Глава 8. По образу
На входе в предместье людей встречала невысокая каменная часовенка. Босые ноги ступили на сохлую траву – часовня располагалась возле дороги – и взошли по ступеням к главному входу.
У входных дверей на корточках сидел приземистый мужичок и стрелял в посетителей часовни злыми бесноватыми глазками. На теле его повис замызганный хитон, порванный в районе талии; подол одежды обуглился, словно кто-то нарочно поджёг беднягу, пока тот отвлёкся или решил вздремнуть. Завидев чужие лица путников, мужчина заулюлюкал и замахал рукой, подзывая их к себе. Человек покосился на Сальваторис и с осторожностью приблизился к бродяге. Мужичок залепетал что-то на местном наречии.
Между тем из часовни вышла пожилая женщина в ситцевом платке и, обращаясь к бродяге, громко крикнула:
– Нашёл место! А ну, пошёл прочь, рванина!
Мужичок вздрогнул, неожиданно для всех стукнул по порогу часовни и со злобой плюнул в сторону женщины.
– Ах ты… Гад! – женщина замахнулась кулаком, чтобы дать в лоб негодяю, но промахнулась. Бродяга подскочил и резво бросился прочь, скаля зубы и продолжая улюлюкать.
– Гад! – в сердцах повторила женщина, поднимаясь с земли, куда нечаянно рухнула, пока пыталась проучить оборванца.
Смешанные чувства переполняли человека. Жалость, гнев, отвращение к бродяге спутывались между собой в его сердце, и выходило что-то странное, противоречивое.
Над самой головой человека низко сманеврировала птица, грациозно раскинув пёстрые крылья, и опустилась на то место, где прежде сидел мужичок. Острый птичий ключ переливался при свете солнца, небольшая головка с чёрными глазками была гордо вскинута. «Как благородна эта птица!» – изумился про себя человек. Внутри него вновь всё перевернулось и наполнилось блаженным покоем. Внимание его опять отвлекла женщина в платке, жаловавшаяся Сальваторис на мужика-бродягу.
– Представь себе, каждый божий день как заведённый ходит сюда, – говорила она. – Уж и кто только ни пытался выдворить его отсюда – тщетно. Был бы храм, а не часовня, глядишь, и позаботились о порядке. А здесь кому это надо… Жаль только, народ пугает, полоумный, а ведь он такой и есть: бог его знает, что в уме творится. Господь недоглядел: не все по образу вышли, вот и появился на свет этот – выродок, – уже равнодушно кончила она и, вздохнув, поплелась по дороге, вскоре скрывшись из вида за каким-то домом. Человек с удивлением смотрел ей вслед: «А действительно, не каждый по образу». Прежнее сомнение закралось в его душу, и он глубоко задумался.
Путники вошли в часовню. Изнутри сквозь оконные витражи от пола до стен её заливал холодный синеватый свет – потолка он не достигал, и верхняя часть помещения скрывалась от взоров прихожан в полумраке.
Под тенью махонького куполка возвышался стержень из грубой породы дерева, у верхнего конца пересечённый перекладиной. Человек внимательно вгляделся в необычный объект и подошёл к нему поближе, пытаясь разобрать стёршуюся временем надпись над верхней перекладиной. Его отвлекла Сальваторис. Она указывала пальцем на человека в длинной до пола рясе:
– Полагаю, у этого милейшего человека предостаточно нужной нам бумаги.
Действительно, в руках мужчина держал громадную стопку бумаг в потрёпанном переплёте. Руки мужчины дрожали: казалось, он вот-вот выронит содержимое на пол. Не медля ни секунды, человек ринулся к нему.
Человек в рясе с невозмутимым спокойствием двигался вдоль стен часовни. Он улыбнулся бежавшему ему навстречу нагому длинноволосому незнакомцу и, когда тот остановился перед ним, тихо спросил:
– Чем я могу помочь тебе? Я вижу, ты чрезмерно взволнован.
Грустная улыбка не сходила с его лица.
Человек замешкался, не зная, как обратиться к старику – несомненно, седая окладистая борода выдавала в нём человека преклонного возраста, и со смущением произнёс:
– Отец, позволь мне взять пару листов твоих бумаг. У тебя их целая стопка, а мне для нужды.
Брови на стариковском лице приподнялись: с одной стороны слова человека были проявлением крайней степени неуважения к духовному сану старика, с другой – звучали с неподдельной искренностью. Человек, по-видимому, сам не ведал, с кем говорил, а оттого поведение его походило на панибратство и непозволительную дерзость.
Узенькими щёлками глаз старичок с интересом осмотрел на человека и, помедлив, произнёс:
– Да разве ты не видишь, что у меня в руках?
Ссохшиеся губы старика будто и не двигались: голос исходил откуда-то изнутри.
Вокруг собеседников начал потихоньку собираться народ. С любопытством все внимательно вслушивались в занимательный разговор пастора с малограмотным чудаком.
Губы пастора дрогнули. Он резко развернулся и, подобрав рясу, удалился в темноту. Немного погодя, силуэт его вынырнул из тени, стремительно приближаясь к человеку. В руках он держал лист пергамента и перо, кончиком окунутое в медную чернильницу.
– Бог знает, отчего я помогаю тебе, сын. Пожалуй, оттого что слушаюсь закона небесного – не смею не обратить к тебе щеки, терпя и принимая оскорбление. Добро за зло – вот единственное мерило справедливости, запомни это, – окончил свою речь пастор и протянул человеку бумагу с чернилами. Публика с волнением наблюдала за тем, что последует дальше.
– По всей видимости, я должен преклониться пред тобой, милейший, – человек отвесил низкий поклон, – знай, что ты платишь добром за добро. Нет в моих побуждениях и капли зла.
После он обернулся к Сальваторис и со слезами на глазах обнял её, крепко прижимаясь к женскому телу, чтобы в последний раз ощутить его тепло и навечно отойти к миру иному.
– Прощаюсь с тобой, дорогая Сальваторис, ведь путь твой окончен. Наши дороги расходятся, моя – устремляется ввысь. Покинь меня, Сальва, но дождись минуты, когда я спущусь с вышины и порадую тебя тем, что обрёл.
Всем телом затряслась девушка, ноги её подкосились. Человек подхватил её, и Сальваторис увидела перед собой печальное, покрытое морщинами лицо; дуги бровей, выжженные палящим южным солнцем, едва виднелись над впавшими глазами, над припухшими от нехватки сна веками, и сливались с белёсым, мертвенно-бледным лицом. Отросшие волосы спадали на мокрый лоб, щетина покрывала острый подбородок. Уголками рта человек как будто усмехался.
– Ты слышал прежде мои слова: дорога моя лежит через тебя! Поклянись, что откроешь мне истину, как возвратишься.
Пастор, стоящий в стороне и стеснённый набежавшей публикой, двинулся вперёд и вложил в руки Сальваторис какую-то книгу.
– Помилуй, Сальва! – сказал человек. – Истина возможна только для одного[7] – мне стало это ясным здесь, среди людей. У них нет возможности заглянуть под корку моего черепа, ощутить, помыслить меня изнутри. Так и мне нет возможности истинно познать, что там, по ту сторону меня.
Тело Сальваторис обмякло; по щекам потекли слёзы. Потом она встрепенулась, поглядела на книгу в своих руках и что-то решила для себя в уме – окончательно и бесповоротно.
Гулким эхом отозвались в тишине часовенки её последние слова:
– Мне незачем ждать тебя. Моя вера искреннее твоей, она не ждёт и не дремлет, – и ткнула ветхим переплётом человеку в лицо.
Человек ответил ей одобряющим кивком.
***
По уходе человека она пожелала остаться при пасторе и, когда тот подался в монастырь, постриглась в монахини и удалилась вместе с ним.
Глава 9. Прибежище
В одной из столярных мастерских предместья объявился ранее никому не известный ремесленник: тощий, с проседью в волосах, с ног до головы бледный как смерть человек. Голод и долгая дорога наложили заметный отпечаток на беднягу, по его рассказам, прибывшего из окрестностей дальнего горного поселения.
Жалкий вид человека вызывал чувство сострадания, и ремесленники, посовещавшись, приняли его в столярное дело, куда он просился ради заработка на кусок хлеба. Работа чужака, как и любого начинающего подмастерья, не требовала особых умений в столярном ремесле, а играла, скорее, подсобную роль: принести, подать, поддержать; в конце дня с ним расплачивались. По окончании трудового дня человек, как правило, удалялся в небольшую тесную каморку при мастерской, служившую изначально в качестве кладовой для различного рода сырьевых материалов, а теперь ставшую его постоянным местом жительства. Мастеровые помогли человеку обустроить камору по всем правилам удобства: приволокли с городской свалки брошенную прежними хозяевами кушетку, малость потрёпанную и пропитанную запахом табака, достали с бывшего склада, который теперь переместился в новое помещение, деревянную столешницу и подпорки для неё и водрузили на получившийся столик массивный подсвечник.
За аренду комнаты потребовали три медяка в месяц. Человек колебался в нерешительности: месячная заработная плата его не превышала пяти медных монет. На пропитание оставалось не много, но и не мало: он не был избалован жизнью, на сносную жизнь оклада вполне хватало.
Судьба на гребне своих волн в очередной раз вынесла его к берегам человеческой цивилизации. Так заблудившееся в море судно невольно натыкается на участок суши, где членов экипажа ждёт спасение: простор, твёрдая почва под ногами. Но иным образом обращается для мореплавателей финал их приключения, коль скоро земля, куда они прибыли, чужая. Здесь царят и торжествуют другие нравы, иные правители, непривычные законы и пугающие свирепостью блюстители порядка. Бесконечность разделяет чужаков и местных жителей, делая первых вечными отшельниками, вторых – владыками земли; первые извечно будут в подчинении вторых. И как бы ни хотелось спутникам расправить крылья, прочувствовать долгожданную свободу всем телом и душой, их место – в клетке, где в их власти творить что заблагорассудится. Как хищника упрячут за решётку, так и чужаков судьба загоняет в неволю, оберегая от хищника извне, по ту сторону оград.
Камора стала пристанищем человека, залогом его защищённости. Удаляясь в конце рабочего дня в душную комнатку, он чувствовал себя в безопасности. Камора – его родной мир, действительная реальность, не плоская и блеклая, а насыщенная, живая. Сам того не сознавая, человек с самых первых дней работы в мастерской провёл чёткую неприступную границу между собой и людьми. Разум его погрузился в мир понятий и абстракций, стараясь уловить суть вещей, что являлись перед ним изо дня в день: стол, свеча, пергамент, чернила, собственное тело, чувство, мысль – он вникал, пробирался к ответу; по истечении времени он приоткрыл бы занавес и узрел величие и вместе с тем простоту истины.
Как-то раз сон сморил его во время работы. Пальцы человека некрепко сжимали перо, с которого на разложенный пергамент спадали капли свежих густых чернил. На листе пергамента уже было начертано несколько строк. Мозг человека напряжённо работал, взвешивая написанное; кровь прилила к вискам, от напряжения на тоненькой шее взбухли жилы: «Мысль… Я… Свеча, будь она неладна!» Огонёк свечи растаял, оставив после себя пахучую дымку. Человека окружила кромешная тьма: окон в каморке не имелось, и даже блеклый луч лунного света не мог пробраться в этот потаённый уголок. Философ заёрзал, хотел было подняться поискать коробок со спичками, но махнул рукой и обмяк уставшим телом на стуле. В голове завертелись воспоминания лиц, событий, мест – сплошной хаос, из которого мало-помалу образовались каменные стены, земля и чей-то человеческий облик. Сквозь кожу непокрытых, часто вздымающихся грудей незнакомца проступали кости рёбер, под ними гулко стучало сердце…
…Неизвестно, сколько он провёл времени в беспамятстве. Его разбудил чей-то знакомый прокуренный баритон. Придя в чувство, человек обнаружил себя в родной каморке. Ремесленник в холщовом переднике, надетом поверх рубашки с закатанными до локтя рукавами, потирал ладони и гудел басом.
От растерянности человек залепетал невнятные оправдания. С ужасом кинулся расчищать поверхность стола от бумаг; по рассеянности свалил чернильницу: сосуд опрокинулся, расписав передник мастерового лиловыми пятнами. Ремесленник нахмурился, постоял, помолчал и, причмокивая, вышел из каморы.