списке к концу первой недели. Такими темпами мне и впрямь вскоре мог бы понадобиться ортопед. Разум взял верх над ортодоксальным стремлением к порядку, и меня помиловали. Я получила разрешение не носить корсет. Падения прекратились. Возможно, голова начала лучше работать, освобождение от дополнительной нагрузки позволило яснее мыслить. Я сообразила, что ступени на этом участке слишком узкие, и стала спускаться боком.

Но в ту первую неделю я еле-еле доползала до своей кровати сразу после ужина и ложилась спать в восемь вечера при официальном отбое в десять часов. Все силы уходили на то, чтобы выжить. Мне было не до знакомства с соседками по спальне. Кроме двух моих одноклассниц, там были девочки из класса постарше. Почти каждое утро нас будил страшный грохот. Это девочка, надевавшая на ночь ножные лангеты, от души швыряла ими в шкаф. Личность яркая и талантливая, она отличалась вздорным характером капризной барыни. Вскоре случилось несчастье. Поскользнувшись и упав, она сломала ногу и сначала загремела в больницу, а потом на домашнее обучение. Утренние часы обрели свойственную им тишину.

Любые перемены в жизни человека – это стресс. Мой привычный мир изменился так резко, что я погрузилась в состояние шока. На каждом шагу приходилось приспосабливаться и привыкать к чему-то новому. Первым делом мне дали понять, чтобы я забыла о каких-либо привилегиях. В первой школе я могла отвечать на вопросы учителя сидя. Здесь – извольте вставать, как все.

Джинсовая форма? Что за вольности? Получи казенную типовую форму. Ну ладно, перешить можно, но только из-за того, что руки не поднимаются и пуговки на спине не достать. Пусть будет вроде халата, но только коричневая шерсть, как у всех.

В столовой тоже ждал сюрприз. Все ученики сидели за столами по четверо, и только группка сколиозников ела стоя за двумя барными столами. Пришлось вырабатывать новый навык. Я научилась есть очень быстро, чтобы успеть присесть на подоконник и хоть немного отдохнуть перед марш-броском вверх к «вершинам знаний», в класс. Без этой передышки моих силенок не хватило бы на подъем. А как же другие? Легко! В сравнении со мной они были практически здоровы. У кого-то искривление позвоночника семь градусов, у кого двадцать, но мышцы-то вполне в норме.

На всю школу я была одна с подобным диагнозом. Ходили легенды о каком-то мальчике с миопатией, учившемся здесь несколько лет назад, но лично его никто не помнил. Интернат был создан для детей, перенесших полиомиелит и в результате этого ставших инвалидами. После изобретения вакцины болезнь победили, а школа осталась. Ей нашли иное применение. Большинство учеников страдало от детского церебрального паралича, косолапости и нескольких иных врожденных заболеваний, названий которых я не знаю. Из всей школы я была самой слабой. Мне даже сохранили освобождение от физкультуры, поскольку наш физрук не смог придумать для меня ничего более-менее доступного. Коротать время на скамейке запасников мне помогал мой одноклассник Олег. Он ходил на костылях и по этой причине тоже не мог играть в волейбол и пионербол.

Олег был старше меня на четыре года. Усы, темные волосы, умные черные глаза, посаженные так глубоко, что с него можно было рисовать портрет первобытного человека. Крепкий торс, накаченные руки и совершенно неразвитая нижняя половина тела. Насколько интересным и чутким собеседником он был наедине, настолько же пошлыми и жестокими становились его шутки при появлении третьих лиц. Олег был серым кардиналом школы. Ему ничего не стоило стравить мальчишек, заварить склоку, сорвать урок. И все это выполнялось чужими руками, а он оставался в стороне. Учителя то ли побаивались, то ли уважали его, но всячески старались не задевать его.

Но вернемся к новшествам, что разнообразили мою жизнь в интернате. Итак, если в столовой я ела стоя, то в классе мне пришлось привыкать учиться лежа. Прямо между рядами парт поставили кушетку – и привет. Я робко поинтересовалась: «Раз мне придется лежать, то я могу ходить на уроки в брюках?» – «Какие еще брюки?! Форма едина для всех». Пришлось выкроить момент, когда в классе не было мальчиков, и учиться взбираться на кушетку, укладываясь на живот так, чтобы не сверкать бельем. Если учесть, что форма была выше колен, а когда лежишь, привстав на локтях, она поднимается еще выше, то это был еще тот трюк. Первое время я чувствовала себя очень неуютно. Все люди как люди, сидят за партами, а я лежу с голыми ногами в белых носочках под прицелом взглядов. Конечно, это не то же самое, как ходить по сцене в бикини, но ощущения очень схожие.

Только мне начало казаться, что я привыкаю, как новая фишка. «Парфенова, пройди в гипсовую! Приехали с протезного завода, будут снимать мерки». Какие мерки? Зачем? Ничего не ясно. Пришла, разделась, как мне сказали, и жду, что сейчас начнут замерять. Мне протягивают резиновую шапочку, какие носят пловцы. «Надевай и ложись на стол лицом вниз!» И полились гипсовые реки по моей спине, включая то, что ниже, и не забыв про голову. Сделали слепок для гипсовой кроватки.

Слово «кроватка» звучит ласково, а вот спать в ней было очередным испытанием. Внешне она напоминала футляр от контрабаса либо объемную мишень человека. Внутрь можно постелить простынку, а под голову – полотенце. Приятных снов! Жестко? Не спорю, но хуже другое – я не могла спать на спине. Приходилось изгаляться, укладываясь внутри кроватки на бок, а голову пристраивать на ребро головной части. Безвыходных ситуаций не бывает! Захочешь спать – найдешь способ. Пару раз дежурные будили меня при ночном обходе и приказывали лечь на спину. Позже мы так подолгу болтали с подругами, что, заслышав шаги дежурной воспитательницы и медсестры, пулей укладывались в позу мумии. По рассказам старожилов раньше порядки были строже. Непокорных привязывали на ночь, чтобы они не крутились во сне. Так что мне повезло попасть в оттепель.

Первые полгода в интернате прошли. Наконец наступило лето, а с ним пришли поездки на Волгу, море книг, душистая клубника и огромные яблоки в саду у бабушки с дедушкой – свобода! Не надо было просыпаться в 6:50 и с тоской в сердце вести отсчет минут до подъема. Спи хоть до обеда! Правда, тем летом в интернат меня все же возили.

После перехода из своей старой школы я полгода не изучала никаких иностранных языков. Учителя немецкого в интернате не было, а приглашать кого-то со стороны не стали. Летом же наша воспитательница и по удачному стечению обстоятельств учительница английского, Алла Георгиевна, предложила дать мне несколько уроков.

После семи индивидуальных занятий я уже была признана годной изучать английский наравне со своими одноклассниками, по программе восьмого класса. Какой цирк начинался при моих попытках прочесть отрывок текста! Последние троечники поднимались в собственных глазах и хихикали, передразнивая мои ляпы, долго потом вспоминая изобретенный моим произношением город Пидерсбург (вместо Питсбурга). Мне тоже было весело. Никакой неловкости. От комплексов и моей вечной зажатости я уже освободилась. Куда только делась та робкая девочка, боявшаяся заговорить первой, что-то спросить у прохожих или учителя, даже просто взглянуть в лицо. В прежней школе мне хотелось стать невидимкой. Здесь же я чувствовала себя равной. Не надо было прятаться за маской сдержанности, можно было быть самой собой. При внешне жесткой системе запретов и ограничений реальная школьная жизнь была в разы свободней и веселее той, в обычной школе.

Мои рассказы об интернатских буднях неизменно пользовались успехом в нашей дворовой компании. Каждый раз, когда я приезжал домой на выходные, мне было что рассказать. Кажется, эти здоровые подростки даже слегка завидовали мне. В их школе не было приключений и праздников. Впрочем, об этом чуть позже.

По возвращении в интернат после летних каникул нас ждал сюрприз – две новые ученицы. С появлением Оли и Лены для меня началась новая жизнь.